В которой герой проходит через суровые испытания судьбы во имя великих идеалов и светлого будущего

 

«В эту ночь явилась ко мне покойница баронесса фон В»**. Она была вся в белом и сказала мне: «Здрав­ствуйте, господин советник!»

Сведенборг

 

Из справки о «Фреде»:

«Рэй Хилсмен (в дальнейшем «Фред»), резидент ЦРУ в Лондоне, родился в 1924 году в Канзас–сити, штат Канзас^[24], в семье фермера, учился в Принстонском универ­ситете, во время войны был призван оттуда в армию (служил некоторое время в амери­канских войсках на Филиппинах), в январе 1944 года взят на работу в Управление стра­тегических служб (УСС), возглавляемое генералом Уильямом Доновэном. Некоторое вре­мя работал в Вашингтоне, занимаясь дешифровкой японских кодов, затем перешел в отдел «Экс 2», занимавшийся сбором информации о разведоперациях иностранных пра­вительств и внедрением в шпионские и диверсионные группы немцев. После роспуска УСС и создания ЦРУ (1947 год) работал в Управлении координации политики (УКП) в качестве помощника начальника УКП Фрэнка Уиснера, бывшего шефа резидентуры в Румынии, затем перешел на работу в Управление национальных оценок (УНО), где возглавил отдел. В 1960 году был направлен в Дели руководителем резидентуры.

По возвращении в США работал заместителем начальника УНО, затем возглавил американскую резидентуру в Лондоне. Жена Мэри привлекалась для выполнения от­дельных заданий в Дели. В частности, по ее инициативе было организовано общество жен дипломатов, аккредитованных в столице, где она использовала свои связи для разработки членов дипкорпуса, особенно представителей стран Юго–Восточной Азии.

По сообщению источников, Мэри находилась в близких отношениях с первым секре­тарем посольства США Артуром Холидеем, об этом стало известно «Фреду», и он добил­ся отзыва Холидея из Дели.

По характеру «Фред» уравновешен, спокоен, обстоятелен и доброжелателен. Ему удалось установить хорошие отношения с американским послом в Лондоне, однако они не выходят за рамки деловых. «Фред» – человек необщительный, редко ходит на бан­кеты, спиртное употребляет умеренно. По характеристике надежного источника К., с ко­торым он имел постоянный контакт, «Фред» – сугубо деловой, расчетливый человек. Не любит отходить от общепринятых правил и норм. На просьбу источника приобрести ему в посольском магазине несколько американских индеек по сниженной цене ответил, что это неудобно: магазин предназначен только для граждан США.

По убеждениям «Фред» – сторонник умеренного крыла республиканской партии, высоко ценит деятельность президента Эйзенхауэра и Никсона. Основное время прово­дит в посольстве, выходит в город редко, свободное время проводит в основном у теле­визора, иногда выезжает в Шотландию на ловлю форели.

Жена ведет активную социальную жизнь, бывает в известных лондонских салонах, в частности у леди Памелы Бэрри, жены известного газетного магната».

Не густо, но кое–что в закромах мы имели, не тыкались носом, как слепые котята, и потому говорил я уверенно и даже мысленно представлял мутный канзасский облик со­беседника.

– Алло, мне нужен мистер Хилсмен.

– Слушаю вас.

– Меня зовут Алекс Уилки. Боюсь, что вам это ни о чем не говорит.

– Вы угадали, сэр. По какому вопросу вы звоните? – Голос звучал дежурно и устало.

– Мне нужно с вами встретиться…

– По какому вопросу? – с нотками вялого раздражения.

– Не хотелось бы говорить по телефону, но это связано с основным направлением вашей работы…

– Вот как? Ну… а если говорить в общем, в чем смысл вашей просьбы?

– Мы должны встретиться лично.

– Откуда вы звоните? (Из Мекленбурга! – хотелось ляпнуть мне, тут бы он сразу заворошился.)

– Из Хемстеда…– Я говорил медленно и спокойно, давая ему время на раздумья: пусть проворачивает в своих канзасских мозгах все имиджи просителя (террорист? или просто сволочь, которая будет вымаливать индейку?), я уже слышал, как искры вылетают из его головы, аж кабинет трещит от электрических разрядов, и трепещет жидкий пух на черепе, и потирает рука пространство чуть ниже спины.

– Так заходите в посольство! – предложил он ласково.

– Я не хотел бы появляться в посольстве. Можем мы встретиться в баре «Серый козел»?

– Именно там? – А в глазах оголтелые террористы в масках, кляп в пасть, удар по башке рукояткою «смит и вессона» – и утаскивают американского резидента из «Серого козла» в дальнюю пещеру и требуют выкуп или просто душат в отместку за муки пале­стинского народа.

– Называйте любое место, мне все равно! – успокоил я его, чтобы он не мандра­жил и заранее обеспечил себя охраной.

– Как насчет «Гровнор–отеля»? – обрадовался он.

Еще бы! Отель находился рядом с посольством, и американцы имели там и свои но­мера с «клопами», и даже собственных мышек–норушек.

– О'кей! В фойе? – уточнил я.

– Лучше в баре, там меньше народу. Как я вас узнаю?

– Не беспокойтесь, я знаю вас в лицо.

– Повторите, пожалуйста, фамилию…

Я повторил медленно и раздельно: Аделаида, Любовь, Елена, Кэти, Сюзанна эт цэ­тэра. Сейчас, про­скочив через резидентурскую картотеку, все это мгновенно вылетит в эфир и влетит в пасть ЭВМ, бесшумно работающих в здании ЦРУ, что на вашингтонской окраине Лэнгли, на берегу тихой речушки Потомак. Там украшают мраморный вход биб­лейские слова: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными!» – мгновенно влетит, вылетит и так же мгновенно возвратится.

Скоро я уже сидел на скамейке скверика на Гровнор–сквер, рядом с огромным зда­нием посольства, вклинившимся в старомодный район Мейфэр, подобно известным ме­кленбургским челюстям–небоскребам на проспекте Якобы Доброго Президента, вгрыз­шимся в некогда уютные дворики, домики и собачьи площадки.

Не нравились мне ни здание посольства, ни американская архитектура, ни вся стра­на, снисходительно поглядывающая на остальное человечество и уве­ренная в превос­ходстве своего образа жизни^[25].

Я непринужденно вошел в Гровнор–отепь и устроился в мягком кресле в фойе – до роковой встречи оставалось десять минут, интересно было посмотреть, как вкатится в заведение волшебник Гудвин и каких размеров у него эскорт.

Хилсмен мало отличался от своего изображения на фотографии (я, например, на фото на себя не похож: размазанная физиономия и никаких байроновских черт, и глаза не умные и проницательные, как в жизни): тучный, низкорослый, с небольшими бесцвет­ными глазками. Как ни странно, действительно нежный пушок стелился, словно одуван­чики, по еще не вспаханному полю его крупной головы, в глубинах рта мерцали коронки, и говорил он с такой медлительностью, что хотелось по любимой семинарской привычке забросить ему в рот дохлую муху (однажды я проделал это с Чижиком и получил за это в свой неаристократический нос).

– Признаться, вы меня заинтриговали,– начал он энергично, крепко сжав мне ру­ку,– Так в чем же дело?

В баре толпилось несколько человек разбойного вида, бросавших на нас временами деланно рассеянные взоры.

– Что вы будете пить? – Все–таки я пригласил его в бар.

– Вы не против, если мы перейдем в другое место? Тут у меня живет в номере при­ятель… его сейчас нет, там довольно удобно.– Серьезен он был до крайности и этим напоминал мне Маню, шутить с которым считалось бесполезным и даже опасным делом.

(О, где вы сейчас, Маня и Бритая Голова? Заботитесь о конспирации Монастыря, родившейся еще в те времена, когда Газета начала сколачивать и объединять кружки, и переходить к нелегальным формам работы? Или вычисляете вероломную Крысу, про­грызающую днище корабля и ухватывающую своими зубищами огромные ломти сверх­секретной информации?)

В номере мы сели за столик, он достал из портфеля блокнот и приготовился слу­шать.

Стараясь не размениваться на мелочи, я вывалил ему свою биографию, яркими мазками нарисовав самые значительные вехи, закончил просьбой о политическом убежи­ще и уставился ему в переносицу (примитивный, но верный прием, если хочется проде­монстрировать твердость воли).

Он отвел глаза и встал.

– Извините меня, Алекс. Вы можете побыть тут один час–полтора? Мне нужно посо­ветоваться. Если хотите, выпейте виски и почитайте газеты.

Я не возражал, и волшебник Гудвин удалился.

Я достал из бара бутылку «Старого контрабандиста» (мерзости этой я не пил со времен начала романа с «гленливетом»), чуть пригубил из стакана и почувствовал, что засыпаю – я умел проваливаться в сон быстро и легко, минут на десять, на час – счастливая привычка незабвенного сэра Уинстона Черчилля, разве не благодаря ей и коньяку он выдержал все ночные бдения во время войны? Пробуж­дение происходило точно: в голове щелкал педант–таймер, глаза раскрывались, и всадник летел на зов гор­на! За работу, шпион! И снова горн, и барабаны, барабаны, барабаны!

Но проснулся я от шелеста страниц и увидел Хилсмена, листавшего «Плейбой» под желтым тор­шером.

– Я не хотел вас будить, вы так сладко спали…– Сказано было с улыбкой доброго папаши, принесше­го плюшевого мишку в постель к любимой дочурке – Что ж, предвари­тельное решение принято, и нам вместе придется поработать. Вы, как профессионал, должны понимать, что на все требуется время… Вы давно готовились к этому? – Уже не папаша, а внимательный доктор, сейчас спросит: как сон? Как настроение? Был ли стул?

– И да, и нет. Конечно, готовился… много думал, но вот решиться… Я вам все рас­скажу подробно… не все так просто, как может показаться. Не знаю… наверное, я изъяс­няюсь путано, да и здоровье в последнее время пошаливает.

На что, на что, а на свое богатырское здоровье я не жаловался: выдуть мог ведро – и ни в глазу, давление 120 на 70, как у космонавта, пульс 60 в минуту даже при свидании с Франкенштейном. 120 при дьявольской нагрузке и через две минуты снова нормальный, не брали меня ни сквозняки, ни холодные камни, на которых любил сидеть (особенно на кладбищах), ни переходы пешком через льды.

– У нас хорошие врачи, они вам помогут… У вас нет с собой каких–нибудь письмен­ных материалов? – Уж очень он был деловит.

– Кое–что есть.

– Прекрасно. Я предлагаю вам поехать со мной за город. Там мы проведем не­сколько дней, спокойно поговорим…– Он внимательно наблюдал за мной сквозь улыбку, прикидывал, анализировал, мысленно сверял с инструкцией по работе с перебежчиками (ее мы читали!).

– Хорошо. Но я должен предупредить Кэти.

– Кто это?

– Моя будущая жена. – Я улыбнулся.

Он залоснился от счастья, семьянин великий, диву даешься, до чего любят амери­канцы идею брачной идиллии.

– Только придумайте хорошую легенду…

Все они одним миром мазаны, эти господа начальники! Совет паркетного развед­чика, не нюхавшего пороху. И кому? Задубевшему в боях Алексу, прошедшему огонь и воду, собаку съевшему на легендах и прочих штучках профессии.

Через час мы с Хилсменом уже покачивались в ночных пустотах графства Эссекс за широкой спиной почти немого шофера. Рэй сначала что–то мямлил по поводу грандиоз­ных взлетов и падений доллара, а потом замолк – со стороны мы походили на изнемо­женных скандалом супругов, пытавшихся, но так и не сумевших восстановить статус–кво. Привалясь к окну, я подремывал, иногда посматривая сквозь смеженные веки на своего соседа, в темноте его профиль принял величественные очертания, он даже надулся от счастья, что заполучил в сети такую жар–птицу, как Алекс, и наверняка прикидывал, какие почести свалятся на его покатые плечи.

Дорога внезапно изогнулась, мы сошли с автострады, завертелись между разно­шерстных коттеджей, юркнули в лес под вывеску «Частный» и остановились перед желез­ными воротами, за которыми торчало готического вида здание с островерхой башенкой.

Водитель три раза посигналил (особый сигнал – кашлял нараспев, словно Луи Арм­стронг в стаканчик «гленливета»), ворота разъехались в стороны, обнажив глубокий двор и четыре фигуры в спортивных куртках, напоминающие своей боевой осанкой ребятишек из охраны Монастыря. Мы медленно двинулись по мощеной дорожке прямо в глубину ада и остановились перед массивной узорной дверью.

…И начались веселенькие денечки вопросов и ответов, и повсюду шныряли свиные рыла, появлялись и исчезали, случайно просовывались в окна и двери, благо что не вы­рывали ногти и не поджигали гениталии.

Первым делом Хилсмен попросил меня заполнить анкету – чем–чем. а этим не уди­вить любого мекленбуржца. а уж тем более сотрудника Монастыря, видали мы анкеты и толщиною в добрый роман,– где только мы «не были» и «не состояли», с кем только мы «не переписывались»! Мы свои родословные писали густо, как «Сагу о Форсайтах», словно жизнеописания в назидание благодарным потомкам.

Поселили меня в просторной комнате на втором этаже, с письменным столом и мяг­кой мебелью, с потолка свисала хрустальная люстра, огромная, как в Ковент–Гардене. ке­росиновая лампа на подоконнике тонко намекала на возможность отключения электро­сети в случае налетов нашей боевой авиации, вполне логично домыслить и небольшое подземное бомбоубежище – если на земле не останется ни одного человека, доблест­ные службы не дрогнут и не сдадутся, а продолжат борьбу за спасение демократии. Окна выходили в сад, где произрастали субтропические растения, вывезенные кровососом–пэром, продавшим этот замок американским спецслужбам, а у кирпичной стены видне­лись провода и телевизионные дула электронной охраны замкнутого контура.

Утром за завтраком (яичница с беконом, обилие молока и булочек, кофе и два вида джема с тостами) Хилсмен представил меня своему коллеге Сэму Трокмортону^[26], высо­ченному детине с армейской стрижкой (его мрачное немногословие намекало на таинст­венные функции, как то: удушение бесстрашного Алекса в случае попытки к бегству), а в десять часов я уже сидел в приятной компании в большой комнате с детектором лжи, напоминающей лабораторию для оперирования подопытных мосек.

– Извините, Алекс, но прежде всего нам хотелось бы проверить ваше здоровье, таков у нас порядок, да и вам это будет нелишне.

Тут мужчина в халате взял у меня кровь, сделал рентген и попросил приготовить к следующему утру кал и мочу. Затем он внимательно выслушал мне спину и грудь, поло­жил на софу и обстучал железным молоточком суставы, заставил попасть пальцем в нос, проверил кровяное давление и проделал еще массу всевозможных манипуляций.

Затем он важно сел за стол: «Страдаете ли вы плохим сном, головокружениями, расстройствами, мигренью, астмой, внезапными сердцебиениями?» – «Чего нет, того нет, иногда, правда, белеет язык».– «Как так? Сам по себе?» – «Нет, не сам».– «Кури­те?» – «Трубку или сигару».– «Это плохо!» – «Обычно после виски».– «Тоже плохо!» – «У меня все завязано в один гордиев узел: виски, сигара и прекрасные леди. Помните, у Гете? «Забористый табак и пенистое пиво, и девушка–краса… чего еще желать?» Хохот коней. «О'кей, завтра мы проверим вашу печень!»

Далее он прилежно зачеркнул корь, свинку и дру­гие болезни, которыми я не болел в детстве, а точнее, не помнил, в памяти остался только коклюш, жуткий кашель, за что наш мальчишеский полуазиатский двор подверг меня остракизму и присвоил клич­ку «красножопый» – глубинной связи с болезнью я не понял до сих пор.

Затем на авансцену выдвинулась дама в темных очках (как я понял, психолог–пси­хиатр), меня попросили пересесть в кресло детектора лжи, водрузили на голову венок из проводов, подключили к ногам и рукам электроды и начали править бал.

Вопросы сыпались на меня градом, мои ответы фиксировались для дальнейшего анализа и широких обобщений с оценкой по специальной системе бал­лов, на основе которых какой–нибудь црувский Хе­мингуэй потом составил бы красочный психологиче­ский портрет перебежчика Алекса.

С детектора лжи я снова пересел к столу.

– Волнуетесь ли вы перед свиданием, интервью, заданием, поездкой? Принимаете ли транквилизаторы? Не кажется ли все вокруг странным и ирреаль­ным? Не представля­ете ли вы себя вне своего тела? Какого рода вы видите сны? Часто ли меняется ваше настроение? Переживали ли вы хоть раз нервный криз?

Американские тесты я изучал еще в семинарии и бодро, стараясь не напрягаться, окунулся в поток сознания.

– Несколько вопросов о ваших родителях, о детстве. Если вы попытаетесь вспом­нить себя лет в десять, было ли ваше детство счастливым? Вы были единственным ре­бенком у родителей? Был ли ваш отец эмоционально устойчивым человеком? Добился ли ваш отец в жизни успеха? Если нет, то сделало ли это его злобным, несчастливым, ду­шевно угнетен­ным? Была ли разница между вашими родителями в социальном плане?

Господи, как мне надоела эта баба! И ведь знаю, куда тянет со своими фрейдист­скими штучками, так и жаждет прощупать мой эдипов комплекс, записать, что я всю жизнь ненавидел отца и ревновал его к матери, тайно жаждал жениться на матери и прочая мура, которой нашпигованы все психологи, помешались на этом, лечить их всех в бед­ламах «Das Kapital»ом, ставить мозги на место!

А все было тяжело и просто, о чем я и поведал всей честной компании: отец при­ехал в столицу из деревни с единственным богатством – небольшим мешочком (мыло, запасные штаны), поступил на завод, на вечеринке встретил мать–учительницу, первая комната в полуподвале, которую пришлось перегородить надвое после приезда брата с женой и отца, спасавшихся от голода. Деда я помнил уже ослепшим после паралича, бродил он по комнате в кальсонах, с трясущимися руками, и пахло от него чем–то заста­релым. Собирались на все религиозные праздники (тут бабища оживилась и засыпала уточ­няющими вопросами о вероисповедании, очень ей хотелось сделать из меня про­зревшего грешника!), любили петь церковные песни и мещанские романсы, постепенно умирали, и, когда я закончил школу, в живых остались только мать и жена брата, которую потом я устроил в буфет монастырского клуба,– забавное заведение, куда в отличие от клубов на Пэлл–Мэлле ходили не развлекаться, а нажраться и заодно на кого–нибудь настучать.

Но бедное детство не убило тяги юного Алекса к просвещению; начал он, разуме­ется, с уже упомянутого и оцененного миром «Das Kapital»a и прочитал страницы две («Почему? Почему так мало?» – заинтересовалась психолог, увидев в этом истоки де­фекции), а потом усердно штудировал классику и даже сделал выписки типа «никакой язык не труден человеку, если он ему не нужен», вел урывками дневник, который запол­нял меткими наблюдениями: «Первый весенний день. По улицам текут ручьи. Как хоро­шо!», «Кончились каникулы. Сильный мороз», «Сегодня мои именины. Как хорошо!», и даже заметками, предвещающими политически зрелого Алекса: «Речь Черчилля в Фултоне. Намек на войну».

Но страшилище не унималось и погребло в другую сторону: нервируют ли вас пере­ходы через мосты? Через открытое пространство? Через пустыню? Не угнетает ли вас пребывание в лифте? В туннеле? Не пугает ли гром? Ветер? Нахождение в большой тол­пе? Не вызывают ли у вас отвращение кошки? Не кажется ли вам, что в туннеле ваша машина может задеть за стены?

– Скажите,– вдруг прорезался Хилсмен,– а волнует ли вас возможность ядерной войны?

– Не верю в нее! – Послушал бы меня Маня, всегда на совещаниях потрясавший кулаком в ту сторону, где, по его разумению, прятались поджигатели войны.

– А что вас больше всего волнует? – Это влез молчаливый Сэм.– Положение ва­шей семьи? Собственное здоровье? Деньги? Будущее страны? Экологический кризис? – Я понял, что Сэм, видимо, не по части мокрых дел – пахнуло от него интеллектуалом.

– Пожалуй, собственное здоровье и сын…

Я почти не врал, в последнее время старался не думать ни о Римме, ни о Сергее… Кто ты, Алекс? Кто вы, доктор Зорге? Отрезанный ломоть, Агасфер, вечно бродящий по свету, блуждающий огонек! Дома о личности папы спорили, и сейчас, наверное, его образ живет: «Как там наш папочка? Как ему, бед­ному, трудно! Сережа, ты должен брать пример с папы!» Боже мой!

– Часто ли вы чувствуете себя одиноким?

– Почти все время!

И опять не врал. Одинок, всегда одинок, вечно одинок!

– Если вы опоздали на концерт и пробираетесь через ряды к своему месту, что вы чувствуете? Дискомфорт? Уверенность? – Тут уж я поведал, что Римма вечно задержи­валась, красила ногти, что–то надевала и снимала, в театр мы выбегали уже в состоянии войны и в конце концов вообще перестали туда ходить.

– Вы согласны, что чистоплотность идет вслед за благочестием? Ваши ощущения при виде криво висящей картины? Считаете ли вы окна, когда идете по улице? – Эту ерунду нес Сэм, значит, у него специальная психологическая подготовка.

– Не раздражают ли вас такие предметы, как дверные ручки? Грязные банкноты? Полотенца в туалетах?

Я отвечал и отвечал, постепенно раздражаясь, ах, уж эта психология, ах, знатоки человеческой души! Ведь и у нас в Монастыре одно время дули модные ветры и один патлатый замухрышка–психолог учил меня Науке Вербовки. Ему бы, заднице, свою жену завербовать, знакомую девицу на худой конец или хотя бы козу, а не рецепты давать старому асу! «Психология нужна для увеличения кпд!» – посоветовал один такой кудес­ник – и слова его пали на благодатную почву. «Кпд! кпд!» – взывал на совещаниях Маня, обожавший звонкие словечки из арсе­нала научно–технической революции – конгениальная идея взмыла в небеса и, как обычно бывало в Монастыре, опустившись в низы, превратилась в дым.

Наконец дама–психолог и Сэм удалились, и мы приступили к основному блюду.

– И все же, Алекс, я, конечно, рискую показаться тупым и ограниченным, но, если мы попытаемся суммировать, хотя бы схематично, причины вашего перехода… понимаю, что ответить на это непросто, и все же?

– Я же вам уже говорил, тут целый комплекс. Главное, наверное, желание жить свободно и отношения с Кэти. Хотя это только часть истины.

– Понимаю, понимаю…

– Ха–ха–ха, разве это возможно понять?

– Мы изучили все документы, которые вы передали. Кое–что требует уточнения и перепроверки. Правда, это не так просто без помощи англичан, а мы не намерены ста­вить их в известность о вашем существовании…

– Я думал, что отношения между союзниками теплее,– съязвил я.

– Они достаточно хорошие, но вы знаете, что со времен предательств Филби, Берджесса и Маклина мы стали проявлять осторожность. Мы проверили Генри Бакстона, очень аккуратно, конечно. Представляете, английская секретная служба даже не имеет на него досье, он чист перед ними, как дитя!

– Надеюсь, вы не сожгли его своей проверкой, иначе пламя может коснуться и ме­ня! – Я разыграл величайшую нервность.

– Что вы! Что вы! Повторяю: англичане ничего не узнают, все делается тонко. Кого он разрабатывал?

– Я об этом подробно написал. Шифровальщицу.

– Извините, но я не успел еще прочитать… все свалилось так неожиданно… Инте­ресно, а ваша резидентура разрабатывала меня? Надеюсь, на меня имеется досье? – Наивная улыбка, словно передо мною сидел не профессионал, а студент, открывающий азбучные истины. Нет, Хилсмен не так прост, как кажется, не размякай, Алекс, держи нос по ветру!

– Вы малообщительны, Рэй, и трудновербуемы… по нашим данным.

– И на этом спасибо. Но вы знаете, Алекс, наш директор – он, кстати сказать, пе­редает вам приветы и приветствует ваш переход – считает, что вам не следует выхо­дить из игры, вся группа должна остаться на плаву.

Идея Хилсмена не поразила меня: кому нужна шумиха в печати об очередном бег­леце, если можно вести игру? Центр не сомневался, что американцы ухватятся именно за это и будут тянуть эту линию до предела, пока о ней не пронюхают политики, которым нужны дрова в костер военных ассигнований и шумный шпионский процесс.

– А если Центр начнет меня подозревать? Наде­юсь, вам известна участь преда­телей? – засомневался я.

– Все зависит от нашего профессионализма! – успокоил Хилсмен.– Все оста­нется, как есть, мы никого не тронем – ни Генри, ни эту шифровальщицу, никого! Во всяком случае, на первом этапе. Так что продолжайте работать, как будто ничего не слу­чилось. Докладывать будете лично мне.

Хилсмен встал, подошел к кашпо с цветком и потянул носом – как ни странно, вса­сывающая сила его ноздрей не вырвала растение из горшка вместе с корнем.

– Как вы думаете, Алекс, если мы успешно продолжим игру, вы сможете вернуться на родину? – Хитрый вопрос задал волшебник Гудвин, рассчитывая на энтузиазм ду­рака.

– Это опасно. По–моему, вы недооцениваете риск, на который я иду. Кто знает, Рэй, не пьет ли с вами иногда кофе какой–нибудь мекленбургский агент, о котором я и не слы­хивал? – Я уже завелся, и ничто не могло меня остановить.

– О вашем существовании знает очень узкий круг, я вам уже говорил. Утечка ис­ключена, вам ничего не грозит!

– Оставьте, Рэй! С кем вы говорите? Разведка – такая же бюрократия, как и все остальные. С трепом и пересудами! Что это за узкий круг?! Вы и шеф в Лэнгли? А шиф­ровальщик, пославший отсюда вашу телеграмму? А шифровальщик, принявший ее в Лэнгли?! Кто–то понес ее директору, кто–то не выдержан на язык… А какая орава здесь! – Я подогревал себя.

– Даже Сэм не знает вашего имени!

– Мне даже неудобно слушать это, Рэй! – Пусть представляет себе, что такое игра на канате и без сетки, пусть не думает, что если я кажусь спокойным, то так оно и есть на самом деле! – Неужели Сэму трудно узнать, кто я такой, если он захочет?! Мне кажется, нам не стоит играть друг с другом в прятки и делать вид, что все идет хорошо. Прежде всего нужно ввести настоящую конспирацию и свести круг знающих меня лиц до мини­мума! Неужели нужно, чтобы меня в лицо знал медик, берущий анализ мочи?! Или эта мадам с идиотскими вопросами? Давайте работать чисто. Я передал вам все! Если угод­но, поставил на карту свою жизнь. Так берегите ее! Мне, как профессионалу, понятно, что вы мне не доверяете и не можете пока доверять, мне ясно, что вы должны проверять ме­ня и сейчас, и потом! Но давайте это делать умно, не светите меня!

Мое возмущение было вполне искренним: что же это такое? Светить меня перед шофером и перед охранниками?! Хоть бы парик надели или приклеили бороду! Идиоты! Размагнитились в союзной Англии, перестали ловить мышей!

– Прежде всего хочу заверить вас, Алекс, что мы вам доверяем.– Хилсмен гово­рил торжественно, медленно и вежливо, ведь вежливость, как глаголил Учитель Учителя, лишь мелкая монета, которой черт оплачивает кровь убитых им жертв.– И я учту ваши пожелания о безопасности. Что касается допросов, то приношу извинения. Думается, что если бы я находился сейчас у вас на родине, то меня проверяли бы менее рафинирован­ными способами…

Уел он меня больно, но спорить я не стал, проглотил, как должное, сам знавал умельцев–костоломов, встречал их в свое время в монастырской поликлинике – они шагали, выпятив свои 80–летние груди, увешанные регалиями, работа была – что говорить! – трудная, но способствовала долголетию.

Далее перешли к тайнам Монастыря. Американцы, по нашим данным, знали и о структуре, и о руководящих кадрах достаточно много. Тем не менее картину пришлось изрядно дорисовать, нашпиговать деталя­ми, не щадя сил на ядовитые характеристики настоятелей. С особой сладостью в сердце я изливал свою желчь на Бритую Голову и Маню, беспощадно рисуя каменистые тропы, по которым они карабкались к власти; красок я тут не жалел, Маня рухнул бы с кресла, если бы услышал хоть десятую часть моей исповеди.

Хилсмен записывал на магнитофон мой рассказ и не подавал ни звука – если дело пойдет таким образом и он будет играть в молчанку, то так и не нащупает Алекс ниточки, тянущиеся к Крысе, разобьет бедный Алекс голову с безукоризненным пробором прямо о каменную стену! Несчастная голова! Разве переживал такое сэр Уолтер Рэли, пират и лорд?! Кстати, его отрубленную голову заполучила любящая жена и хранила в спальне рядом со своей кроватью – о, Римма! О, Кэти! Милые мои! Умоляю, положите благород­ную голову благородного Алекса в пластиковый пакет, поставьте у своих ног, клянусь, что не буду гнить и вонять, не буду кататься по комнате и вращать глазами!

– У меня небольшая просьба. Очень важно укрепить мои позиции в глазах Центра. Мне нужна классная вербовка. Подумайте, Рэй, но это должен быть агент с секретными документами.– Я уже говорил с ним, как с коллегой.

– Я уже думал об этом. Не так просто найти секреты, которых не жалко. А «липу» ваши быстро раскусят, и тогда конец всему делу. Давайте, Алекс, начнем с малого, да­вайте для начала твердо стоять на земле. Развернем работу на существующем фун­даменте, посмотрим на реакцию Центра и не будем пока расширять диапазон наших действий! Будем надеяться, что нас не погубят непредвиденные случайности.

Хилсмен похлопал меня мягкой рукой по спине, не скрывая своего отменного на­строения,– видимо, допросом он остался доволен.

А насчет случайностей он совершенно прав: друзья наши, черт и случай, подстере­гают нас на каж­дом шагу – до сих пор с ужасом вспоминаю, как в Париже столкнулся на улице с Васькой Кацнельсоном (мы с ним учились в пятом классе средней школы) в усах и с лотком сосисок. «Старик! – орал он.– Откуда ты, старик?» – и, оставив сосиски, бросился ко мне, а я, кажется, тогда Марти Куупонен, финляндский подданный, мчался от него в тол­пу, как будто украл в магазине булку, за что у них бедняков сажают в тюрьму, в то время как богачей, укравших железную дорогу, выбирают в сенат.

Через три дня, безумно устав от собеседований и писанины, я возвратился в свою квартиру у Хемстед Хита, в миле от уютного Хайгетского кладбища, где строго смотрит с постамента на прохожих, запрятавшись в необъятную каменную бороду, большая голова Учителя Учителя.

Кэти, оказавшаяся дома (у нее был уже свой ключ), встретила меня прохладно и безмолвно выслушала жалобы на трудности со сбытом радиотоваров, которые неразре­шимы без знания всех нюансов рынка и конъюнктуры и, естественно, служебных коман­дировок. Я нежно поцеловал ее в губы – они даже не шевельнулись: назревала траге­дия, и ничего не оставалось, как налить себе стаканчик «гленливета» и окунуться с голо­вою в прессу, а именно в спасительный раздел объявлений о продаже и сдаче в аренду недвижимого имущества.

– Двухэтажный коттедж в районе Илинга, кухня, две спальни, гостиная, столовая,– заливался я соловьем,– четырехкомнатная квартира на Кромвелл–роуд, вилла в Кэнтер­бери – Цены кусались, фирма приносила крохи, конспирация не позволяла требовать больших дотаций из Центра и диктовала жизнь по средствам, не бесконечны же авуары, завещанные предусмотрительным папой–шекспироведом.

Я еще раз взглянул в прозрачные льдинки карих глаз, поцеловал Кэти и подумал, какой я все же законченный подлец и как испортила меня проклятая служба.

– Давай поженимся,– сказал я и замолчал, потому что вспомнил, как то же самое говорил Римме.

– Давай поженимся,– говорил я тогда.– Я буду добропорядочным мужем, буду вовремя приходить домой и всегда отдавать тебе всю зарплату. У нас будет много детей, и мы все вместе будем гулять по центральному бульвару, где копаются в песке малыши и пенсионеры забивают на скамейках «козла» в домино. В праздники к нам будут приходить родственники и друзья, все будут жаловаться на все, ругать начальство, жрать и пить. Дядя Теодор расскажет про осла, который написал хвостом картину, а тетя Полина сооб­щит, с каким трудом достала живых карпов. Все напьются. Виктор расскажет пару еврей­ских анекдотов, все будут умирать от смеха, снова выпьют, а Витя, когда мы останемся тет–а–тет на кухне, начнет меня уверять, что брак – это глу­пость, а после жаловаться на одиночество, плакать, целовать меня мокрыми губами и говорить, что я у него единст­венный друг. Потом все заснут где попало, дядя обмочит подштанники и тахту, которую мы будем оттирать целый месяц и запивать одеколо­ном, и будет очень весело, мы будем любить друг друга, и утром, как обычно, зазвонит будильник…

Римма тогда расплакалась и убежала от меня – пою тебя, бог любви Гименей, ты благословляешь невесту с женихом!

– Неужели тебе это так нужно? – начала оттаивать Кэти. – Разве нам плохо?

– Конечно, хорошо, но давай жить, как все нормальные люди. В конце концов я хо­чу ребенка!

Следующий день я целиком посвятил делам прогорающей радиофирмы и с по­мощью своего помощника, юного Джея, наметил план ее немедленного оздоровления – не только Центр, но и Хилсмен намекали на желательность крепкого прикрытия. Покру­тившись на фирме, я подрулил к дому и футах в ста от подъезда заметил машину («ровер» 24033), которая тут же тронулась с места, встала за мной и трижды мигнула фа­рами. Всмотревшись, я разглядел лицо Генри, который дал знак следовать за ним. Мы проехали пару миль, пока он не затормозил и не вышел из машины.

– Что случилось, Генри? Почему вы нарушаете правила конспирации? Разве можно приезжать ко мне домой?!

– Мне срочно нужно с вами поговорить! – Голос его дрожал.

– Разве у нас нет сигнала срочного вызова?

– Знаете что, Алекс…– Он хотел выругаться, но сдержался.– Я хорошо проверил­ся, давайте пройдем в паб! – Предложение звучало так кате­горически, что мне остава­лось только подчи­ниться.

В пабе мы устроились, как обычно, в темном углу, словно два жулика, только что обчистивших банк Ротшильда.

– Дело в том, что вчера ночью…

Генри очень волновался и никак не мог взять быка за рога.

– Не нервничайте, Генри, на нас обращают вни­мание…

– Ради Бога, не перебивайте меня, мне трудно говорить… Увы, я даже не знаю, каким образом он вошел… я лежал в кровати…

– Кто? Кто?! – Я сам уже начал заикаться и почувствовал, как в самом низу живота зашевелилась и поползла скользкая холодная рептилия, вроде зловредного скорпиона, который жил в саксауле в далекие дни эвакуации и ночами выползал на прогулки по мое­му спящему телу.– Кто? Кто?!

– Да не перебивайте меня, Алекс… кажется… кажется, мы пропали…– хрипел он клекотом, словно прирезанный петух, завершающий свою прощальную арию.

Он допил джин с тоником, похлопал глазами, отер платком Сократов лоб и черчил­лиевы скулы и упер в меня повлажневший взор.

– Я спал… лай Енисея^[27]… грохот на лестнице… потом визг собаки… «Не вздумайте включать свет!» –…он говорил тихо и твердо…

– Не торопитесь, Генри, я ничего не могу понять! Кто к вам пришел?

– Если бы я знал… если бы знал! – Он указал официанту на свой опорожненный бокал, и тот мгно­венно притаранил ему новую порцию.

– Да возьмите себя в руки, наконец! – Я сжал зубы до хруста и состроил такую злую морду, будто собирался вцепиться ему мертвой хваткой в горло, если он не пре­кратит свои рассусоливания.– Рассказывайте спокойно и подробно, черт побери!

– Я даже лица его толком не разглядел… хотел зажечь свет, протянул руку к лам­пе, но он словно видел в темноте… тут же заорал: «Убрать!»

Генри выпил залпом, словно всю жизнь гужевался в мекленбургских закусочных, погремел стака­ном с льдинками и тяжело вздохнул. От всей этой бестолковой карусели у меня уже кружилась голова.

– Как его звали, Генри?

– Он назвался Рамоном, хотя я уверен, что это вранье. Но в нем было что–то от латиноса… испан­ский акцент.

– Чего он от вас хотел, Генри?

– Он вербовал меня!

– То есть как? Ничего не понимаю! – Наша бесе­да напоминала судороги двух сумасшедших в пляске святого Витта.

– Он начал с того, что знает о моей работе на вас, знает даже предвоенный пе­риод… даже Грету Берг по кличке «Ильза», которая вывела меня на Базиля…

– Кто такой Базиль, черт побери?!

– Ваш коллега, который вербовал меня!

– О Боже, это было так давно…

– Он даже знает, что мы с Базилем любили забегать в венский ресторан, где играл старый скрипач… он описал этого старика, будто вместе с нами слушал его игру! Он знает, что Базиль курил только сигары «Вильгельм второй»! Он рассказал такие детали… даже о вербовке Жаклин! Он знает обо мне все!

Физиономия гордости службы покраснела от возбуждения, и на скулах выступили капельки пота.