Противоестественная любовь в Греции

 

Педерастия и Содомия

 

Испорченность азиатских нравов, выразившаяся в противоестественной любви мужчин и женщин, распространилась в Греции вместе с культом идолов и приняла характер извращения человеческих чувств и чувственности. Культ Венеры и женская проституция отчасти задержали склонность греков к этому пороку, свойственному восточным народам, и в частности, лидийцам, сирийцам и финикиянам. Первые законодатели Греции, Дракон, Солон и др., прилагали все старания к подавлению гибельных последствий противоестественной любви и особенно заботились о защите детей от покушения взрослых. В своей речи против распутного Тимарха Эсхин обращается к судьям со следующими словами:

«Мы обязаны вверять своих детей только таким учителям, которые отличаются чистотой нравов и мудростью. Но законодатель не удовлетворяется такой предосторожностью и точно обозначает час, когда свободнорожденное дитя должно отправляться в школу и возвращаться оттуда. Закон, оберегая детей от хождения по улицам в потемках, запрещает учителям и начальникам училищ открывать школу до восхода солнца и закрывать их обязывает до заката. Для участия детей в празднествах Вакха закон устанавливает возраст не менее 14 лет, т. е. возраст наступления зрелости. По мысли законодателя ребенок должен получить хорошее воспитание и дать полезного отечеству гражданина. Но если природные свойства с самого начала испорчены порочным воспитанием, то, выросши, дети могут превратиться только в испорченных граждан, подобных Тимарху. Законодатель установил еще одну меру, имеющую целью защиту детей, — я разумею закон о проституции. Установлены самые суровые наказания за проституирование свободнорожденного ребенка или женщины. Что еще существует у нас в этом отношении? Существует еще закон об изнасиловании, — выражение, объединяющее всевозможные преступления этого рода. Закон гласит совершенно определенно, что всякий, кто тяжко оскорбит (растлит, купит для своих удовольствий) ребенка, мужчину, женщину, свободнорожденного или раба, всякий, кто воспользуется другим человеком для преступных наслаждений, подлежит телесному наказанию».

Далее, Эсхин напоминает судьям закон против мужчин, которые сами занимаются проституцией; закон этот гласит: «Кто из афинских граждан занимается развратом для удовольствия других, не может быть избран в число архонтов; он не может быть жрецом, не может выступать на суде, не может быть должностным лицом ни в городе, ни вне его, ни по жребию, ни но избранию, он не может быть вестником или послом на войне. Он лишен права участия в сенате и права голоса в народном собрании». Все эти предосторожности, принятые законодателем, показывают, как сильно было тяготение греков к противоестественному пороку. Действительно, несмотря на всю суровость законов, Афины почти в такой же степени прославились своей педерастией и педофилией, как Коринф своими трибадами. Аристофан всвоей написанной против Сократа комедии «Облака», говорит: «Прежде мальчикам разрешалось приходить в театр только в длинном, доходящем до ляжек платье, которое не показывало бы посторонним ничего нескромного; вставая, он никогда не забывал позаботиться о том, как бы не обнажить какой-либо часта своего тела и не вызвать этим в ком-либо желаний». Греческие историка рассказывают, что вблизи гимназий и палестр нередко находились лавочки цирульников, pogonokouureion, парфюмеров, muropoleia, менял, trapedzai, ремесленников, ergateroi, a также бани, balaneia; все эти заведения служили для свиданий активным и пассивным педерастам. Судя по речи Эсхина, педерастия и содомия практиковалась публично в глухих и отдаленных частях города, а особенно на площади Пникс, расположенной перед Акрополем. Этот порок за который в Спарте, по свидетельству Платова и Ксенофонта, подвергали бесчестию, изгнанию и смерти, далеко не везде встречал подобное отношение; так в Эолии и Беотии он не только допускался, но вполне признавался законом. Порок этот был настолько распространен в Халкиде, Эвбее, Хиосе и на островах Архипелага, что названием этих местностей иногда пользовались для образования синонимов глагола paiderastein, заниматься содомией. По Розенбауму, греки видели в педерастии не более, как необычную страсть, особую форму распущенности, akolasia. Для некоторых педерастов находили, быть может, доводы, которые как будто даже оправдывали их странные вкусы, и в подобном способе наслаждения видели не более, как средство утолить страсть, нечто вроде figura veneris, которая приближалась к онанизму. Но по отношению к пассивному педерасту подобного оправдания не было, потому что тогда еще не знали, что prurigo ani impudicus является физической причиной пассивной педерастии. По-видимому, на пассивных педерастов смотрели как на людей, поддавшихся болезненному влиянию извне.

Противоестественные отношения встречались не только среди низших классов, но также среди аристократии. Одна гетера, по имени Нико, известная ироническим направлением своего ума, беседовала однажды с Демофоном, «мальчиком» Софокла. Демофон попросил у нее позволения удостовериться в том, что она сложена как Venua Callipyge. «Какое ты хочешь сделать из этого употребление, презрительно спросила его гетера: не нужно ли тебе это для Софокла?»

Другой пример противоестественной любви мы находим в истории страсти Сократа к Алкивиаду, которую некоторые комментаторы считают чувством чисто платоническим и в которой они видят только проявление неумеренной педофилии. Но, как бы мы ни смотрели на эти отношения, во всяком случае в диалоге Платона между Аспазией и Сократом вовсе не подтверждается мнение о полной целомудренности и чистоте отношений философа к Алкивиаду. Вот что мы читаем в этом диалоге:

«— Сократ, я ясно читаю в твоем сердце: оно горит любовью к сыну Диномаха и Линии. Послушай, если ты хочешь, чтобы прекрасный Алкивиад ответил тебе взаимностью, доверься моим дружеским советам.

— О, дивные речи! О, восторг! — воскликнул Сократ: — холодный пот выступил на моем теле, мои глаза наполнились слезами.

— Перестань вздыхать, — прервала его она; — проникнись священным энтузиазмом; пусть поднимется твой дух на божественные высоты поэзии: это чарующее искусство откроет тебе двери его души. Поэзия очаровывает душу; ухо есть путь к сердцу, а сердце открывает путь ко всему остальному.

Что же ты плачешь, дорогой мой Сократ?

Неужели вечно будет смущать твою душу эта любовь, которой, точно молнией, обжег тебя этот бесчувственный юноша?

Верь мне, я вымолю у него более благосклонное отношение к тебе».

Как следует назвать эту любовь мужчины к юноше? Моралисты говорят что противоестественные пороки возникали в Греции из известного рода связей, которые вначале не заключали в себе ничего дурного, но впоследствии неизбежно приводили к бесчестным поступкам. Приписываемый Лукиану «Диалог любви» дает другое объяснение любви к мальчикам. Здесь два лица, в окрестностях храма Книде, спорят друг с другом: один говорит о любви к женщинам, другой о любви к мальчикам. Каждое из действующих лиц, Харикл и Калликратид, приводят аргументы в доказательство своего мнения. Мы рассмотрим те и другие:

— Харикл. Твоя жертва страдает и плачет в твоих ненавистных объятиях; если разрешить подобные гнусности между мужчинами, то надо разрешить и женщинам Лесбоса их разврат.

— Калликрадит. Львы не совокупляются со львами, говоришь ты? Это потому, что львы не занимаются философией.

Утром, вставши с постели, женщина похожа на обезьяну; старухи и служанки, одна за другой, точно в процессии, приносят ей принадлежности и косметики для туалета, серебряный таз, кувшин, зеркало, щипцы для завивки волос, притирания, стеклянки с зубным эликсиром и мази для зубов, карандаши для ресниц, духи для волос; можно подумать, что здесь лаборатория аптекаря. Одна половина волос вьющимися кольцами спускается на лоб, другая рассыпается по плечам.

Обувь ее стянута так тесно, что шнурки врезываются в тело; она не столько одета, сколько плотно облечена в прозрачное платье, которое позволяет видеть все; она навешивает на уши драгоценный жемчуг, надевает браслеты в виде золотой змеи; украшает голову короной из алмазов и индийских драгоценностей; длинное ожерелье спускается с ее шеи; на ней красные башмачки с позолоченными каблуками, свои бесстыдные щеки она красит румянами, чтобы скрыть их бледность. Нарядившись таким образом, она уходит на поклонение богиням, неведомым ее мужу и гибельным для него. Это поклонение сопровождается очень подозрительными обрядами и таинствами. Потом она возвращается и после продолжительной ванны выходит к роскошному столу; она обедает яствами, она пробует решительно все блюда. Потом ее ждет пышная постель; она предается не сну, а скорее каким-то неизъяснимым сновидениям, а когда она встает с своего мягкого ложа, нужно уже спешить в ближайшие термы.

Теперь посмотрим что делает юноша.

Он встает до зари, окунается в чистую воду, изучает правила мудрости, играет на лире, упражняет свою силу ездой верхом на фессалийском скакуне или метанием дротика. Можно ли не быть другом подобного юноши? Любовь была посредницей в дружбе Ореста и Пилада; вместе плыли они по житейскому морю: как это прекрасно — находить побуждение к героическим подвигам в троякой общности: удовольствия, опасности и агавы! Души тех, кто любит такой небесной любовью, обитают в царстве божества и любовники этого рода получают после смерти высшую награду за свою добродетель. По выражению Шатобриана, Калликрадит выразил здесь мнения Платона и Сократа, считавшегося мудрейшим из людей.

Интересно отметить, как Лициний отнесся к спору Харикла и Калликрадита: он полагает, что женщин нужно предоставить людям обыкновенным, для философа же существует любовь юношей. Другой из присутствующих при споре судей, Тефмнест, «смеется над мнимой чистотой любви философов и заканчивает свои слова столь откровенной картиной разврата, которую неловко читать даже на греческом языке». Все это приводит Шатобриана к следующему выводу: величайшие люди Греции находились во власти этой дикой страсти к мальчикам. Солдаты Александра краснели от того, что этот царь делал с евнухом Багоасом. Другой факт. В диалоге Лукиана «Куртизанки» Хелидонион предлагает Дрозу написать углем в стене Керамики: Aristenet corrupit Chnias. Этот Аристенет — философ, похитивший Клиния и Дроза. Таковы были нравы у греков! Поэты воспели противоестественные связи богов, любовь Миноса к Тезею, Лайля к Хризиппу. Философ — перипатетик Иерононим восхвалял педерастию и «фивский легион», а Агнон — считал вполне естественным существование в Спарте проституции обоих полов до брака.

Следующий любопытный отрывок из Диона Хризостома покажет нам, какое громадное распространение получила педерастия у жителей Тарса; из этого же отрывка мы можем судить, какой ужас представлял собой этот порок на Востоке. Вот что пишет Дион: «Небезынтересно будет упомянуть о следующем важном обстоятельстве: очень многие подверглись болезни, которая раньше, кажется, встречалась гораздо чаще у других народов, чем у вас. Вы спросите, что это за болезнь. — Я не мог бы выразить это ясно, но тем не менее вы конечно легко угадаете ее…

«Но не думайте, что я говорю о чем-то таком, что держат в тайне, скрывают; нет, факты говорят сами за себя. Иногда люди ходят и разговаривают и в то же время спят, хотя кажется, что они бодрствуют. В данном случае совсем другое; это люди храпят, — лучшее доказательство, что они в самом деле спят. Я не могу выразиться яснее, если хочу остаться приличным. Впрочем кто спит, тот избавлен от несчастий, этот же порок клеймит, покрывает позором весь город. Эти люди — самое тяжкое бесчестье для отечества и вы должны были бы изгнать их из страны, как следовало бы изгнать их отовсюду. Закон грозит им всевозможными карами, отдает их всеобщему презрению и, тем не менее, их встречаешь везде и всюду. Этим порокам заразились и мальчики и юноши. Они еще не потеряли целомудрия, но приучились смотреть на этот порок, как на вещь почти обыкновенную; и хотя они еще удерживаются от поступков, но уже сильно желают их. Во всем городе раздаются стоны, на прогулке везде слышишь скорбь и жалобы. Обыкновенно стон есть выражение горечи, но тот стон, котором я говорю, это нечто другое, — это результат самого ужасного бесстыдства. Без всякого сомнения лучше даже иметь сношения с несчастными женщинами, чем с педерастами. Если слушать постоянно игру на флейте невозможно, если жить постоянно на скале, оглашаемой пением сирен, невыносимо, то что должен испытывать честный человек, находясь постоянно в атмосфере уродливых хриплых стонов? Человек, который проходя мимо дома, услышал бы оттуда эти звуки, подумал бы, конечно, что это дом терпимости, но что сказать о городе, где эти звуки раздаются повсюду каждый час, каждую минуту? Педерастией занимаются на улицах, в домах, публичных местах, театрах и гимназиях. Мне еще ни разу не пришлось слышать, чтобы флейтист с самого утра начинал играть на своем инструменте, между тем, как страшная музыка педерастов начинается уже с рассветом. Быть может то, что я скажу сейчас, не стоящий внимания пустяк, но я не боюсь упреков и выскажу спою мысль, когда вы отвозите в тележках овощи на базар, вы по дороге обращаете внимание только на количество белого хлеба, свежей или соленой говядины; — уделите же когда-нибудь немного внимания и тому ужасу, о котором я рассказываю. Если бы кто-нибудь пришел в город, гае на пороки можно указывать пальцами, что он сказал бы о подобном месте?

«Что вы сказали бы, если бы все в этом городе ходили, приподняв платье, как ходят по грязи? Неужели вы не знаете что в вашем позоре, вам незнакомо чувство стыда, вы не знаете, что дает право врагам вашим презирать вас? Kerchidas? Вы, видимо, не интересуетесь тем, что о вас говорят другие и предпочитаете продолжать свое занятие.

«Поистине ужасно, на мой взгляд, даже опаснее чумы та болезнь, которую мы замечаем у некоторых лиц из простонародья, болезнь, придающая им женский голос; благодаря ей голос юноши и старика теряет свою мужественность. Естественный звук женского голоса никому не доставляет удовольствие; другое дело голос андрогин, наложников и субъектов с вырезанными половыми органами; женский тембр голоса им присущ, хотя бывает не всегда и не у всех; это — их характерный признак. Поэтому, если бы кто-нибудь, не видя вас, захотел определить какого вы рода человек и чем вы занимаетесь, судя исключительно по тембру вашего голоса, то ему легко было бы это сделать: он узнал бы в вас людей годных только на то, чтобы быть пастухами быков и баранов; он не назвал бы вас потомками героев, каковыми вы себя считаете; он сказал бы, что вы — греки, превзошедшие финикиян в пороках сладострастия. Что до меня, я думаю, что добродетельному человеку, находящемуся в подобном городе, остается сделать тоже, что он сделает, проходя мимо сирен, т. е. заткнуть себе уши воском; в последнем случае он рискует своею жизнью, а в первом — ему грозит опасность бесчестия и самого низкого разврата. Когда-то у вас процветала звучная дорическая музыка, и музыка фригийцев и лидийцев; теперь же вам нравится только музыка аркадская и финикийская. Ритм последней вы предпочитаете всякому другому, как будто носом можно издавать приятные звуки; ритм этого рода необходимо должен сопровождаться кое-чем иным. «Вам известно, что местная болезнь поразила ваши носы также точно, как у других были поражены небесным гневом отдельные части тела, как например руки, ноги, лицо. Говорят, что Афродита, желая наказать женщин Лесбоса, послала им болезнь подмышечной области, так вот таким же образом Божий гнев истребил носы большей части из вас; в этом-то и лежит причина этого странного звука, странной интонации вашего голоса; ибо от какой иной причины мог бы этот звук появиться? Это признак самого постыдного распутства, дошедшего до исступления, до презрения всякого понятия нравственности. В этом удостоверяет ваша речь, ваша походка, ваш взгляд».

Эта болезнь носа напоминает нам об изъязвлении сифилитических папул на слизистой оболочке носа и последовательном разрушении носовых костей; о той же болезни упоминает Аммиан Марцелл в своей характеристике римских нравов[49]. Aut pugnaciter aleis certant, turpi sono fragosis naribus introrsum reducto spiriru concrepantes.

Чтобы узнать педераста, достаточно было слышать его голос. Аристотель[50]характеризует его следующими чертами: «У педераста угрюмый взгляд, движение рук вялые, во время ходьбы ноги его заплетаются, глаза бегают. Таков, например, был софист Дионисий». В свою очередь Полфмон[51]говорит об андрогине следующее: «Взгляд у него утомленный, сластолюбивый; он вращает глазами, необыкновенно беспокоен; у него нервные подергивания лба и щек, судорожные сокращения век; шея наклонена на бок, ляжки в постоянном движении; колени и руки кажутся согнутыми; взгляд устремлен прямо вперед. Он говорит высоким резким и дрожащим голосом».

Филон, философ школы Платона, рассмотрев законы Моисея о блуде, дает очень точную симптомотологию педерастии, которую мы считаем нужным привести здесь. Вот что он говорит: «Другое зло, большее нежели то, о котором я только что говорил, распространилось в разных государствах; это зло — педерастия. Когда-то считалось чуть ли не постыдным одно произнесение этого слова; теперь же это предмет гордости не только для тех, кто ею занимается, но и для тех, которые поражены болезнью Nosos theleia; болезнь эта лишает их всех мужских свойств и делает их в высшей степени похожими на женщин. Для довершения сходства они заплетают и причесывают волосы, разрисовывают и красят лицо белилами, румянами и тому подобными снадобьями; натирают себя благовонными маслами, так как в приятном запахе они более всего нуждаются; придавая большое значение внешнему блеску, они не стыдятся искусным образом превращать мужчину в женщину. Мы должны строго поступить с этими людьми, если хотим следовать естественным законам природы; их нельзя более оставить существовать ни одного дня, ни одного часу, потому что они не только позорят самих себя, но всю свою семью, отечество и весь человеческий род.

Педераст должен быть подвергнут этой каре потому, что он стремился к противоестественным наслаждениям и не принимает никакого участия в увеличении народонаселения, ибо уничтожает в себе саму возможность продолжать род и содействует распространению двух величайших пороков: бессилия и расслабленности. Благодаря педерастии юноши наряжаются, чтобы стать похожими на женщин. Она расслабляет людей в цветущем возрасте, вместо того, чтобы способствовать развитию в них сил и энергии. Наконец она, подобно плохому земледельцу, оставляет под паром глубокую, плодородную почву и делает ее бесплодной. Педераст и днем и ночью обрабатывает такую почву, от которой он заведомо не может получить никаких плодов. Я думаю, это происходит от того, что во многих странах существуют назначенные цены для удовлетворения похоти педераста».

В другом месте Филон, говоря о жителях Содома, сообщает, что «если у них появлялись дети, они предавались педерастии и наживали Nosos theleia — порок, против которого все меры были напрасны: сколько было сил они развращали человеческий род».

История педерастии в древнее время заставила уже Старка смотреть на этот порок, как на Vitium corporis или effeminatio interno morboso corporis statu procreata. Патологии нового времени считают этот порок видом сознательного эротического помешательства и видят в нем только извращение полового инстинкта. Они даже различают два вида педерастии: врожденную и приобретенную.

Природная педерастия есть следствие первичного помутнения рассудка. Вторая происходит отчасти от порочных привычек, как, например, разврат или пьянство, частью же от некоторых болезней, как например общий паралич у стариков, или болезни мочеполовых органов, в частности, воспаление мочевого пузыря[52].

Общий разврат породил не только педерастию, он научил людей всем видам распутства и посвятил их в те пороки, которые греки определили общим именем lesbiazein, т. е. подражать Лесбосцам.

По этому поводу следует прочесть обращение Лукиана[53]к гнусному Тимарху, грязным развратом осквернявшему свой рот.

«Отчего же ты неистовствуешь, ибо народ еще говорит, что ты fellator и cunnilingus, т. е. называет тебя словами, которые ты, по-видимому, так же мало понимаешь, как и apophras. Быть может, ты принимаешь их за выражение почета? Или же привык к первым двум, а к третьему нет, и потому хочешь вычеркнуть из своих титулов тот, которого не понимаешь?

«Я прекрасно знаю, что ты делал в Палестине, в Египте, в Финикии, в Сирии, а потом в Элладе и в Италии, и то, что ты теперь делаешь в Эфесе, где собираешься достойно увенчать свои подвиги.

Но тебе никогда не удастся убедить своих сограждан в том, что ты не возбуждаешь у всех их презрения, что ты — не позор всего города. Вероятно, ты возгордился тем мнением, которое о тебе составилось в Сирии, где тебя не обвиняют ни в одном преступлении, ни в одном пороке? Но, клянусь Гермесом, вся Антиохия знает случай с молодым человеком, пришедшим из Тарса, которого ты опозорил; впрочем, мне, пожалуй, не подобает разглашать о подобных вещах. Во всяком случае, все присутствовавшие при этом очень хорошо помнят и знают все это, так как видели, как ты стоял на коленях и делал то, что ты сам хорошо знаешь, если не забыл.

А о чем думал ты, когда тебя вдруг увидели распростертым на коленях у сына бочара Ойнопиона? Неужели же ты думаешь, что и после подобных сцен о тебе не составилось вполне определенное мнение? Клянусь Юпитером, я недоумеваю, как ты, после таких деяний, смеешь целовать нас? Уж лучше поцеловать ядовитую змею, потому что в этом случае можно позвать врача, который сумеет по крайней мере устранить опасность от ее укуса; а получив поцелуй от тебя, носителя столь ужасного яда, никто не посмел бы приблизиться когда бы то ни было к храму или к алтарю. Какой бог согласился бы внимать мольбам такого человека? Сколько кропильниц и треножников нужно было бы ему поставить?».

Наряду со словом lesbiazein, обозначавшим порок Fellator, употреблялось слово phoinikizein, под которым разумелось постыдное занятие cunnilingus'a, бывшее в ходу в Финикии. По словам Розенбаума, презрение к стыду у этих людей доходило до того, что мужчины имели сношения с женщинами и девушками в период месячных очищений; этот факт имеет, между прочим, большое значение с точки зрения происхождения сифилиса.

Этот порок, часто называющийся skulax (так как им занимались собаки), получил в Греции большое распространение, о чем свидетельствуют эпиграммы Аристофана, не побоявшегося выставить его в своих комедиях[54], некоторые отрывки из греческой антологии[55]и, наконец, исследования Галена[56].

 

Женоложство. Сафизм

 

Существует предположение, что степень развращенности мужчин данного народа соответствует еще большей степени развращенности женщин того же народа. Это — во всяком случае спорное утверждение. Не подлежит сомнению, что лесбийская любовь в высокой степени процветала в Греции, но была незнакома женам и дочерям афинских граждан, которых (т. е. жен и дочерей) добродетельный законодатель запер в гинекеи (женские терема у греков). Эти женщины, которым были незнакомы возбуждение и чувственность, были устранены законодателем из светской жизни и получили намеренно узкое и более чем ограниченное воспитание и образование. С другой стороны, знатные куртизанки, музыкантши, танцовщицы, просвещенные гетеры, философы, поэтессы, риторики — все они со страстью предавались азиатскому пороку. В своем желании проникнуть в высшие сферы разума они с презрением относились к правилам ходячей морали и завладели плодами древа познания. И так же как у мужчин, противоестественные влечения роковым образом перешли к женщинам. Лесбийская любовь получила свое выражение сначала в поэтических образах Сафо. Полное, всестороннее понятие об этой любви дает изучение извращенных инстинктов и чувств. У древних историков есть описание этих болезненных явлений, составляющих одновременно область двух наук: патология и психология. Греки дали этому женскому пороку название «взаимной любви», anteros, а женщин, предававшихся этому пороку, называли женоложницами, tribas. Лукиан дает самое детальное описание одной ночной оргии трибад в форме диалога между двумя куртизанками, Кленариум и Леэна. — Последняя, на вопрос своей подруги, рассказывает ей историю своих половых сношений с Мегиллой; еще будучи невинной, она была обольщена этой коринфской трибадой, Мегиллой. Вот как она заканчивает описание сцены обольщения, сцены истеричного бешенства: — Мегилла долго упрашивала меня, подарила мне дорогое ожерелье и прозрачное платье. Я поддалась ее страстным порывам; она начала целовать меня, как мужчину; воображение уносило ее, она возбуждалась и изнемогала от сладострастного томления. — А каковы были твои собственные ощущения? — спрашивает ее подруга Клеонариум. — Не спрашивай меня о подробностях этого ужасного позора, отвечает Леэна. Клянусь Уранией, я ничего больше не скажу! Дюфур очень долго останавливается на женоложстве куртизанок и флейтисток и делает по этому поводу следующие интересные выводы:

«Эти женщины нуждались в любви мужчин гораздо меньше, чем в той любви, в которой они одни участвовали. С молодых лет искушенные в науке страстей, они скоро прибегали к беспорядочным сношениям, в которых их чувственность увлекалась воображением. Вся их жизнь походила на вечную борьбу похотей, на прилежное изучение физической красоты: собственной наготы и сравнивание ее с наготою своих подруг начинает возбуждать в них особый интерес, и они начинают создавать себе странные и жгучие наслаждения, при том без всякого участия в них любовников-мужчин, ласки которых часто оставляли их холодными, безчувственными. Таинственные страсти, которыми зажигали себя авлетриды (флейтистки), были ужасны, бурны, ревнивы, неукротимы.

Этот вид разврата был так распространен среди флейтисток, что некоторые из них часто устраивали общие пиршества, на которые мужчины не допускались вовсе; на этих-то пиршествах они предавались разврату под покровительством Венеры Перибазийской. Там, среди кубков вина, утопавших в розах, и перед трибуналом полунагих женщин происходила борьба, соперничество в красоте, как некогда на берегах Алфея, во времена Кипела, за семь веков до христианской эры».

Читая «Письма Алцифрона»[57]можно составить себе ясное понятие об этих ночных празднествах, где гетеры, флейтистки и танцовщицы оспаривали друг у друга пальму первенства не только в красоте, но и в сладострастии. В упомянутом сборнике есть письмо самой разнузданной куртизанки того времени, Мегары к нежной Бакхиде, самой скромной из гетер; ее характер и поведение, по сравнению с подругами, были даже слишком приличны для того положения, которое она занимала. Мегара рассказывает подробности великолепного пира, устроенного гетерами и авлетридами: «Какой прекрасный пир — говорит она в своем письме: — Какие песни! Какое остроумие! Вино пили до самой зари».

Цветы издавали благоухание, самые тонкие вина лились рекой; нам подавали лучшие яства. Тенистая лавровая роща была местом нашего пиршества; все было там в изобилии»… Можно легко предугадать конец; можно представить себе последовавшие за этим пиршеством безобразные сцены, вызванные побуждающим влиянием вина и всей окружающей обстановкой.

Наряду с нимфоманией, нужно рассмотреть также и эротоманию. Эскироль разграничивал эти две страсти. В нимфомании болезненность возникает от воспроизводительных органов, раздражение которых действует на мозг, эротомания же своим основанием имеет воображаемую любовь. Нимфомания является последствием физической развращенности, эротоман же есть жертва собственного воображения, пораженного частичным безумием; иными словами, эротомания по отношению к нимфомании есть то же, что сердечные чувствования но отношению к грубому разврату. «У эротомана — добавляет ученый психиатр, — глаза живые, возбужденные, страстный взгляд, экспансивные движения и нежные речи… Такие больные страдают кошмарами, и во сне их посещают видения в образе женщин». Не нужно упускать из виду, говорит Лори, что у эротоманов наблюдается постоянное раздражение детородных органов.

Пояснения, которые нам дает Эскирол о нервных заболеваниях, связанных с половыми отправлениями женщин, до некоторой степени объясняют нам возникновение лесбосской любви, которую Сафо открыла грекам и которая вызвала разнообразные толкования.

В истории противоестественной любви Сафо была Сократом Греции. Точкой отправления ее философии была сентиментальная любовь женщин к женщине, а конечной точкой, по всей вероятности, было «раздражение органов», заставлявшее этих женщин осквернять свое тело. Это частный вид проституции. Но Сафо не была куртизанкой в узком смысле этого слова; она происходила из богатой и порядочной семьи в Митилене (Лесбос). Едва выйдя из детского возраста, она стала зачитываться эротическими поэмами, любовными романами. Дни и ночи она посвящала чтению, вызывавшему у нее вздохи и томления; ночью ее посещали сны и видения, вызванные ее возбужденным воображением.

Выйдя замуж, она вскоре осталась вдовой (в 590 до Р.X.). Будучи философом и поэтом, она вследствие постепенного расстройства воображения и чувств дошла до убеждения, что взаимная любовь женщин стоит выше любви физиологической.

«Она была прекрасна», говорит Платон. А мадам Дасье, написавшая ее биографию, дает нам ее образ: «Характер лица Сафо, какой ее изображают древние медали, говорит о ее в высшей степени эротическом темпераменте. Сафо была брюнетка, небольшого роста; ее черные глаза горели огнем».

Речи ее, обращенные к ученикам и любовницам, разделявшим с ней лесбосскую любовь, были красноречивы и убедительны; эти свойства создавали ей массу прозелитов, среди которых были: Амиктена, Анагора, Атис, Фирина, Андромеда, Кидно и «сотни других, говорила она, — которых я любила не без греха». Atque aliae centum quas non sine crimue amavi. Ее современники единодушно удивлялись вдохновению и жару, которым проникнуты были стихи Сафо; они называли ее десятой музею, что подало повод Лебрену сказать:

 

Сафо спала со всеми музами

И была почти их любовником.

 

Лучшее из дошедших до нас ее произведений — это ода к «возлюбленной». Это стихотворение дышит восторгом; сжигающий огонь любви, экстаз, сомнение, томление, заблуждение, разлука и высшая степень страсти изображены в нем с двойным огнем поэтического вдохновения и страсти; все эти образы, взятые из глубины души, поражают и увлекают наивной правдивостью изложения и непритворным увлечением, которое нужно было несомненно испытывать, чтобы затем подобным образом наложить, — вот, что поставило Сафо в первые ряды в истории поэзии и любви. Таково мнение о Сафо автора книги «Празднества и куртизанки Греции». Симптомы любовного жара получили в медицине название симптомов сафических. Нужно сказать, что гений Сафо был обусловлен ее нравственностью. Будь она добродетельной, она не сделалась бы самым страстным поэтом древних времен. Среди стихов Сафо имеется страстное стихотворение, посвященное двум гречанкам, ее ученицам и любовницам. Исключительно на этих, именно, стихотворениях, а не на указаниях каких-либо авторов основана сделанная нами выше характеристика Сафо. Эта извращенность вкусов, от которой могла бы покраснеть природа, заразила других и послужила примером всеобщей развращенности, которая толкала на греховные и бесплодные сношения. Но все же любовные порывы Сафо менее отвратительны, чем позорный разврат Сократа (Шоссар).

Страстная жрица лесбийской любви, Сафо все же остается одним из великих умов и великих поэтов древности. Одаренная пылким вдохновением, ясным умом и тонким вкусом, Сафо непонятным образом соединяла все эти черты гения с крайней развращенностью. Чтобы понять это, не нужно забывать легкомысленность нравов в древности, силу гетеризма, который один только давал возможность женщинам приобщиться к высшей духовной культуре; специфические свойства Востока увеличивали способности и возбуждали чувственность. Сафо жила умом и чувствами, соединяя в себе элементы идеала и действительности: соединение эфира и материи вопреки земным законам!

Песни этой женщины, говорит Плутарх, — исполнены огня, который, очищая все и претворяя в любовь, позволяет нам до некоторой степени оправдать поэта, написавшего оду к «возлюбленной» и впоследствии принесшего свою жизнь в жертву своему возлюбленному. Эта прекрасная песня любви нам сохранена ритором Лонгином, который сделал анализ ее в своем труде «Рассуждения о прекрасном»: «Когда Сафо, — пишет он, — хочет изобразить восторги любви, она приводит разнообразные случаи, сопровождающие эту страсть; но с особенным искусством она из многочисленных случаев выбирает такие, в которых наиболее ярко изображены жестокости и излишества любви. Сколь разнообразные ощущения волнуют ее! Она то горит, то холодна, то выходит из себя, то думает о смерти. Одним словом, можно сказать, что ее душа — место встречи всех страстен: и это действительно свойственно тем, которые любят».

Катулл написал подражание этой прекрасной оде, но она, к сожалению, не дошла к нам во всей полноте. Он посвятил ее Лесбии:

Ille mi per deo videtur…

После него Буало пытался ее перевести, но ему удалось перевести всего лишь каких-нибудь двенадцать александрийских стихов, и притом холодно и слабо.

 

Счастлив тот, кто дышет одним с тобою воздухом,

На кого падает взор твоих очей,

Твоя сладкая речь и нежная улыбка,

Подобная улыбке богов.

 

Нежный огонь разливается в моей груди,

Когда я вижу тебя

И с душой, полной сомнения,

Я безмолвствую.

 

Я не вижу, туман заволакивает мои глаза,

Я мечтаю, в сладком томлении,

И еле дыша, взволнованная, смущенная,

Я дрожу, я замираю…

 

Альманах Муз в 1775 г. напечатал подражание поэтессе, Ланжака, не лишенное живости. В том же номере были напечатаны два других подражания, принадлежащие Людовику Горсу и С. Герлу. Были и другие подражания, но мы должны обратить особенное внимание на английского автора «Гимна Венере», Аддисона, который сумел в стихах передать последовательность образов и чувств у Сафо, столь прославленную Лонгином и так хорошо переданную Катуллом. Название, данное самой Сафо этой оде, не оставляет сомнений в том, что прелести одной из ее любовниц внушили ей эту оду. Простой дословный перевод этой пьесы даст возможность хотя бы приблизительно понять всю ее страстность:

«Тот, кто может лицом к лицу видеть тебя и слышать твой нежный голос, мне кажется равным богам. — Твоя улыбка разжигает мою любовь и в моей груди сердце восторгается. — Едва я вижу тебя, мои уста немеют, — Нежный огонь разливается по моим членам; мои глаза обволакиваются туманом и внезапное звучание поражает мой слух, — Холодный пот катится по всему моему телу, я дрожу, и более бледная, чем боязливый листок, без дыхания, я чувствую, что умираю…»

Очень трудно подобные поэтические чувствования согласовать с вульгарными приемами женоложства, отталкивающий пример которого нам дали гетеры и флейтистки. Многие авторы отмечают, что ученицы Сафо «с ранних лет узнавали о противоестественном употреблении их появляющихся прелестей» и что учение автора этой оды, более элегической, нежели эротической, есть «школа проституции». Как возражение против этой суровой оценки, можно привести прекрасные песни любви, сочиненные Сафо в честь брачных пиршеств, и стихи, посвященные любимой дочери ее Cleis, о которой она в одной из своих од говорит: «У меня есть прекрасное дитя, красота которого подобна красоте хризантемы. Cleis, мою горячо любимую Cleis, я не отдала бы за целую Лидию». Несмотря на то, что Сафо познала противоестественную любовь, но не эта любовь заставила ее больше всего страдать и не эта любовь послужила причиной ее гибели.