Чтобы ад he следовал за нами

 

Только что «Огонек» закончил печатать роман Михаила ЛЮБИМОВА «И ад следовал за ним» (№№ 37–50). Читательские письма говорят о том, что он вызвал немалый интерес. Ниже публикуется беседа Владимира НИКОЛАЕВА («Огонек») с автором романа.

В. Н.– При начале публикации ва­шего романа в «Огоньке» было упомянуто, что вы многие годы были нашим разведчиком за границей. Согласитесь, далеко не каждый ваш коллега, завершив свою профессиональную карьеру, пишет роман. Многих чита­телей интересуют подробности вашей биографии.

М. Л.– Биография у меня образцово–советская: родился в 1934 году, отец – родом из Рязанской области, сначала рабочий, затем сотрудник органов безопасности, в 1937 году репрессирован, затем освобожден и изгнан из организации. Всю войну находился на фронте, где был взят в военную контрразведку, работал там до 1950 года. Мать – из семьи врача, умерла рано, мне было тогда 11 лет. Так что остается загадкой, каким обра­зом литературная инфекция проникла в нашу семью. Свой первый роман (как ни странно, из морской жизни) я написал в школьной тетрадке, прочитав «Цусиму», в воз­расте 8 лет в Ташкенте, куда нас эвакуировали. Маме роман очень понравился: «Все там хорошо, Мишенька, только не совсем солидно, что советский адмирал ест в метро эскимо».

В 1952 году из Куйбышева приехал поступать в МГИМО, благо что была у меня ме­даль. Окончив институт, уехал по линии МИДа в Хельсинки, где работал в консульском отделе. Вскоре получил предложение перейти в разведку и вернулся в Москву. Я всегда был склонен к романтике, свято верил в светлое будущее, восхищался подпольной Дея­тельностью наших революционеров и, кроме того, жаждал свободы общений с иностран­цами и захватывающих приключений, которые, как я считал, могла мне дать работа в раз­ведке. В 1961 году направлен в Англию, где пробыл четыре года, затем последовали с перерывом две командировки в Данию, последний раз в качестве резидента, то есть руководителя разведывательного аппарата.

Заграница мощно стимулировала во мне рост антисталинских настроений, которые посеял в моем поколении XX съезд. Все догмы типа «обнищание пролетариата» и т. д. разрушались на глазах, а такие книги, как «Мы» Замятина,«Слепящая тьма» Кестлера, «В круге первом» Солженицына, пробудили отвращение к тоталитарному режиму. Чехосло­вацкие события 1968 года окончательно подорвали остатки веры в нашу систему, хотя до самой перестройки я сохранял еще некоторые иллюзии.

В. Н. – А когда и как вы пришли к литературе, начали писать всерьез, что побу­дило вас к этому?

М. Л.– Литературный зуд одолевал меня всю жизнь, писал я и рассказы, и пьесы, и стихи, мечтал уйти с работы и начать новую жизнь на вольных писательских хлебах, тем более что с годами я разочаровался в своей профессии. Тем не менее карьера моя дви­галась вверх без особых зигзагов и оборвалась лишь в 1980 году. После 25 лет службы уходил я с легким чувством: была приличная пенсия, уже готовые пьесы и стихи, огром­ное желание писать и писать… Я решил остановиться на драматургии. Далее последо­вали утомительные и бесплодные визиты в театры и наши органы культуры, беседы с важными тетушками, гордо именовавшими себя референтами и завлитами, бандероли с пьесами в театры (тогда я еще не знал, что пьесы у нас читают редко и на письма не отвечают), рандеву с режиссерами, которых почему–то больше интересовал Чехов в их собственной гениальной интерпретации. Увы, никто из них не звонил мне ночью и не кричал возбужденно: «Я прочитал вашу пьесу и не могу заснуть!» Тем не менее в 1984 году Московский областной драматический театр поставил мою пьесу «Убийство на экспорт», вскоре она прошла и на радио. Пьеса была из серии «политических» и расска­зывала о драме американского разведчика – организатора убийства. Знаменитым я наутро не проснулся. Малая победа породила большие надежды, и я удвоил усилия. Чуть не приняли киносценарий, заинтересовались пьесой по Замятину и Оруэллу. В начале 1990 года «Детектив и политика» опубликовал мою пьесу–пародию на тайную войну КГБ и ЦРУ, пока не нашедшую своего театра, вскоре там же напечатают мою комедию о дипло­матах.

С момента моей отставки пролетело почти 10 лет, нормальный человек моей про­фессии давно бы понял, что он графоман, и устроился бы на работу куда–нибудь в кадры или швейцаром в хаммеровском центре. Но я продолжал писать, хотя начал подозревать, что в театре народ гораздо коварнее, чем в разведке. «Лазарет самолюбий!» – повторял я слова Чехова о театре, но себя в подобный лазарет, естественно, не зачислял.

В. Н. – Читатели романа понимают, что имеют дело не с исторической хрони­кой и не с документальной прозой, а с художественным произведением, но тем не менее интересуются, насколько в нем отражены реальные события.

М. Л.– Бесспорно, в романе вымышленная ситуация и персонажи, но все это упало на художественную почву не с неба. Во всяком случае, под большинство эпизодов, Сю­жетных поворотов, черточек биографий я могу подложить какую–нибудь иллюстрацию либо из обширной западной литературы о разведке, либо из собственного опыта.

В. Н.– Насколько реальны записки разведчика из тюрьмы? Что в данном случае от жизни, а что от писательского вымысла?

М. Л.– В тюрьмах сидели наши нелегалы – полковник Абель, арестованный в США из–за предательства своего помощника, Гордон Лонсдейл, он же Конон Молодый, Юрий Логинов, арестованный в ЮАР. Всех их потом обменяли. Наверное, сидели и другие, с воспоминаниями такого рода мы уже знакомы, особенно в последние годы. Были и случаи предательства.

В. Н. – О предательствах в разве­ке мы уже наслышаны…

М. Л.– Да, тут и шифровальщик военной разведки Гузенко, ушедший в Канаде после войны и проваливший целую группу агентов, добывавших атомные секреты, и специалисты по террору и саботажу Хохлов и Лялин, в последние годы – Левченко, Кузичкин, Гордиевский…

В. Н. – Но у вас Алекс имитирует предательство, а на самом деле это способ внедрения во вражескую разведку. Насколько это реально?

М. Л.– Вполне реально. Во всяком случае, почти все перебежчики очень тщательно проверяются, как возмож­ные подставы враждебной разведки. Например, в 1964 году бе­жал на Запад крупный работник контрразведки КГБ Ю. Носенко, выдавший очень много секретов работы КГБ внутри страны и особенно в Москве. Американцы не только прове­ряли его на детекторе лжи, но и в тюрьме долго держали: так сильны были в них подозре­ния. Кстати, в бериевские времена Кима Филби и других наших помощников–агентов НКВД тоже подозревало в двойной игре. Вообще в разведке есть невероятные сюжеты. Помните, несколько лет назад был похищен в Италии ЦРУ советский разведчик Юрченко, который потом ушел от американцев и об этом рассказывал нам с телеэкрана? Амери­канцы до сих пор утверждают, что он перешел сам и выдал ряд наших агентов. Интригу­ющий сюжет, правда?

В. Н. – Ваш роман относится к жанру политического детектива. К сожалению, этот эпитет – «политический» – в нашей литературе в последние годы во многом дискредитирован, девальвировался. В вашем романе, к счастью, такой тенденции нет.

Речь идет о морали и нравственности, о библейских заповедях, недаром и само название романа – цитата из Библии, недаром предваряет его цитата из А.К.Тол­стого:

 

Двух станов не боец, но только гость случайный,

За правду я бы рад поднять мой добрый меч.

Но спор с обоими досель мой жребий тайный,

И к клятве ни один не мог меня привлечь…

 

М. Л.– Определение «политический детектив» приводит меня в ужас. Действи­тельно, я использовал некоторые детективные ходы, да и сам сюжет с поиском Крысы – из того же родника. Но я хотел прежде всего показать человека в Системе, если угодно, неплохого человека, исковерканного Системой и профессией, лишенного кое–каких моральных основ, но не погибшего до конца и жаждущего обрести и себя, и Истину, и своего неосознанного, путаного Бога. Мой Алекс давно очумел от борьбы идеологий, «холодной войны» и виски, осознал напрасность своей жизни. Как ни странно, начал я писать нечто приключенческое, ведь мой антигерой жизнелюбив и находчив, он не принадлежит к породе горемык. А эпиграф из А. К. Толстого я понимаю однозначно: все это соревнование «двух мировых систем», двух станов, упавшее на нас по воле Истории, суть трагедия, принесшая горе прежде всего нашему российскому стану. Нет станов, а есть одно человечество, одна цивилизация.

К сожалению, наш читатель недостаточно подготовлен для восприятия книг о шпионаже, и в этом вина не его, а тех, кто десятилетиями культивировал литературу, прославляющую фальшивые стереотипы чекистов. Даже о своих настоящих героях мы не говорили правду: только сейчас публикуются материалы о судебном процессе над полковником Абелем, выходят мемуары Блейка, написано о Лонсдейле, хотя до сих пор нет правдивых книг о Киме Филби, Гае Берджессе, Дональде Маклине… Список велик, наша разведка может гордиться своими сотрудниками, убежденно работавшими ради «построения нового мира». Это и подвиг, и драма. Вообще эта тема – нераспаханное поле. На Западе о наших разведчиках и агентах исписаны горы бумаги, регулярно появляются научные исследования о ЦРУ, КГБ, СИС, мемуары разведчиков, не говоря уже о шпионской беллетристике Ле Карре, Форсайта и многих других.

В. Н. – Абсолютная засекреченность у нас разведывательной деятельности невольно наложила запрет на произведения о ней. В этом плане в детективе о наших разведчиках вы являетесь своего рода первопроходцем. Вы смогли сказать то, что хотели, или же наши традиционные запреты все же помешали раскрыть тему до конца?

М. Л.– Наша цензура почти выбила жанр шпионского триллера из литературы. Да и бывшие разведчики фактически не имели возможности писать правду. Между тем на Западе Сомерсет Моэм, сотрудничавший с английской разведкой, написал и серию бле­стящих рассказов о секретной службе, и роман «Эшенден» о своей тайной миссии в Рос­сию, английские разведчики Комтон Маккензи, Грэм Грин, Ян Флеминг выросли в извест­ных писателей. Мне доводилось читать рукописи наших разведчиков, часто талантливых людей. Вы не представляете, как скудела их фантазия под железным катком самоцен­зуры, как старательно очищали они свои тексты от крупиц правды, вписы­ваясь в сте­реотип преданного партии героя–чекиста. Когда я писал что–то о нашей работе даже после отставки, я чувствовал в себе такую самоцензуру, что Главлит по сравнению с нею детский сад. Вот вы спрашиваете, не мешали ли мне традиционные запреты? И в этом вопросе отражается весь миф о каких–то якобы неизвестных формах и методах работы спецслужб, и в частности КГБ. А на самом деле единственные секреты – это фамилии, должно­сти, адреса, операции и прочие конкретные факты.

Культ секретности и соответственно КГБ достиг у нас невиданных масштабов. Мы никак не наведем порядок с секретностью в нашей стране, и всего лишь потому, что существует масса людей, которые получают хорошие деньги за охрану несуществующих секретов, и не только деньги, но и престиж, и таинственный ореол, прикрывающие ви­димость деятельности. Единственные секреты, которые я пытался раскрыть в романе, касались человеческой души. Мне трудно судить, насколько мне удалось описать жизнь и работу разведчиков, я писал об Алексе, больше всего меня интересовала его человечес­кая судьба. Наверное, о жизни и работе разведчиков лучше писать документальные романы–эпопеи.

В. Н. – Когда читаешь роман, то невольно вспоминаешь те крохи информации о нашей разведке, какие в разное время стали нам известны из советской и зарубежной печати. Сухие протокольные факты и только факты, без всякой подоплеки: кто–то вдруг попросил политического убежища за границей, кого–то выслали как нежела­тельную персону (а то и сразу несколько десятков человек, как, например, из Англии) и т. п. А что кроется за такими событиями? Продажность отдельных аморальных личностей? Или не тот их отбор? Плохая выучка? Или их идейные разногласия с Системой, которой они были обязаны служить? В романе такие размышления или намеки на них встречаются. Как вы смотрите на эти проблемы сегодня?

М. Л. Массовые высылки отнюдь не означают, что разведчиков на чем–то прихва­тили. Во времена потепления отношений с Западом все наши внешние организации, включая разведку, стали расти бешеными темпами, посольства и другие загранучреж­дения увеличивались по законам Паркинсона. Наши руководители совершенно забыли, что разведка работает не в Курской области и нельзя до бесконечности увеличивать ее аппарат. В Англии, например, сначала об этом деликатно предупреждали, а в 1971 году взяли и выставили более чем 100 человек, ввели квоты. Аналогичные действия предпри­няли и другие страны. Если бы Запад не ввел квоты, я уверен, что и в Англии, и в боль­шинстве стран с хорошими условиями жизни работали бы уже целые дивизии разведчи­ков и дипломатов, ведь бюрократия (и не только она) жаждет любыми путями вырваться за границу. Причем отнюдь не из идейных или профессиональных соображений.

Если взять рутинные высылки, то, как правило, это расплата за ошибки разведчика. Я сам когда–то поплатился за свою излишнюю активность и был без газетного шума выс­лан из Англии. Что касается предательств в разведке, то они в значительной степени отражают кризис общества, объясняются неверием в декларируемые идеалы, распро­странением коррупции. Рыба гниет с головы, и разведка очень к ней близка. Наверное, среди предателей есть и идейные противники, почему бы им не быть? Но я как–то не верю заявлениям о шпионаже в наше время чисто по идейным соображениям, всегда подозреваю, что была еще какая–то тайна. Не надо забывать простую библейскую истину: человек грешен. Одни любят деньги, которые не пахнут, существуют человеческие страс­ти, которые можно при желании использовать. На мой взгляд, в эпоху застоя в наших колониях за рубежом царил такой страх перед перспективой конца заграничной карьеры, что даже при небольших прегрешениях человек мог поддаться на шантаж иностранной разведки. При всех издержках перестройки радостно видеть появление чувства челове­ческого достоинства, люди перестают бояться Системы, и это прекрасно.

В. Н. – Вы сказали, что разочаровались в профессии разведчика. Почему?

М. Л.– Наверное, я был слишком романтиком, слишком много от нее ожидал… Я постепенно понял, что в условиях тоталитарной системы разведка играет малую роль. Уверовал Сталин в лояльность Гитлера – и что там донесения Рихарда Зорге или агентов «Красной капеллы» о приближении войны! Сталин даже передавал Гитлеру предупреждения Черчилля о готовящейся агрессии – так он дорожил его доверием. Какой начальник разведки осмелится докладывать своему шефу сведения, которые могут стоить ему головы? Ну, а при Хрущеве или Брежневе – должности. Сколько в своей жиз­ни я видел сообщений с негативными оценками нашей политики, и почти все они летели в корзину и не докладывались в Политбюро. Зато всегда пре­красно оценивалась информа­ция, в которой пели аллилуйю выступлениям Брежнева, ссылаясь на «исключительно положительную реакцию» в западных кругах! Мне вообще кажется, что в тоталитарной системе сведения разведки всегда можно использовать так, как этого хочет обладатель информации – в данном случае председатель КГБ. Кроме того, у меня большие сомне­ния, что наше руководство при его загруженности в состоянии прочитать даже малую толику тех огромных информационных потоков, которые катятся на него из различных ведомств, в том числе и из КГБ. Впрочем, проблема «информационного бума» касается не только нашего государства.

Я все больше склоняюсь к мысли, что одна умная книга или официальный отчет группы независимо мыслящих экспертов гораздо больше дают для по­нимания полити­ческого положения в стране, чем донесения тайных агентов или секретные доклады, которые, несмотря на гриф, бывают поразительно банальны и пусты.

В. Н. – Ваш роман, сам факт его публикации свидетельствуют о том, что пере­стройка вторглась и в сферу нашей разведки, в сферу КГБ в целом. Понятно, что, как и вся страна, это засекреченное ведомство нуждается в новых идеях, в реформе. Не могли бы вы сказать о том, в чем в первую очередь должна выразиться перестройка в КГБ? Например, утвержденный недавно председателем КГБ Белоруссии Э. Ширковский подробно рассказал депутатам Верховного Совета БССР, как он собирается пере­страивать работу органов безопасности. Следуя Конституции, КГБ будет отчиты­ваться в своей деятельности перед Верховным Советом, его комиссиями и перед пра­вительством республики. Во главу угла будет поставлена борьба за человека, а не против него… Также недавно было опубликовано письмо работников Управления КГБ СССР по Свердловской области, в котором критически оценивается его деятель­ность в ходе перестройки и предлагаются конкретные меры по реорганизации органов госбезопасности.

М. Л.– Посмотрим, как эти идеи будут воплощены в жизнь. Повернуть КГБ лицом к человеку – это большое дело! Николай I в 1825 году при основании Третьего Отделения подарил его шефу Бенкендорфу платок со словами: «Тут все мои директивы. Чем больше слез ты будешь вытирать им со своего лица, тем преданней ты будешь служить моим целям». Третье Отделение, так раздраконенное нашими революционерами–демократами, насчитывало тогда лишь 16 человек, правда, к концу царствования Николая разрослось до 40. Кстати, газета «Московские новости», сделав анализ на основе сравнения со спец­службами ГДР, пришла к выводу, что число лишь кадровых сотрудников КГБ составляет не меньше 1,5 миллиона.

КГБ давно созрел для реорганизации, и я не понимаю тех его руководителей, кото­рые утверждают, что вся система «сложилась исторически» и поэтому, мол, не нужно менять структуры. Именно потому и нужно менять, что исторически у нас сложилась жесткая полицейская система, охраняющая тотали­арный режим от некоммунистических идей и «тлетворного влияния Запада». Шпиономания со времен Сталина была постав­лена во главу угла пропаганды, органы контрразведки непомерно разрослись (Берия и не мечтал о таких ее масштабах!) и поставили под контроль все контакты наших граждан с иностранцами. Даже мы, разведчики (и не только мы!), работающие за границей, приез­жая домой, боялись соприкоснуться случайно с каким–нибудь иностранцем, не давали им ни домашних телефонов, ни адресов – а вдруг?! Попасть в одну компанию с граждани­ном натовской страны (не говорю уж о близком знакомстве или, не дай Бог, дружбе) и то казалось рискованным даже для людей, не работающих на режимных объектах и не имеющих доступа к секретам.

Сейчас уже хорошо видно, от чего должен быть защищен гражданин нашего госу­дарства. Прежде всего от разгула преступности, в том числе и организованной, которая видимо и невидимо обирает его как липку, от терроризма, национального экстремизма, попыток переворотов. Лишь за этим идет охрана государственных секретов, по крайней мере такие приоритеты во внутренней безопасности существуют во всех цивилизованных странах. Нынешний КГБ уже мало вписывается в новую внеш­нюю и внутреннюю поли­тику, странно, что этого не замечает руководство страны. Нужна новая концепция нацио­нальной безопасности, ее широкое об­суждение не только практиками из КГБ, но и политиками, учеными, представи­телями других ведомств, системная проработка целей и задач, уточнение, что же такое «разумная достаточ­ность» для органов безопасности. Явно назрело сокращение организации, необходимо отделить разведку от контрразведки, устранить параллелизм в работе управлений, кое–какие синекуры вообще прикрыть, ликвидировать ряд направлений в работе, возникших в годы бюрократизации всей нашей жизни, конечно же, нужны департизация или по крайней мере введение в руководство КГБ беспартийных и представителей других партий. КГБ – это не медицина и не геология, нельзя отдавать его перестройку только в руки профессионалов: они могут утянуть воз в такие дебри, что общество ахнет от нововведений.

В. Н.– К концу романа ваш Алекс, по сути дела, превращается в террориста… Разве КГБ занимается террором?

М. Л.– Террористом Алекс становится благодаря интригам предателя – своего начальника, «Монастырь» подобных заданий ему не ставит. Во вре­мена сталинщины органы безопасности активно убирали неугодных людей за кордоном, главным образом своих бывших сотрудников и таких деятелей, как Петлюра, Кутепов, Троцкий, а после войны – ряд лидеров НТС. Я считал, что эта практика продолжалась до 1959 года, когда в Мюнхене агентом КГБ Сташинским был убит Степан Бандера. Убийца в 1961 году пере­шел на сторону Запада, покаялся и дал показания на судебном процессе в Карлсруэ. Должен сказать, что во время своей работы я никогда не слышал о терактах, наоборот, Андропов всегда подчеркивал, что к прошлому возврата нет. Однако сейчас появляется новая информация. Например, попытка отравить Амина и его гостей, обстрел его дворца, во время которого он был убит. После распада ряда восточноевропейских разведок стало известно, что на их территории нашли приют террористы, совершившие много преступ­лений. Утверждается, что Хонеккер якобы знал о готовящемся взрыве в западноберлин­ской дискотеке, во время которого погибли люди. Газеты пишут, что террористы скры­вались и в СССР. В то же время руководство КГБ заявляет о сотрудничестве с ЦРУ в борьбе с международным терроризмом. Вряд ли есть наивные люди, считающие, что КГБ не имел теснейших контактов с восточноевропейскими разведками, но КГБ на этот счет хранит молчание, и это порождает массу слухов и домыслов.

Совсем недавно в «ЛГ» напечатана статья с прозрачным намеком, что Сахаров мог быть подвергнут во время лечения в Горьком вредным воздействиям, что ускорило его смерть. Помнится, в свое время американские дипломаты в Москве высказывали проте­сты в связи с обнаружением ими в своей одежде датчиков с вредным для здоровья излучением – они использовались для слежки. Чтобы прекратить домыслы и слухи, стоило бы принять закон об уголовной ответственности за использование спецслужбами средств, вредных для здоровья человека.

В. И.– Ваш герой, разведчик, угодил в конце концов в тюрьму аж на 30 лет. Что ж! Таковы правила игры. Разведки и их агенты были в прошлом и еще будут. Но все же сейчас, в период становления нового мышления в международных отношениях, их судьба, по–моему, тоже должна как–то измениться. Как? Мне трудно сказать, я не специалист в этой области, но думаю, что для начала мы могли бы вспомнить о тех, кто, так же как и ваш герой, обречен сидеть за шпионаж в тюрьме еще много лет. Отношения между их странами (и между лидерами этих стран) изменились в лучшую сторону, а они по–прежнему являются жертвами прошлого. Что вы думаете по этому поводу?

М. Л.– Главное, на мой взгляд, в период перестройки – это конец «холодной войны» и соответственно борьбы разведок. Тут изменить свое отношение друг к другу нелегко ни Востоку, ни Западу, но совершенно очевидно, что необходимо на взаимной основе сократить разведывательную деятельность, уйти от острых форм работы, подры­вающих взаимное доверие. Как это сделать? Боюсь, что сами спецслужбы всегда найдут повод вставить палки в колеса такому сотрудничеству, оно им невыгодно, ибо напоми­нает подрубание сука, на котором сидишь. А ведь во время войны существовал обмен ин­формацией между нами и СОЕ – тогдашним разведывательно–диверсионным подраз­делением Англии и Управлением Стратегических служб – будущим ЦРУ! Конечно, эти отношения были далеки от идеала, но и время было другое! Мне кажется, что к организа­ции сотрудничества спецслужб, в том числе в области борьбы с терроризмом и обмена информацией о горячих точках, должны подключиться активнее парламентарии и об­щественные организации. И в качестве доброго, гуманного жеста и Запад, и Восток должны амнистиро­вать всех осужденных за шпионаж – в конце концов эти люди стали жертвами «холодной войны», а после войны обычно обменивают пленных.

Боюсь, что мои идеи не вызовут энтузиазма ни в КГБ, ни в ЦРУ. Покажется парадок­сальным, но, находясь в состоянии тайной войны, раздувая шпиономанию и мощь про­тивника, противостоящие спецслужбы как бы подпитывают друг друга и попадают во взаимозависимость. Козни врага постоянно преувеличиваются, бюрократические аппара­ты растут, и за все это расплачивается налогоплательщик, не имеющий возможности разобраться в происходящем из–за тумана секретности.

Но будем надеяться на лучшее, Парижская хартия о конце «холодной вой­ны» должна многое изменить.

Первый секретарь посольства Велкобритании в США Дональд Маклин (полуси­дит на столе) в кабинете посла (Вашингтон, 1947 год). В 1951 году Маклин был раз­облачен как агент советской разведки и бежал в СССР. Умер в 1983 году в Москве.

Первый секретарь посольства СССР в Дании, сотрудник разведки КГБ Олег Гор­диевский на квартире у своего шефа, советника посольства СССР М. Любимова (Ко­пенгаген, 1977 год). В 1985 году Гордиевский был разоблачен как агент английской разведки, организовавшей его побег из СССР.

 

Коллажи А. КОВАЛЕВА

 

^[1] Душа шпиона – это некоторым образом слепок с нашей души. Жак Барзан.

 

^[2] Тут соврал, каюсь: по совету дружка–стоматолога лет десять не чищу зубы, а протираю ватой и массирую пальцами, потому и хожу без вставной челюсти.

 

^[3] Левое колено: до упора, налево и первый поворот направо (жаргон Монастыря).

 

^[4] Невнятная и бесшумная стопа Времени (Шекспир).

 

^[5] Шекспир прочно вошел в меня, не зря мы с папой–австралийцем целыми днями корпели над глоссариями.

 

^[6] Нечто вроде пешеходной дорожки, обычно знакомой лишь местным жителям (жаргон Монастыря).

 

^[7] Cavalry twill – кавалерийская саржа, ткань типа «диаго­нали».

 

^[8] И работать в Конотопе на должности делопроизводителя.

 

^[9] «Гленливет» – от одного звука млеет душа! Марка шотландского виски наивысочайшего качества, сделанного из malt, то есть солода из зерна, погруженного в воду, давшего ростки и затем высушенного. Этот чертов солод дает ферменты, превращающие напиток в особый и неповто­римый сорт.

 

^[10] Вопрос, почему люди спят друг с другом, вечно мучит недремлющий Монастырь.

 

^[11] И не утешали даже собутыльники Шакеспеаре Бомонт и Флетчер: «Best while you have it use your breath: There is no drinking after death!» («Лучше делай это, пока дышишь,– ведь после смерти не выпьешь!»)

 

^[12] Мне бы такого домашнего доктора!

 

^[13] Видимо, она приоделась по случаю вербовочной беседы.

 

^[14] И снова в голове кумир фальшивого папы: «Вам ка­жется, я плачу? Я не плачу. Я вправе плакать, но на сто частей порвется сердце, прежде чем посмею я плакать. Шут мой, я схожу с ума!» («Король Лир»)

 

^[15] По расцветке он напоминал платок моего дядьки из семинарии, он обычно степенно доставал его из гали­фе, аккуратно раскладывал, прилагал к носу и трубил, как в охотничий рог.

 

^[16] Казалось бы, пустяки, но любая чужая инициатива попахивает пропокициой. и потому центр предпочитал, чтобы ее проявляли свои работники.

 

^[17] Уолтер Рэли написал сыну то, что я хотел бы, но не в силах написать:

 

«Три вещи есть, не ведающие горя,

Но некий день их застигает в сборе,

Из леса в бревнах виселиц мосты.

Повеса ж и подросток– это ты».

 

 

^[18] Между прочим, я не очень–то и врал.

 

^[19] «Обожаю это слово, есть в нем нечто королевское.

 

^[20] На миг показалось, что я влез в свой фамильный склеп на деревенском кладбище около Мельбурна.

 

^[21] Открою секрет: грелка, попросту говоря,– обыкновенная бутылка с горячей водой.»

 

^[22] Этот вопрос мучил и Сергея, когда он учился в на­чальной школе. Легенда о северных приисках часто ис­пускала дух: уши детей– как радары, а я во время побывок в беседах с Риммой вываливал так много, что к десятому классу сын уже знал почти все.

 

^[23] Старый бурундук оказался не таким простаком, как я предполагал.

 

^[24] Тут же и родилась прекрасная домашняя кличка: Гудвин. живший в штате Канзас, волшебник Изумрудно­го города Великий Гудвин.

 

^[25] Цитата из статьи прославленного макленбургского писателя, поразившая школьника Алекса и потому зане­сенная им в дневник: «И, пожалуй, самым ярким выражением исторической бездарности американского империализма как раз и является фигура того, кого Уолл­стрит провозгласил своим апостолом,– фигура Гарри Трумэна, маленького человека в коротких штанах». Впрочем, с Соединенным Королевством у меня тоже установились непростые отношения: еше в семинарии я написал дипломную работу «Фашизация государ­ственного строя Англии».

 

^[26] Вот бы мне такую фамилию! Так и слышится удар топора, и отпадает головка, и молодцу конец! Тр–тр!

 

^[27] Пес верного и надежного агента, названный так из любви к восточным землям Мекленбурга, на которые, к его счастью, он никогда не попадал.

 

^[28] Эту кличку она получила уже позже, когда ее ястребиные очи потухли, а тело обрело пышные формы.

 

^[29] Еще одна деталь очень мужской анатомии Алекса. А в голове играло: «Пятнадцать человек на грудь мерт­веца, йо–хо–хо! – и бутылка рома!»

 

^[30] Мое состояние точно передает анекдот: «Похмель­ный фермер пришел подоить утром корову, но никак не мог оттянуть соски дрожащими руками. Вдруг корова открыла рот: «Ты пил вчера?» – «Надрался, как зюзя!» – «Мне жаль тебя, дядя. Знаешь, что сделаем? Крепче держись за соски, а я буду подпрыгивать».

 

^[31] Челюсть держал Тацита и еще кое–кого в кабинете для показухи.

 

^[32] Ему я представился как Джон Грей в память о зеле­ных деньках, когда в возрасте десяти лет сидел я на коленях у девятиклассницы, а она пела: «Денег у Джона хватит, Джон Грей за все заплатит, Джон Грей всегда таков!»

 

^[33] Когда в устах женщины звучит «политический кли­мат», ее невольно переносишь из одного класса в дру­гой.

 

^[34] Прием нехитрый, прямо скажем, что рассчитан на дурака, но ведь среди людей приходится работать, а не в салонах, где Монтескье и мадам де Сталь!

 

^[35] Дурацкий вопрос. Не встречал людей, которые сразу же после него не расстраиваются.

 

^[36] Интересно, сколько времени надо лететь с верхотуры вниз, пока не достигнешь любимой Земли?

 

^[37] Всегда уважал парикмахерш, продавщиц, стюардесс, чего и всем желаю!

 

^[38] Опять задушевный тон, словно дома на заледенев­шей улице спрашивают, обратив страждущий лик: «Отец, как пройти в винный магазин?»

 

^[39] Не о чем больше говорить.

 

^[40] Завязки не были чужды жизнелюбу Алексу, очищав­шему временами свой мотор от шлаков и грязи,– о литр теплой воды и целительные клизмы! О два пальца в рот! о яблочная диета! о молоко до судорог, утренние про­бежки, пятьдесят отжимов от пола, эспандер и снова клизма– лучшее лекарство от всех недугов! И тихая счастливая жизнь без алкоголя неделю или две! Как писал святой Августин: «Даруй мне чистоту сердца и не­порочность воздержания, но не спеши, о Господи…»

 

^[41] Я тут же вспомнил, что у Шакеспеаре какой–то кровавый циник изрекал, что величайшая фантазия, именуе­мая совестью, ничего не значит и лишь делает человека трусом.

 

^[42] Я уже начал подозревать, что и в моем личном деле он покопался. Спасибо начальству, если в нем лежали такие лестные характеристики!

 

^[43] Как говорил Учитель, обещания похожи на корку пирога, и дают их для того, чтобы нарушать.

 

^[44] И снова Вилли: «Роскошная смесь запахов негодяя, поражающая ноздри».

 

^[45] Между прочим, доблестный Алекс долго был привя­зан душой к этой марке трусов, и только конспирация вынудила его обречь себя на западные образцы.

 

^[46] Сеял дикий овес, точнее, прожигал жизнь. Английская идиома XVI века, обожаемая моей преподаватель­ницей английского, много мы насеяли овса в те славные денечки!

 

^[47] «Вступим вместе в вечную ночь, и я отворю перед тобой могилы… слышалась беспомощная возня, и всем было тягостно и тревожно, и в глубинах каждой из бессчетных ям слышался тоскливый шелест погребаль­ных одежд. А среди тех, что, казалось, мирно почили, я увидел великое множество лежащих не в той или не совсем в той торжественной и принужденной позе, в которой укладывают покойников в гробу…» – на этом месте из Эдгара По у меня была кожаная красная закладочка с видом дома–музея шведской писательни­цы Сельмы Лагерлеф, там я ее и приобрел несколько лет назад на пути к тайнику, заложенному для меня на пустынных брегах озера Веттерн, и одно время исполь­зовал этот текст в качестве кода.

 

^[48] Иногда в минуты черной тоски именно так я и пола­гал. Впрочем, любезный сердцу Монастырь недалеко ушел.

 

^[49] Большего оскорбления я сроду не слышал.

 

^[50] Не иначе, как этот простак из Канзаса намекал на мой загул с Черной Смертью. Просто в Принстоне плохо изучают «Гамлета»: подобно тому, как принц разыгры­вал свое сумасшествие, лицедей Алекс имитировал вне­запный взрыв загадочной мекленбургекой души. Вранье, конечно, но как оправдание перед Кадрами вполне сойдет.

 

^[51] Мы направили наши носы или пошли вперед – и эту идиому вдохнула в меня милая преподавательница се­минарии, чудом попавшая в это богоугодное заведение. А я прерывал ее словами из Донна: «For God's sake hold your tongue and let me love» – «Ради бога, придержи язык и дай мне тебя любить».

 

^[52] Черный зверь, объект ненависти (франц.). Иногда таким я казался себе в кругу коллег.

 

^[53] Каждый раз, когда я произносил нечто подобное, мне казалось, что разверзнется земля и полетит лжец Алекс вниз головой на пламя адского костра.

 

^[54] Чистейшей воды псих!

 

^[55] Представляю, что стряслось бы с моим пробором!

 

^[56] Действительно, что дороже жизни? Что есть жизнь?…a walking shadow, a poor player that struts and frets his hour upon the stage, and then is heard no more: it is a tale told by an idiot, full of sound and fury, signifying nothing». – «Жизнь – только тень, она– актер на сцене. Сыграв свой час, побегал, пошумел – и был таков. Жизнь – сказка в пере­сказе глупца, в ней шум и ярость, и ничего она не значит»,– учил меня австралийский папа, являвшийся во сны после бегства с крыльца толстой бабы, торговав­шей урюком, был он в красном бархатном халате, с одно­томником Уильяма в издании «Спринг букс», в окруже­нии казуаров, молохов, страусов эму, диких собак динго и, конечно же, симпатичнейших коал с эвкалиптовыми листьями в зубах.

 

^[57] Беседу с «Контом» я записывал на мини–магнитофон, не хотелось потом напрягать мозги при составле­нии доклада Хилсмену.

 

^[58] Я представил себе рубильник «Конта», воткнутый в юбку, и с трудом сдержал улыбку.

 

^[59] Неужели западногерманская разведка?.– мель­кнуло у меня в голове.– Нет, Алекс, они информировали бы ЦРУ, выкормившее службу генерала Гелена».