Или беседы о жизни и смерти между фаустом и мефистофелем за бутылкой рядового «джонни уокера», купленные на последние деньги обольстительной маргаритой

 

Столица Мекленбурга объявляет войну крысам.

Город осажден армией крыс, численность которой, по приблизительным оценкам, составляет 2 миллиона, и кампания по их уничтожению, объявленная городскими властями, займет около трех лет. Стремительное размножение грызунов объ­ясняется мягкими погодными условиями, установившимися в последние два года.

На следующей неделе специально сформированные команды начнут закладывать крысиный яд в канавы канализации.

Из газет.

 

Будильник на столе тикал и тикал, а мама все не приходила. В окна заглядывали крупные среднеазиатские звезды, от запруды, перегораживающей веселобегущие воды арыка, несло прохладой, а мама все не приходила, и напрасно я вслушивался в застыв­шую ночную тишину, вытягивая шею,– стук ее каблучков я различил бы за километр.

Вчера прямо около остановки бросилась под трамвай неизвестная женщина, я своими глазами видел кровавое месиво и красные лужицы у рельсов – ее свалили на носилки и потащили к машине, а мужчина в белом шел за ними, держа в руках отрезан­ную ногу, большой палец был перевязан, бинт развязался и дрожал на ветру, как белый флажок.

По вечерам в городе орудовали лихие молодцы, грабили и убивали не за понюшку табака, а днем торговали на барахолке краденым. И у нас во дворе собиралась мелкая шпана, играли в карты и лузгали семечки, а мы, пацаны, смотрели на все это с восхи­щением, смешанным со страхом. Мне покровительствовал двадцатилетний главарь с нашивками о ранениях и с золотыми фиксами, я доставал ему жмых и дарил немецкие зажигалки, присланные с фронта отцом; он рассказывал, что среди эвакуированных много богатеев, которые прячут горы золота, и что все это награблено у трудящихся и должно быть изъято.

У мамы не было золота, и будильник тикал и тикал, а она все не шла и не шла, и тогда я начинал молиться, стыдясь своей слабости. Боже, думал я, я не знаю, какой ты, но ты есть, я никогда не буду плохо говорить о тебе, я знаю, что ты очень хороший и добрый и помогаешь людям, сделай так, чтобы мама пришла, чтобы пришла побыстрее, сделай так, чтобы она не попала под трамвай, чтобы ее не тронули, сделай так, Боже, это не так уж много и тебе ничего не стоит, прошу тебя, чтобы мама быстрее пришла.

Так я молился, закутавшись в простыню и вслушиваясь в безмолвие душной ночи, которое изредка разрывал грохот трамвая,– сейчас застучат ее каблучки! – я знал, что веду себя постыдно и недостойно пионера, ибо передовые люди не верят в Бога, этим опиумом облапошивают дураков, но у меня не было выхода: никто не мог мне помочь, а я очень хотел, чтобы она вернулась побыстрее, и готов был на все, лишь бы она пришла.

И раздавались наконец знакомые шаги, и она целовала меня разгоряченными гу­бами, пахнущими ду­хами, вином и папиросным дымом, и я возмущался, что она задер­жалась, а она зачем–то еще больше укутывала меня в простыню, и я радовался, что она пришла, и забывал о Боге до очередного вечера и новых минут отчаяния, когда меня бросали одного в жестоком мире, где резали людей трамваи и убивали бандиты.

И еще я боялся скорпионов, которые водились в грудах саксаула, сваленного у сте­ны комнаты, однажды один из них залез ко мне в постель, и я проснулся от скользящих по мне щупальцев и заорал на весь дом, а он в отместку укусил меня, и мама быстро сде­лала мне укол с противоядием.

А на следующий день она снова уходила, и я снова ждал и ждал, и молился, уже зная, что Бог мне обязательно поможет…

Я знал, что за ней ухаживал летчик–подполковник, лысый и похожий на щуку, кото­рый недавно ужинал у нас и пил из красивой заграничной бутылки,– он подарил мне вер­блюжий свитер, привезенный из оккупированного Ирана, но я не надевал его. я ненави­дел подполковника и писал отцу на фронт большими закорючками: «Отец, отец, мы по­бедим, мы разгромим фашистских гадов!» – и обещал громить врага примерной учебой и дисциплиной. Но мама снова уходила, и я снова молился, и однажды, когда казалось, что все уже кончено и она никогда не вернется, встал на колени на своей железной кровати, и она тут же вернулась, и я радовался, что научился ее возвращать, и утыкался носом в ее теплую грудь, и просил лечь рядом, и прижимался к ней, и тут же засыпал.

Жизнь крутилась, наплывала и уходила, щекотала нос и гудела морем. Витя шел по улице с дикторшей, предупредительно переводя ее за локоть через лужи. Маня проводил очередное совещание и с пафосом вещал о нерешенных задачах, а Челюсть сидел на­против него за длинным столом, крутил карандаш и одобрительно покачивал головой.

Если он наклонится над пропастью, ты можешь его подтолкнуть; спасибо, друг мой сердечный, за добрый совет, я специально приглашу его погулять по крыше собора святого Павла. Или полюбоваться, как сверкают монеты на дне прозрачного колодца.

– Кажется, он приходит в себя,– услышал я родную речь и не стал приходить в себя, пусть продолжается сон, но он не продолжался, голова разрывалась на части, теплая слизь обволакивала рот и к горлу подступала тошнота.

– Да, он приходит в себя,– повторил мужской незнакомый голос на том же языке.

Я открыл глаза и увидел Матильду и рядом с нею шатена с густыми волосами, сло­жения плотного, с крупным, чуть крючковатым носом и в очках. Я попытался встать и двинул рукой, но обнаружил, что мои запястья скованы наручниками.

– Прошу вас не предпринимать никаких действий, это повлечет за собой непри­ятности,– сказал Евгений Ландер, он же «Конт», вполне дружелюбно,– Все ваши до­кументы находятся у меня. Тут же и ваша «беретта». Зачем, кстати, вы таскаете с со­бой такую громоздкую пушку? Вполне можно обойтись и браунингом. Итак, кто вы такой и как сюда попали?

Я молчал, делая вид, что не понимаю ни слова. Он повторил вопрос, и я ответил по–английски, что ничего не понимаю.

– Ах, я совсем забыл, что вы большой любитель конспирации,– сказал он на пло­хом английском.– Что ж, продолжим наши игры. Итак, Петро Вуколич, гражданин Юго­славии…

– Если у вас все мои документы, то, наверное, ваши вопросы не имеют смысла. И снимите наручни­ки, обещаю вести себя спокойно,– попросил я.

– Только помните, что двери надежно закрыты и я хорошо вооружен,– предупре­дил он и снял наручники.

Я размял затекшие кисти.

– Почему же не имеют смысла? – поднял он брови.– В номере отеля «Шератон», где вы остано­вились, я обнаружил британский паспорт на имя Джона Грея и удостове­рение на то же имя, выданное Скотланд–Ярдом. Там же в вашем «самсоните» найден баллончик аэрозоля с этикеткой дезодоранта «тобакко». Я опробовал его на кошке, и она тут же подохла. Интересно, зачем мистеру Джону Грею отравляющие вещества и ору­жие?

Накрыли меня классно, заманили дурака Алекса в мышеловку на кусочек вонючего сала, легкомысленный болван, хорошо, что голову не проломили и не пустили плыть по великому Нилу на радость крокодилам! Играл принц Гамлет на флейте, играл и доиграл­ся: сам влез, идиот, в капкан, выслеживал, поил шампанским, дундук, растекался по дре­ву, морочил голову своими фиглями–миглями, а профурсетка оказалась на несколько порядков выше и роль свою провела – что там Сара Бернар! Интересно, как он проник в «Шератон»? Впрочем, на этом восточном базаре любой европеец, более–менее прилично одетый, может попросить ключ у портье – кто помнит в лицо всех клиентов в этом небо­скребе? Классно взяли, ничего не скажешь…

– Ну, если вы настаиваете, моя настоящая фамилия действительно Джон Грей. Я сотрудник детективной фирмы и прибыл сюда для розыска важного преступника,

«Конт» дико захохотал, даже его крупный нос пополз вниз и навис над раскрытым зевом.

– Что же это за важный преступник?

– Не совсем понимаю, почему я должен отвечать на ваши вопросы. Я иностранный подданный и нахожусь под защитой своих законов. Имейте в виду, что я уже был в бри­танском консульстве, и именно сейчас они ожидают от меня телефонного звонка. Если его не будет, то начнутся поиски и у вас будут неприятности.

– Я могу позвонить в египетскую полицию,– заметил «Конт».– Она с интересом отнесется к личности Джона Грея, живущего в отеле по югославскому паспорту. Особенно сейчас, когда в каждом англичанине власти видят шпиона.

– Это ваше дело. Единственное мое преступле­ние заключается в том, что я при­гласил эту даму на ужин.

– Ну и фрукт! – сказал он по–мекленбургски.– Правда, Бригитта?

Моя Мата Хари улыбнулась, кивнула головой и поправила белый халат – галобею, которую не успел сорвать Петр. Я представил, как они хохотали до слез, вытряхнув из моего пиджака пачку «Черного Джека», и горькая обида захлестнула меня.

– Мне кажется, что Петро или Джон не будут обращаться в консульство. Зачем им обоим неприятности? Я думаю, мы можем поладить мирно…– сказала Матильда по–мекленбургски с небольшим акцентом.

Проклятая баба, бойся баб, они в нашем деле самый ненадежный элемент, говорил дядька в семинарии, они не только дома портят нам жизнь, они и как агенты вероломны и легкомысленны – бойся баб! Закрутят голову и оставят с голым задом!

– Не будем зря тратить время, Алекс,– вдруг сказал «Конт».– Вас никто не соби­рается убивать или мучить, я хочу лишь узнать причину вашего появления в Каире и в этом доме. Если вы не хотите отвечать, то можете идти на все четыре стороны. Но в этом случае я немедленно звоню в полицию и сообщаю, что на меня готовится покушение и что вы являетесь кадровым сотрудником мекленбургской разведки. Чтобы окончательно поставить точки над «i». добавлю, что мне известно и другое ваше имя.– Тут он произнес вслух святая святых, известное только узкому кругу лиц в Монастыре,– словно обухом ударил по голове.

– Рита, дай Алексу чистое полотенце и приличный лосьон – он ведь большой поклонник парфюмерии, я просто поразился, увидев у него в номере несметное число бутылочек…

– Ну. это не совсем так… но за лосьон спасибо! – ответил я улыбчиво – король оказался гол, факир пьян и фокус не удался.

– Вот и прекрасно.– Он протянул мне руку с обкусанными ногтями.– И давайте познакомимся! Евгений. Или лучше зовите меня Юджин. С тех пор, как я ушел, я вроде бы и имя свое там оставил…

Пожав руку заклятого врага, я вышел в ванную, испытывая даже удовлетворение, что все стало на свое место. Мягко гудела электрическая бритва, услужливо предостав­ленная мне коварной Матильдой, я смочил свои аскетические щеки незнакомым араб­ским лосьоном и решил приобрести пару флаконов этой тысяча и одной ночи для своей коллекции.

Голова с пока еще зигзагообразным пробором приходила в норму, и, поразмыслив перед зеркалом, я решил не играть в «кошки–мышки» и смело уйти под сень легенды, которую вдохнул в меня Великий Лыжник.

Хотя попал я в замазку и нос еще чуть побаливал от ласковых прикосновений, ситу­ация, по сути дела, оборачивалась вполне благоприятно: целеустремленному Алексу удалось наконец установить контакт, ради которого его и забросили в опасный Каир,– впрочем, не было ли это самоутешением подстрелен­ного фазана, гордящегося тем, что из него на радость охотников сварили превосходный бульон?

Источая благовонные ароматы, я покинул ванную, надеясь прямо у дверей увидеть бдящего «Конта», терзаемого опасениями, что я либо удушился на крючке для полотен­ца, либо нырнул в унитаз и поплыл прямо до любимого Мекленбурга. Но оба заговорщика мирно сидели в гостиной.

– Прежде всего я хочу извиниться перед вами. Если бы не «беретта» в кармане, я, конечно, не прибег бы к таким крайним мерам…– заметил Юджин.

Откуда он знал о «беретте»? Ох, легкомысленный Алекс, глупая голова, разве ты не помнишь, что во время первого визита к Матильде повесил пиджак с револьвером в при­хожей? Ай да Матильда! Бой–баба, прощупала карман на ходу, молоток, когда приносила кофейные чашки! Поделом тебе, кочан капустный с пробором, еще клички развешиваешь и издеваешься, именно ты и есть Задница, причем первая по величине в книге Гиннесса!

– Я всегда ношу оружие, когда выезжаю в места, где орудуют террористы,– Мы перешли на родной язык и я чувствовал себя, как в ресторанчике, что у памятника незаб­венному Виконту.– Честно говоря, вы так хорошо знаете мою биографию, что невольно задумаешься, не занимались ли вы мною более плотно?

За моим игривым вопросом скрывались весьма основательные подозрения, не пе­рестававшие мучить меня: а что, если меня бросают в костер так же, как бросили Генри и его пассию? Тут уже страхами не отделаться, пахнет хорошим сроком, хватит времени на изучение Гегеля или языка племени мяу–мяу, неужели и мною пожертвуют ради поимки зловредной Крысы?

Или это проверка меня американцами? Все это очень походило на монотонное блуждание между Сциллой и Харибдой с завязанными шелковым платком глазами – не расплатиться бы потоками кровавых слез и выпущенными кишками, что ж, будем глядеть в оба, пусть каждый дергает за ниточки куклу–Алекса, не передергали бы только, не за­игрались бы!

– Я вас не спрашиваю, зачем вы носите с собой оружие,– улыбнулся Юджин,– мне и так ясно, что вас направили сюда с совершенно определенной целью. Разве не так?

Он заложил в рот свою пятерню, накрыл ее своим крючком и начал вожделенно грызть ноготь на мизинце, словно после месячной голодовки дорвался наконец до пищи.

– Не говорите чепухи. Юджин,– ответил я спо­койно,– разве вам неизвестно, что мы уже давным–давно не проводим «эксов»? Разве вы не знаете, что все «Эксы» запре­щены?

– И вы хотите заставить меня в это поверить? Мы всю жизнь шумим на всех углах о том, что выступаем против индивидуального террора, а на самом деле? Бросьте, Алекс! Мы живем в царстве беззакония! Интересно тогда, зачем же вы пришли ко мне? Хотели пригласить на осмотр пирамиды Хеопса?^[36] Или попали в дом случайно, увидели Риту и влюбились в нее с первого взгляда? Как вы узнали мой адрес?

– Разве вы никому не оставляли его в Лондоне? – подкинул я, как сказал бы Чи­жик, наводящий вопрос.

– Не был там никогда и не собираюсь!

Игрок передо мною сидел класса экстра–люкс, на кого бы он ни работал – на янки, на Мекленбург, на Израиль или на самого дьявола,– метал карты смело и сейчас спутал все разом, с ходу отбрил Алекса: не был – и все тут! А если у «Эрика» ночные галлю­цинации на почве старческого маразма, то место ему в комфортабельной богадельне, пусть беседует там с привидениями и не поднимает на ноги сразу две секретные службы!

– Значит, не были? – повторил я, ощущая свою беспредельную глупость.

– По–моему, вопросы задаю я. Мне не нравится, как вы себя ведете, Алекс! Вас взяли с поличным, а вы все крутите. Неужели мне придется вызывать полицию?

Он многозначительно указал на телефон и сделал грозный жест.

– Не волнуйтесь, Юджин, я как раз собираюсь все вам рассказать. И забудьте о по­кушении! Какой идиот будет пользоваться в этом пчелином улье «береттой» без глуши­теля? Ведь на звуки сбежится весь квартал!

– А аэрозоль?

– Я же оставил его в гостинице. Я был до этого в Бейруте, там ночью опасно хо­дить без оружия. Кстати, заряд аэрозоля не смертелен, просто вам попалась кошка, которая только и ждала удобного случая, чтобы издохнуть. Я не скрываю, что искал вас. Мне поручено провести с вами беседу.

– Что это вдруг за ветры повеяли в Монастыре? – удивился он.– Неужели мы превращаемся в буржуазную демократию? Переговоры с перебежчиком? Это неслыхан­но! И все же я вам не верю! Волков нельзя превратить в овец. Только ради Бога не пред­лагайте мне вернуться на родину! Не говорите, что мне все простят! Не предлагайте искупить свою вину здесь! – Он рубанул рукою воздух.

– Почему вы меня не слушаете? И я сомневаюсь, что вы отрезали все концы. Ведь у вас там семья…– Я искренне сочувствовал ему, совсем вошел в роль.

Он аж взлетел – словно джинн вырвался из бутылки в небеса:

– Не напоминайте мне об этом! Вот мерзавцы! Я же вижу насквозь весь ваш сце­нарий: если вы не вернетесь, семье создадут такие условия… да? Сучьи потроха – вот вы кто! Думаете провести на мякине старого воробья? А если обращусь в Международ­ный суд, в Комиссию по правам человека ООН? Да если вы их хоть пальцем тронете, я такое устрою… я выплесну на страницы газет такое, что все вы позеленеете от злости! И не предлагайте мне никакого сотрудничества, и не обещайте златые горы!

Тут не ошибался уважаемый «Конт», наши уста всегда пели сладко и стелили мы мягко – много дураков клюнуло на эту удочку, иных уж нет, а те далече, как Саади не­когда сказал. Я уже сгорал от нетерпения, уже жаждал швырнуть на стол свою козырную карту и предложить ему союз со штатниками, и увидеть застывшие от изумления глаза над его крупным, чуть крючковатым носом! Но Матильда слонялась по квартире, и я не хотел втягивать ее в наши маленькие тайны.

– У вас нет виски? – обратился я к ней, ласково поглядывая на мучительные ко­лыхания груди под галобеей.

– Я не пью,– ответил за нее «Конт»,– а Бригитта иногда балуется кальвадосом, популярным у нее на родине, особенно до знаменитого добровольного присоединения к Мекленбургу. Я совсем забыл представить хозяйку дома. Для света она – Грета, а в жизни – Бригитта. Она эстонка.

Новая оплеуха Алексу от француженки с гастонским акцентом, даже не заподозрил этого проницательный Задница с Ручкой, тешился, напевал «Где же вы, Матильда?», охламон!

– Увы, кальвадос не выношу, и хочется хорошего виски. Может, мы сходим вдвоем, если вы не боитесь, что я убегу…– Тут я ностальгически вспомнил, как нам вечно не хва­тало одной капли во время тончайших бесед с Совестью Эпохи, одной капли, и мы, поша­тываясь и придерживая друг друга, выходили вдвоем в магазин, залихватски шутили и с кассиршей, и с продавщицей, вступали в умилительные контакты с такими же ищущими и страждущими.– В крайнем случае идите один, а я посижу под дулом пистолета вашей прекрасной Бригитты. Кстати, чудесный монастырь в ее честь около Пириты в Таллин­не… Он с опаской поглядел на меня и задумался.

– Я дам вам денег,– облегчил я его мучительные думы.

– Риточка, сходи, пожалуйста, за виски. Денег не надо, будем считать, что это компенсация за причиненный ущерб.

Бригитта, не произнеся ни слова, тихо удалилась, и мы остались одни.

– Извините, Юджин, что я пошел на этот трюк, но я хотел поговорить с вами строго тет–а–тет.

– Я так и понял, ибо вы не похожи на человека, которому настолько претит кальва­дос…

Я проглотил эту колкость, хотя сделал в памяти еще одну зарубочку: «Конту» из­вестны и некоторые, сугубо интимные особенности покорного слуги, хотя, конечно, глаз Матильды – Маты Хари без труда мог зафиксировать количество шампанского, выпитое кавалером с «Черным Джеком» в кармане во время плясок слонов.

– Прежде всего я хотел бы развеять ваши опасения. Дело в том, что я уже не рабо­таю в Монастыре. Некоторое время назад я попросил политического убежища и связал свою судьбу с американцами.

Он встал и прошелся по комнате, пытаясь скрыть свое изумление. В наступившей паузе заголосили английские напольные часы.

– Как вы можете это доказать? – Он даже охрип от неожиданности.

– В этих обстоятельствах подобные вещи недоказуемы. Даже если я предъявлю вам свое письменное обязательство работать на американцев, вы мне не поверите. Кста­ти, у меня точно такие же основания не верить и вам. А что, если весь ваш переход на Запад – лишь умелая комбинация Монастыря?

Я внимательно следил за его реакцией, хотя, конечно, не верил, что актеры такого класса прокалываются, как воздушные шарики. Он снова сел и улыбнулся милой, даже застенчивой улыбкой – снова играл со мною бес, возбуждая симпатии к проходимцу.

– Что ж, пожалуй, вы правы… это несколько новый оборот дела. Вы хотите сказать, что направлены сюда американцами?

– Совершенно верно. Они просили меня установить с вами контакт.

В этот момент хлопнула входная дверь и явилась бодрая Матильда с пластиковым пакетом, из которого торчало горлышко всего лишь восьмилетней выдержки пойла «Джонни Уокер», которое я брал в рот только в отпуске дома, застряв в безальтерна­тивной сивухе.

– Я ведь раньше много пил, но после разрыва с прошлым решил поставить на этом точку. Слава Богу, смог это сделать без врачей. И чувствую себя прекрасно, совсем не тянет. Разве в нашем Мекленбурге нормальный человек может не пить? Что ему еще остается?

Этого конька славно объезжал Совесть Эпохи, точно знавший, сколько ученых, артистов и поэтов спилось в Мекленбурге за последние два века, себя он по скромности в этот список не зачислял.

– У вас нет бокала из тонкого стекла? – закапризничал я совершенно искренне.

– Да вы эстет! – Он поставил передо мною довольно симпатичную чашу с изобра­жением горы, очень похожей на Химмельсберг в Дании, где я однажды целую неделю, изнемогая от безделья, ожидал прибытия агента из соседней Швеции.

Виски мгновенно затянул кровоточащие раны, сосуды надулись и запели бравурный марш, распустились бутоны души и весь мир опять предстал странным, закутанным в ночной туман. В полированной глади буфета отражалась обаятельная физиономия, правда, пробор своей неухоженностью больше напоминал Кривоколенный переулок, смоченный струями поливальной машины, а не тщательно убранный Невский проспект, прямой и честный, как вся наша История.

Я достал из пиджака алюминиевую расческу (презент от продавщицы^[37] из южного городка, где герой восстанавливал свое разрушенное здоровье, подпольная кличка Ка­ланча,– вершины всегда звали меня на альпинистские подвиги,– бушевал июль, сана­торные церберы бессердечно запирали двери в одиннадцать, в номер приходилось влезать в окно, коллеги встречали меня похабными улыбками и снимали со штанов ко­лючки) и, аккуратно отделяя друг от друга каждую волосинку, прочертил сквозь жесткие кущи безукоризненную, как собственная жизнь, линию.

Юджин между тем совершенно расслабился, словно и не совал совсем недавно мне в нос вонючую тряпку с отравой.

– Рита, покорми Алекса, чем можешь! Вы не хотите свекольника? Он стоит уже два дня и от этого стал еще вкуснее. Рита готовит его чудесно, кладет массу огурцов, лука и травки. Добавляет сметаны! Уверен, что вы давно не пробовали такой вкуснятины! – Сказал он это подкупающе.

Вот оно как случается в жизни: Бритая Голова, слуга царю, отец солдатам, товарищ по оружию, ничего не вызывал у меня, кроме неприязни и страха, а этого сурка, заложив­шего не одну резидентуру и достойного вышки, этого негодяя, заманившего меня в сети, хотелось дружески потрепать по плечу. Почему он сбежал? Некорректно работал, запу­тался в сетях, расставленных контрразведкой? Или просто плюнул на все, пришел в по­лицию и сдался? Только не надо громких фраз о свободе и демократии, о попранных правах мекленбургского человека – все это так, но не причина для предательства роди­ны. Неужели его потянули заваленные снедью, фраками и мокасинами витрины? Мой друг Аркадий, дорогой Юджин, прошу тебя, не говори красиво и не вздумай уверять меня в том, что мы все жертвы нашего несчастного строя, и поэтому ты логически пришел к заключению… все равно не поверю ни единому слову! Не изображай жертву, Юджин!

А он и не изображал и совсем отвлекся от нашего разговора (представляю, как ему хотелось узнать о цели моего прихода!), впрочем, при Бригитте возоб­новлять его было сложно.

– Рита, а где у тебя селедочка в банке?^[38] Она стояла в холодильнике, я сам видел. Селедочка, между прочим, наша! – Как будто два старых друга заскочили на огонек к подруге дней своих суровых, старушке дряхлой лет тридцати и разводят шуры–муры, треплются от нечего делать.

– Ешьте свекольник, ешьте на здоровье! – И я окунул ложку в малиновую массу, вполне достойную рекламы.

Пока я вычерпывал из тарелки дары земли, Юджин вертелся на стуле, что–то напе­вал под свой крючок и мотал наброшенной на колено ногой в остроносом ботинке – кри­ке парижской моды прошлого века.

– Как сложно мы живем, Алекс! – Он перескочил с тем прозаических на темы за­облачные.– Ведь при царе самый радикальный эмигрант отнюдь не становился оружием в руках разведки другой страны. Наоборот, и английские, и французские службы помога­ли преследовать революционеров…

– Вы считаете себя революционером? – Я наконец вылез из тарелки со свеколь­ником.

Ничего себе революционер! Все–таки каждый в своем глазу и бревна не видит, вооб­ражает о себе черт знает что, так и я, наверное, кажусь самому себе национальным Ге­роем, а на самом деле мало чем отличаюсь от кривоногого филера или громилы–рециди­виста.

– Не дай Бог! – Он аж подпрыгнул.– Не оскорбляйте меня. При одном упоминании обо всех этих Робеспьерах и Лениных у меня начинается аллергия. Я не о том. Просто раньше эмиграция не означала автоматически перехода в стан вражеской державы. Все революционеры стояли по одну сторону баррикад, а власти – по другую. Англичане по­могали царской охранке разрабатывать Герцена. А сейчас… Нет места свободному чело­веку: или – или! И даже если вы сами настолько отважны, что можете отвергнуть прямые предложения, скажем, американской разведки, то все равно она вас может легко исполь­зовать «втемную». Вы и знать об этом не будете. Подставит вам дружка – агента, кото­рому вы поверите, а вы, допустим, независимы, и заклятый враг Мекленбурга, и вообще гений, строчите себе статьи или книги, а друг вам помогает устроить их публикацию. Вы радуетесь, а потом узнаете, что давно работаете на американскую разведку и ваши издания субсидируются ЦРУ. А если вы проявите характер, глядишь, и местные власти откажут вам в виде на жительство…

– К чему вы об этом? – Странные проблемы мучили его.

– К тому, что я ненавижу шпионаж! И ни с кем не хочу сотрудничать! Ни с вашими, ни с нашими! Слышите? Ни с кем! Лучше я вернусь в Мекленбург на верную смерть!

Мое предложение, видимо, задело его, и он его переваривал, словно гвоздь, попав­ший в желудок. Валяй, валяй, предатель Мазепа, думай о своей судьбе, очень хорошо, что ты понимаешь: никуда тебе не деться, в любом месте подкатимся к тебе, нарушим твой призрачный покой. Думал до конца жизни преспокойно жить в Каире и жрать све­кольники своей эстонки?

Бригитта унесла тарелку и супницу, она переоделась в розовую блузку и сняла очки, мигом потеряв свой вопросительный вид. Мягкая улыбка бродила по полным губам, под блузкой неутомимо подрагивала грудь и просвечивали широковатые плечи, находивши­еся в неразрешимом конфликте с узкой талией,– дальше кисть Леонардо Алекса не осмеливается сползать: мстительная природа подарила ей кривые ноги, обросшие, как у фавна, темными волосами. Юджин послал ей вдогонку многозначительный взгляд, кото­рый она правильно прочитала и оставила нас вдвоем.

– Не хотите ли вы сказать, что перешли на сторону американцев? – Видимо, не до конца дошли до него мои объяснения.

– Совершенно верно.

– Знает ли об этом Центр?

– Разумеется, нет.

– И вы не боитесь? А вдруг это станет известно?

– Конечно, боюсь. Но риск есть риск.

Он хмыкнул и прошелся изгрызенными ногтями по своим волосам.

Чеши, чеши голову, уважаемый Юджин, только не думай, что тебе удастся снова провести лису Алекса! Так я и поверю, что ты не связан ни с какими спецслужбами, а про­сто честный Дон–Кихот, внезапно возненавидевший шпионаж! Ломай, дружок, комедию. Как там вмазал юный принц Розенкранцу и Гильденстерну, игравшим на нем, как на флейте?

«Вы собираетесь играть на мне; вы приписываете себе знание моих клапанов; вы уверены, что выжмете из меня голос моей тайны; вы воображаете, будто все мои ноты снизу доверху вам открыты».

– Интересно, как вы узнали, что я нахожусь в Каире? – спросил он.

За какого дурака он меня принимал! Ломать Ваньку таким наглым способом! Неуже­ли он считал, что его ночной визит к Генри мог остаться незамеченным? Что Генри испу­гается и не скажет мне ни слова? Валяй, валяй, запутывай меня, пудри мне мозги! А вдруг он действительно не врет и никогда не был в Лондоне? Вдруг это чистейший Фауст, с которым ведет беседу коварный Алик – Мефистофель?

– Что мы толчем воду в ступе? Давайте решим главный вопрос. Поедете ли вы в Лондон или нет? – Я нажимал на него как мог.

– Значит, вы не можете доказать, что выступаете от имени американцев? – снова спросил Фома неверующий.

– Я готов связать вас с ними, если вы выедете в Лондон. Как говорили великие, для доказательства существования пудинга его необходимо съесть. Я покрутил бокалом, вглядываясь в очертания горы (в Химмельсберге я забыл поставить на тормоз машину и она скатилась на основную магистраль – полиция тут же отбуксировала ее к себе на участок и с меня потом содрали огромный штраф, хорошо, что не начали разыскивать и не накрыли на встрече с агентом),– лед уже растаял, и виски приобрел милый сердцу мочеподобный цвет.

– Допустим, я вам верю. Но что конкретно предлагают мне американцы?

О, святая простота! Что же тебе предлагают американцы? Контрольный пакет акций в «Дженерал моторс», роль вождя индейцев в ковбойском фильме. Что еще могут пред­ложить тебе, мой невинный друг?

– Естественно, вас допросят, снимут всю информацию… дадут какую–нибудь работу по линии разведки. Не сомневаюсь, что получите хорошую зарплату…

Некоторое время он раздумывал, потом вдруг вышел из комнаты и вернулся с Бригиттой, снова водрузившей на нос свои вопросительные очки.

–- Я хочу, чтобы ты слышала, Рита. Он говорит, что он не мекленбургский боевик, а американский агент. Как тебе это понравится? Он предлагает мне сотрудничество! Как они все одинаково устроены, как у них у всех все просто! Ведь он не поверил, что я все это ненавижу, решил, что ломаюсь, набиваю цену! Говорит, что платить будут неплохо! Поедем в Лондон, Рита?

Я злился, что он втянул в это дело свою бабу,– зачем нам лишние люди? Терпеть не могу этих слизняков, быстро попадающих под новый каблук и ни шагу не делающих без совета со своими благоверными. Бригитта молчала, как та самая Валаамова ослица (никогда на картинках не видел это библейское существо, но представлял, как оно упи­рается копытами в дорогу, стискивая зубы и выкатывая красные от натуги глаза).

– Вот так, дорогой мой. Как говорят англичане. There is nothing more to be said^[39]. Извините, Алекс, я ничего не имею против вас, понимаю, что это не ваша инициатива, но никуда я не поеду!.. Как вы меня разволновали! Даже выпить захотелось! Как жаль, что я завязал!

Я молча ему посочувствовал: не хочешь – и не надо, расстанемся, как в море ко­рабли (снова вспомнилась почему–то парикмахерша Каланча и расставание навеки под песню «Не уходи, побудь со мной еще немного», в глазах у нее стояли слезы, но жизнь моряков всегда в море – я выдавал себя за судового врача), насильно мил не будешь. А вдруг это действительно одинокий Фауст, ищущий истину?

– Не спешите, подумайте. Неужели вам хочется жить в Каире? Сегодня препода­ете, а завтра будете подметать улицы!

– Лучше уж дерьмо жрать, чем на вас работать! – сказал он с подкупающей прямо­той,– это острое словечко любил Сам и употреблял его иногда на совещаниях для ха­рактеристик самых неистовых врагов Мекленбурга – Извини, Рита!

И тут я вдруг понял, что он не играет, а говорит без всякой задней мысли и самое главное, я с ужасом осознал, что миссия моя закончена, возвращайся в Лондон, товарищ Том, докладывай о срыве вербовки. Как будет реагировать Хилсмен? А если это не про­верка? Думай, думай, мудрец Алекс, не зря дядька в семинарии считал тебя сообрази­тельным парнем («Этот Алекс, как уж: всегда найдет способ соскочить со сковородки!»), не зря хватал ты самые большие очки на тестах!

И не ошиблись, коллеги! Упало ньютоново яблоко на гениальную голову, озарило мятущиеся мысли.

– Напрасно вы отказываетесь, ведь штатники дадут вам не только деньги. Они обещают помочь вызволить семью из–за занавеса.

Сказал и подумал: а на черта ему семья? Если он попросил убежища, то уж навер­няка семь раз примерил; прежде чем отрезать. Кем ему доводится Бригитта? Может, он и рад, что отделался от своих чад и домочадцев?

Но он оживился.

– Вот как? А как они смогут помочь? Кто же пойдет на воссоединение семьи пре­дателя?

Конечно, никто, уважаемый сэр. Собаке собачья смерть. Если враг не сдается, его уничтожают. Вырвем с корнями гадючью поросль.

– Американцы – деловые люди. У них есть что предложить Мекленбургу взамен. В конце концов обменяли же Пауэрса на Абеля, а Лонсдейла на Винна…

– Ну, это из другой оперы… Что–то я не очень в это верю.

– Знаете что,– продолжал кот Алекс, распушив хвост,– я могу и уйти! – Тут я встал и залпом допил виски.– В конце концов я не могу вам ничего навязывать. Не хоти­те – и не надо! – И решительным шагом двинулся к двери.

Нервы у него не выдержали.

– Черт возьми! Да садитесь же! Вы меня разволновали…– Он взглянул на буты­лягу скотча, а потом на Бригитту, которая стояла, прислонившись к стенке, и внимала нашим речам.– Может, мне развязать, Рита? Хотя бы на сегодня?

У него было такое страдальческое лицо, даже нос уменьшился от переживаний, жа­лость проснулась во мне, будто я сам завязал и пёр на горбу целый мешок неразряжен­ных нервов, жаждущих окунуться в ведро водки и вырваться на вольные просторы.^[40]

– Выпейте немного, все–таки сегодня у вас обоих было много впечатлений! – Бла­гостная Матильда кивнула головой.

– Ах, как я пил в свое время! Как я пил! – говорил он, со смаком наливая в стакан виски и закладывая туда лед.– Знаете, Алекс, сейчас я не успеваю жить, я думаю о сне, как о печальной необходимости и, засыпая, уже с нетерпением ожидаю утра. А было вре­мя, когда от пьянства я уставал жить и мечтал заснуть пораньше, чтобы не видеть ни знакомых лиц, ни телевизионный ящик, чтобы ничего не слышать, ничего! Напиться и свалиться в постель! – Он сделал большой глоток.

Щеки Фауста сразу порозовели и крючковатый нос принял благообразные формы. Он выпил до дна и даже поперхнулся от счастья.

– Что вы знаете обо мне? Небось получили циркуляр: сбежал предатель, неприят­ный толстяк с висячим носом, правда, Рита? Иуда, законченный подлец, переметнув­шийся к врагу… Вы спрашиваете: почему? Да я никогда бы в жизни на это не пошел, если бы… если бы…– Он налил себе виски до самых краев, разбавлять, видимо, так и не научился,– Да… вы меня заинтриговали… Я бы никогда не ушел, но мне грозила смерть! Вы действительно думаете, что можно вызволить семью? Скажите, а если я согла­шусь на сотрудничество, я мог бы определить его рамки? Я не хотел бы выдавать людей, но я могу писать… в газеты, это все–таки не шпионаж? Могли бы американцы помочь мне организовать газету? Я бы такое написал…

– Думаете, что в этом случае наши не будут на вас в претензии? – съязвил я.

– Плевал я на ваших, дело во мне самом… Ненавижу я ваших…– И Фауст засосал хорошую дозу скотча.

– В Лондоне вы будете в безопасности, вам организуют негласную охрану. Кстати, сколько вы получаете в каирском университете? Что вы там делаете?

– Как ни смешно, преподаю мекленбургскую историю… платят гроши, но нам хва­тает, спросите у Бригитты. Вот пиджачок, вот брюки, ем я скромно, пытаюсь худеть. Ма­шина мне не нужна, пользуюсь машиной Риты, женщина она добрая и сравнительно состоятельная.

Он взял руку Бригитты и прикоснулся к ней губами – виски уже затуманил ему голову.

– Вы самоуверенны, Алекс, и это, конечно, хорошо… Но вы ничего не знаете обо мне, я ведь в отличие от вас не со стороны пришел в службу, я ведь белая кость, я ведь вырос в шпионской среде… и, если угодно, с пеленок впитал дух организации… Что вы поднимаете брови? Не знали? Не пейте много, а то не запомните, вылетит все из головы. Послушай­те меня! А насчет американцев и вашего предложения… я подумаю. Если честно, не нравится мне это!

Хотелось трахнуть его кулаком по голове, как по мекленбургскому телефону–автома­ту, в котором застряла монетка,– так надоели мне эти рассусоливания; сказал бы прос­то: берите билеты в Лондон, Алекс,– и точка! Но я налил себе виски и сделал вид, что меня дико интересуют все его дурацкие россказни.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ