Распущенность нравов в римском обществе

 

 

Свидетельства историков, писавших о проституции, дали повод Шатобриану написать красноречивую главу о нравах древних народов[98]. Он показал нам римлян во всей их развращенности: Impios infamia turpississima, как энергично выражается латинский писатель[99]. Далее он добавляет: «Были целые города, всецело посвященные проституции. Надписи, сделанные на дверях домов разврата, и множество непристойных изображений и фигурок, найденных в Помпее, заставляют думать, что Помпея была именно таким городом. В этом Содоме были, конечно, и философы, размышлявшие о природе божества и о человеке. Но их сочинения больше пострадали от пепла Везувия, нежели медные гравюры Портичи. Цензор Катон восхвалял юношей, предавшихся порокам, воспетым поэтами. Во время пиршества в залах всегда стояли убранные ложа, на которых несчастные дети ожидали окончания пиршества и следовавшего за ним бесчестия. Transeo puerorum infelicium greges quos post transacta convivia aliae cu biculi contimeliae exspectant[100].»

Историк IV века Аммиен-Марцелин[101], нарисовав верную картину римских нравов, показывает до какой степени бесстыдства дошли они. Говоря о потомках наиболее знаменитых и прославленных родов, он пишет:

«Возлежа на высоких колесницах, они обливаются потом под тяжестью одежд, которые, впрочем, настолько легки, что приподымают бахрому и открывают тунику, на которой вышиты фигуры всевозможных животных. Чужеземцы! Идите к ним; они забросают вас расспросами и ласками. Они объезжают улицы, сопровождаемые рабами и шутами… Впереди этих праздных семей выступают закопченные дымом повара, за ними следуют рабы и прихлебатели; шествие замыкают отвратительные евнухи — старые и молодые, с бледными и багровыми лицами.

Когда раба посылают справиться о чьем-нибудь здоровье, он не имеет права войти в жилище, не обмывшись с головы до ног. Ночью единственным убежищем для черни служат таверны или протянутые над местами зрелищ полотна: чернь проводит время в азартных играх в кости или дико забавляется, издавая носом оглушительные звуки.

Богачи отправляются в баню, покрытые шелком и сопровождаемые пятьюдесятью рабами. Едва войдя в комнату для омовений, они кричат: «Где же мои прислужники?» Если здесь случайно находится какая-нибудь старуха, в былое время торговавшая своим телом, они бегут к ней и пристают со своими грязными ласками. Вот вам люди, предки которых объявили порицание сенатору, поцеловавшему свою жену в присутствии дочери!

Отправляясь в летнюю резиденцию или на охоту, или переезжая в жаркие погоды из Путеол в Кайетту в свои разукрашенные шалаши, они обставляют свои путешествия так же, как некогда обставляли их Цезарь и Александр. Муха, севшая на бахрому их позолоченного опахала, или луч солнца, проникший сквозь отверстие в их зонтике, способны привести их в отчаяние. Цинцинат перестал бы считаться бедняком, если бы, оставив диктаторство, стал обрабатывать свои поля, столь же обширные, как пространства, занятые одним лишь дворцом его потомков.

Весь народ не лучше сенаторов; он не носит сандалий на ногах и любит носить громкие имена; народ пьянствует, играет в карты и погружается в разврат: цирк — это его дом, его храм и форум. Старики клянутся своими морщинами и сединами, что республика погибнет, если такой-то наездник не придет первым, ловко взяв препятствие. Привлеченные запахом яств, эти властители мира бросаются в столовую своих хозяев, вслед за женщинами, кричащими, как голодные павлины».

Схоластик Сократ (учитель красноречия), которого цитирует Шатобриан, говорит, что распущенность римской полиции не поддается описанию. Об этом свидетельствует событие, случившееся в царствование Феодосия: императоры воздвигли огромные здания, в которых находились мельницы, моловшие муку и печи, в которых пекли хлеб, предназначенный для раздачи народу. И вот множество кабаков открылось около этих зданий; публичные женщины завлекали сюда прохожих; едва переступив порог, эти жертвы проваливались через люк в подземелья. Они были обречены до конца дней своих оставаться в этих подземельях и вращать жернова; родные этих несчастных никогда не могли узнать, куда они исчезли. Один из солдат Феодосия, попавший в эту западню, с кинжалом бросился на своих тюремщиков, убил их и убежал из этого плена. Феодосий повелел срыть до основания здания, в которых скрывались эти вертепы; он уничтожил также дома терпимости, предназначенные для замужних женщин.

«Обжорство и распутство господствуют везде» — говорит он, — «Законные жены вынуждены находиться среди наложниц, хозяева пользуются своей властью, чтобы заставить своих рабов удовлетворять их желания[102]. Гнусность царит в этих местах, где девушки не могут более оставаться непорочными. Повсюду в городах множество притонов разврата, посещаемых одинаково часто как женщинами из общества, так и женщинами легкого поведения. Они смотрят на этот разврат, как на одну из привилегий своего происхождения, и равно хвастают как своей знатностью, так и непристойностью своего поведения. Девушки-рабыни массами продаются в жертву разврату. Законы рабства содействуют этой гнусной торговле, совершающейся почти открыто на рынках.»

Проституция гетер и куртизанок вносила деморализацию в семью. Знатные куртизанки привлекали к себе отцов семейств, и законным женам, часто приходилось жертвовать честью, чтобы состязаться со своими соперницами в достижении кратковременной благосклонности мужей. Они считают особым счастьем отнять у своих соперниц хоть частицу того фимиама и тех ласк, которыми их мужья осыпают своих любовниц; с этой целью матроны, подобно meretrices, появляются на священных дорогах. Матроны мечтают о том, чтобы иметь такие же носилки, возлежать на таких же богатых подушках и быть окруженными таким же блестящим штатом слуг, как и куртизанки. Они перенимают их моды, подражают их экстравагантным туалетам и, главное, тоже хотят обзавестись любовниками из какого угодно слоя общества, какой угодно профессии: патриций или плебей, поэт или крестьянин, свободный или раб — все равно. Говоря коротко, гетеры и куртизанки создают проституцию матрон. Валькнер говорит об этом следующее: «Прислужницы, сопровождавшие жалкие носилки, на которых они возлежали в самых непристойных позах, удалялись, как только к носилкам приближались женоподобные юноши, effeminati. Пальцы этих юношей сплошь унизаны кольцами, тоги изящно задрапированы, волосы расчесаны и надушены, а лицо испещрено маленькими черными мушками, теми самыми, при помощи которых и наши дамы стараются придать своему лицу пикантность. Здесь же иногда можно было встретить гордых своей силой мужчин, старавшихся костюмом подчеркнуть свое атлетическое телосложение. Их быстрая и воинственная походка представляла собой полный контраст с чопорным видом, медленными, размеренными шагами, с которыми выступали эти юнцы, которые рисуясь своими тщательно завитыми волосами и накрашенными щеками, бросают вокруг себя сладострастные взгляды. К этим двум видам гуляющих принадлежали чаще всего либо гладиаторы, либо рабы. Женщины знатного происхождения иногда выбирали себе любовников именно из этих низших классов общества, когда как молодые и прекрасные их соперницы отказывали мужчинам своего круга, уступая исключительно знати из сенаторов».

Действительно, знатные римлянки выбирали себе любовников чаще всего из тутов, гладиаторов и комедиантов. В своей 6-й сатире Ювенал описал историю этой постыдной проституции, о чем мы, впрочем, уже упоминали в нашем труде «Медицина и нравы древнего Рима». Не щадят римлянок и злые эпиграммы древних поэтов. У Петрония они изображены в таком же виде: они ищут объекта для своей любви исключительно среди подонков общества, так как страсти их вспыхивают только при виде рабов или слуг в подобранных платьях. Другие без ума от гладиатора, запыленного погонщика мулов или гримасничающего на сцене шута. «Моя любовница, — говорит Петроний, — из числа именно таких женщин. Она в сенате совершенно равнодушно проходит мимо первых четырнадцати рядов скамеек, на которых сидят всадники, и подымается в самые верхние ряды амфитеатра, чтобы среди черни найти предмет для удовлетворения своей страсти».

Когда азиатские нравы особенно сильно распространились среди римского общества, римские женщины стали руководиться принципом Аристипа: Vivamus, dum licet esse, bene. Единственной целью их жизни были удовольствия, празднества, цирковые игры, еда и разврат. Столь любимые ими commessationes (пиршества) продолжались с вечера до зари и были настоящими оргиями, находившимися под покровительством Приапа, Комуса, Изиды, Венеры, Волюпий и Любенции и кончавшимися пьянством и развратом до полного изнеможения. День же они посвящали сну и бесстыдным забавам в общественных банях.

Наиболее точную картину пороков и разврата римского народа дают поэты-сатирики и особенно «Сатирикон» Петрония. Здесь мы находим и соперничество двух мужчин, влюбленных в одного и того же гитона; здесь и публичное изнасилование, совершенное этим жалким гитоном над малолетней Паннихис, которая, несмотря на свои семь лет, уже была посвящена в тайны проституции; здесь же отталкивающие сцены между старой колдуньей и разочарованным, импотентным юношей; здесь и пир старого развратника Тримальхиона со всей утонченностью богатства и тщеславия, с чисто животной прожорливостью и разнузданной роскошью. В промежутке между одним блюдом и другим акробаты разыгрывают свои гнусные пантомимы, шуты исполняют какой-нибудь острый, пряный диалог; индийские алмеи, совершенно обнаженные под своими прозрачными плащами, исполняют свои сладострастные танцы, шуты похотливо кривляются, а пирующие замирают в эротических объятиях. Для довершения картины Петроний не забывает описать нам и хозяйку дома Фортунату, законную жену амфитриона; эта матрона предается разврату с Сцинтиллой, женой Габинна, гостя Тримальхиона. Это начинается перед десертом, когда винные пары уже изгнали последний остаток стыда перед гостями.

«Господин подает знак, и все рабы три или четыре раза призывают Фортунату. Наконец, она появляется. Ее платье перехвачено бледно-зеленым поясом; под платьем видна ее вишневого цвета туника, ее подвязки с золотыми шпурами и туфли с золотым шитьем. Она ложится на то же ложе, которое занимала Сцинтилла, и последняя по этому поводу выражает ей свое удовольствие. Она обнимает ее, входит с ней в самую интимную связь и через некоторое время отдает Сцинтилле свои браслеты… Потом, сильно опьяневшие, обе любовницы начинают чему-то смеяться и бросаются друг другу на шею. Когда, таким образом, они лежат тесно прижавшись друг к другу, Габинн схватывает Фортунату за ноги и переворачивает ее вверх ногами на кровати. «Ах! — вскрикивает она, видя, что ее юбки поднимаются выше колен; затем, она быстро оправляется, снова бросается в объятья Сцинтиллы, прячет свое лицо под ее красным покрывалом, и это раскрасневшееся лицо придает Фортунате еще более бесстыдный вид»[103].

Что же, однако, еще придумать, чтобы достойно закончить эту вакхическую ночь? Отдаться разве последним ласкам перед сделанной из теста фигурой Приапа и, подымаясь на ложе, кричать: «Да защитит небо императора — отца отечества! Consurreximus altius, et Augusto, patriae, feliciter! diximus.»

Но это еще не все. Любовницы уже собирались уходить, когда Габинн стал восхвалять одного из своих рабов, кастрата, обладающего, несмотря на свое косоглазие, взглядом Венеры… Сцинтилла прерывает его и делает сцену ревности, обвиняя его в том, что он из ничтожного раба сделал своего любовника. В свою очередь Тримальхион покрывает поцелуями одного из рабов. Тогда Фортуната, оскорбленная попиранием своих супружеских прав, осыпает мужа ругательствами, кричит на него во весь голос и называет его мерзким, отвратительным за то, что он предается такому постыдному разврату. В заключение всех ругательств она обзывает его собакой. Выведенный из терпения, Тримальхион бросает в голову Фортунаты чашу; она подымает крик…

Здесь мы можем, кажется, остановиться, так как этой картины вполне достаточно, чтобы наши читатели могли составить себе ясное понятие о нравах римской аристократии. Правда, Сатирикон Петрония — только роман, а не исторический документ, и действующие лица его вымышлены; но роман этот обнаруживает близкое знакомство автора с римскими нравами. В символических сценах, так талантливо и смело написанных им, мы вполне вправе видеть картину скандальных ночей при дворе Нерона. И блестящая сатира так метко попала в цель, что римский Сарданапал немедленно подписал смертный приговор ее автору. Да и многим ли отличается описание римского общества в Сатирах Петрония от описаний, сделанных римскими историками? Эвкольп и Аскильт — одни из многих развратников, описанных Марциалом. Предметом описания Квартиллы служит никто иная, как куртизанка Субура, а Эвкольп принадлежит к типу тех тщеславных поэтов, которыми был переполнен Рим. Хрилис, Цирцея и Филумен — все это действительно существовавшие, не выдуманные типы. Наконец, Тримальхион дает нам яркую характеристику дерзости, низменности чувств и смешного тщеславия выскочки, скороспелого миллионера, который хочет удивить свет пышностью дурного тона и шумной щедростью, чем только возбуждает ненависть своих друзей и гостей. Одним словом, все эти герои не выдуманы, все эти положения взяты из действительности, все это картины с натуры.

Что же касается других сцен оргии, происходивших на празднествах Тримальхиона, то приблизительно то же мы читаем в более сокращенном изложении, у Ювенала, Светония, Тацита и многих других латинских авторов, которые имели смелость разоблачить все те бесчинства, какие происходили в домах патрициев и при дворе Цезарей.

Цицерон в одной из своих речей обозначил все это следующими, почти равнозначущими словами: Libidines, amores, adulteria, convivia, commessationes.