VIII. Лягушонок вмешивается в ход событий

 

Лягушонок появляется на поверхности колодца. Он видит Принцессу. Его глаза затуманены любовью. Сердце стучит. А рот открыт, чтобы заговорить.

Вот как об этом сообщает Сокращенная Версия: «Сквозь рыдание она услыхала, как кто-то обратился к ней со словами: 'Что случилось, Принцесса? Твой плач может разбудить камни.' Она оглянулась, но не увидела никого, кроме лягушки, высунувшей из воды свою толстую уродливую голову».

Насколько это точное описание? Довольно точное. Передает ли оно дословное содержание того, что сказал лягушонок? Передает. Почувствовала ли Принцесса в первую минуту нечто вроде отвращения? И да, и нет.

Совершенно очевидно, что данный момент не был самым подходящим для любви с первого взгляда. У Принцессы было сильно развито чувство красоты (даже для француженки оно было весьма утонченным), и, соответственно, таким же сильным было ее отвращение к уродству. Ее просто передергивало от уродства; она чувствовала его всеми фибрами тела; оно вызывало тошноту, какую вызывает отвратительный запах. В ее оправдание следует сказать, что лягушки, эти «земноводные гномы» (как выразился один современный французский поэт) с выпученными глазами, с отсутствием шеи, с куцыми лапами и липкими, белыми животами, не могут соперничать с газелями или кошками и выступать эталонами красоты животного мира. Не было у нее и опыта общения с лягушками. Правда, иногда, прогуливаясь по лесу, она замечала прыгающих в траве лягушек, но все знания о них сводились к их лапкам, зажаренным в масле и чесноке, слегка поперченным и сервированным на ее золотой тарелке несколько раз в неделю, в качестве дополнительного блюда.

Итак, сначала она действительно содрогнулась, увидев Лягушонка. В то же самое время, она была заинтригована. Ведь никогда раньше она не встречалась лицом к лицу с говорящим животным, хотя и слышала всевозможные загадочные истории и даже посещала государственные собрания, на которых обсуждалась проблема Необычных Феноменов. Вопреки тому, что ее родители и остальное население королевства и знать не хотели ни о каких новых «феноменах», у нее пробудился к ним интерес. Бывало, сидя на краешке колодца, она пыталась вообразить, как с ней заговорит огромный олень с ветвистыми рогами или орел с испепеляющим взглядом, и как она ответит им.

Но было еще одно чувство, пробудившееся в ней наряду с отвращением и любопытством. Оно превосходило их по силе, и было почти подсознательным. Важно помнить, что она впервые за свою взрослую жизнь находилась в состоянии такой незащищенности. Ее горькие рыдания были приостановлены неожиданным появлением уродливого существа, разговаривавшим на языке Ронсара и дю Белле, причем с чистейшим туренским акцентом.

Ее тронуло сильнее всего не звучание его голоса – нечто среднее между высоким баритоном и низким тенором – но то, что исходило поверх голоса: а именно, его особая доброта. Она привыкла к тому, что ее любят, обожают. Но когда в лягушачьих глазах прочитывается явное обожание, согласитесь, это обезоруживает.

В вихре эмоций Принцесса продолжала испытывать невыносимое горе, и, как следствие, утрату своей независимости. Но глубоко в подсознании, в темной и плодородной почве ее сердца, уже созревала любовь словно маленькое горчичное зернышко.

 

IX. Предложение

 

– О, Лягушонок, – всхлипнула Принцесса, – как это мило с твоей стороны. Но ты ничего не понимаешь.

– Наверное, нет, – сказал Лягушонок своим мягким, мелодичным голосом. – Но, все же, могу ли я чем-нибудь помочь?

– Если бы ты только знал, – продолжала Принцесса, – как все плохо. Она всхлипнула и вытерла слезы. Тоненькие полоски размазанной туши появились на ее запястье.

– Подождите минутку, – сказал Лягушонок. Он вылез из воды, прыгнул в траву, и поскакал к большой липе. Там, найдя лист и зажав его во рту, поскакал обратно к колодцу, и забрался опять на его каменный край. – Вот возьмите, – он протянул ей лист, – Высморкайтесь, а я закрою глаза.

Это был большой кленовый лист, который только-только начал терять свежесть и действительно мог послужить хорошей заменой носового платка. Она улыбнулась, тронутая его заботой.

– Спасибо, Лягушонок, – сказала Принцесса. – У меня есть платок получше, но все равно – спасибо. И, пожалуйста, закрой глаза. Она достала из своей сумочки вышитый батистовый носовой платок, вытерла слезы, и высморкалась, причем постаралась это сделать насколько можно деликатнее. – Все. Ты можешь открыть глаза.

Лягушонок замигал. – Как вы себя чувствуете, Ваше Высочество?

– О, немного лучше. Но не слишком. И ты не должен обращаться ко мне «Ваше Величество». Мы – не при дворе. Мы – в лесу.

– Как вам будет угодно, Ваше… – сказал Лягушонок. Возникла короткая пауза.

– Если вы захотите рассказать, по какому поводу вы так расстроены, я буду рад выслушать вас, хотя, возможно, и не пойму всего. Он сидел в полуметре от Принцессы и смотрел на нее с жалостью.

– Что это изменит? – вздохнула Принцесса. – Как ты можешь помочь? Одинокая слеза, сверкнувшая как алмаз, скатилась с ее левой щеки.

– Пока не знаю, – сказал лягушонок. – Но знаю, что хотел бы помочь. Почему бы вам ни рассказать о своем горе?

– Уж не волшебник ли ты? – спросила Принцесса и ее лицо посветлело. – Может, исполнишь мои три желания?

– Увы, нет. Я не исполняю желаний, а могу предложить лишь себя самого.

– И ни одного желания?

– Ни одного.

– Жаль, – со вздохом сказала Принцесса. – Беда в том, что я никогда больше не увижу мой золотой шар.

– Ваш золотой шар?

– Да. По неосторожности я упустила его прямо в колодец. Я не понимаю, как это могло произойти. Сказав это и вспомнив как шар плюхнулся в воду, Принцесса снова чуть было не зарыдала. С величайшим усилием ей удалось сдержаться.

– Я видел ваш шар, – сказал Лягушонок многозначительно. – Конечно, он замечательный. Но разве вы не можете купить себе другой или попросить Его Величество вашего отца изготовить вам такой же?

– Но это будет уже другой шар. А я так привыкла к своему. Понимаешь, он стал как будто частью меня самой.

– Неужели он так дорог вам?

– Он для меня так же дорог, как свобода. Он для меня – все.

– И ничто не может заменить его?

– Ничто.

– В таком случае, – сказал Лягушонок, – Я найду и принесу его.

Принцесса молчала, ее взор был безучастен.

– Принцесса, Принцесса, вы меня слышите?

Она рассеянно посмотрела на него. – Прости, я не слышала, что ты сказал.

– Я сказал, что возвращу вам золотой шар.

– Это было бы очень мило.

– Но это правда! Я сделаю все, что угодно для вас. Я люблю вас.

На мгновение Принцесса замерла от неожиданности. Затем рассмеялась, и ее живой, серебристый смех пронесся через лес.

Лягушонок посмотрел в колодец. Он увидел свое отражение, уставившееся на него: толстое, отвратительное и … грустное.

 

X. Испытание тремя шарами

 

Но почему – вы можете спросить – золотой шар представлял для Принцессы такую важность? Почему она думала, что вместе с шаром потеряла свою свободу? Чтобы это понять, нам надо немного познакомиться с ее воспитанием.

Современная принцесса – будь то в Англии или Монако – служит украшением для публики, да и только. Ее воспитание вполне соответствует такой роли – наверное, такое же воспитание получает нарядная кукла из папье-маше, перед тем как ее вешают на рождественскую елку. Главная цель подобного воспитания заключается в умении хорошо выглядеть и стоять прямо. Наш век, впрочем, не взирая на все его заслуги, вряд ли можно назвать наилучшим временем для принцесс.

Во время Ренессанса все было по-другому. Интеллигентность была главным достоинством. Во всех слоях общества образование было призвано создавать истинных ценителей искусства – людей, влюбленных в качество. Мужчина или женщина должны были, по крайней мере минимально, разбираться в искусстве, поскольку это было самым лучшим способом оценить прекрасное и постичь красоту самой жизни. Обходительность не означала затушевывание индивидуальных качеств и превращение их в полированную улыбчивость. Интеллект шагал в ногу с индивидуальностью, а люди с оригинальной точкой зрения не вызывали неприятия у окружающих. И если остроумие можно было приравнять к рапире, то обходительность была пуговицей на ее конце.

Принцесса обучалась у самых знаменитых преподавателей Франции. К моменту, когда ей исполнилось двадцать один, она хорошо разбиралась в искусстве поэзии, математике, истории, философии, архитектуре, риторике, пении, танцах, верховой езде, рисовании, стрельбе из лука, астрономии и красноречии. Она бегло говорила на итальянском, испанском, немецком, и китайском, а также хорошем латинском (хотя ее стиль можно было назвать излишне цицероновским); что же касается греческого, то она знала его так хорошо, что однажды ее реплика на этом языке заставила замолчать самодовольного посла из Афин, то и дело цитировавшего Аристотеля.

Король и Королева ужасно гордились репутацией своей дочери, как одной из самых воспитанных принцесс в Европе. Однако их огорчала ее возрастающая независимость, принимающая форму чрезмерной любви к одиночеству. По мере взросления ее все меньше и меньше привлекала шумная придворная жизнь. Бывало, вежливым, но твердым голосом она отказывалась от какого-нибудь придворного действа – будь то участие в пьесе, выступление или любование цветами – и уходила или уезжала верхом в свое любимое, секретное место, каким был заброшенный колодец, стоящий в лесу к востоку от дворца, чтобы провести там послеобеденное время. И чем чаще Король напоминал ей о ее политическом долге, тем чаще она цитировала ему свои любимые строки Чжуан-цзы, которым он обучал ее, когда она была еще беззаботным девятилетним ребенком:

 

Как-то раз, когда Чжуан-цзы ловил рыбу в реке Пу, к нему подошли два гонца от наместника провинции Чу: «Государь требует, чтобы вы приехали в столицу и заняли должность премьер-министра». На что Чжуан-цзы ответил: «Я слыхал, что в провинции Чу жила священная черепаха, которая умерла три тысячи лет назад. Государь хранит ее панцирь, обернутый в шелк, в позолоченном ящике в самом священном храме. Представьте себе, что вы – та самая черепаха. Хотели бы вы, чтобы к вам относились с таким же почтением, или же предпочли бы снова стать живой черепахой, ползающей по илу? Посланники сказали: «Конечно, последнее». Тогда Чжуан-цзы сказал: «Передайте мои наилучшие пожелания Вашему Величеству, и скажите ему, что я вполне счастлив здесь ползать по илу».

 

Принцесса много раз вежливо, но твердо говорила своему отцу, что не считает себя обязанной готовиться к управлению его королевством, или вообще каким бы то ни было королевством. Она говорила, что не знает пока, что делать со своей жизнью, но придумывать законы и управлять государством, выдавать награды и наказывать провинившихся кажется ей весьма скучным и малопривлекательным занятием. Что же касается вечной эстетической кутерьмы при дворе, то ей претили восторженные знаки внимания, выставление напоказ своих талантов в обществе, где ее принимали за витрину с модной одеждой; другими словами, она не любила быть постоянно на виду – были моменты, когда жизнь казалась ей настолько пресной, что хотелось куда-нибудь умчаться (хотя бы на часок) с самым пропащим и безграмотным парнем из королевской конюшни.

Не было у нее также высокого мнения о так называемой романтической любви. Она видела слишком много таких «романтических» связей в высшем обществе и слишком хорошо знала, чем они кончаются, чтобы поверить в то, что они могут служить неким компасом на пути к человеческому счастью. Из рассказов своих фрейлин она хорошо знала, что все начинается с перехватанного дыхания, с пульсаций где-то там внизу, продолжается в виде вздохов, улыбок, миганий ресниц, мечтаний и шептаний, скомканных записок, сонетов Петрарки, клятв в тенистых аллеях, идеализации своего возлюбленного, перед которыми Платон показался бы простым бакалейщиком, и полного растворения в собственных желаниях; кончается же все, в результате внезапного прояснения после обрушивания реальности. Много раз она видела одно и то же: упоительное начало и горестный конец. Разумеется, это не было дорогой к обретению спокойствия души. Гораздо мудрее, думала она, доверить свое счастье воле случая. Конечно, не тупому и простому случаю, а случаю, утонченному неким благоразумным психологическим опытом.

Поэтому, когда Принцессе исполнилось шестнадцать лет, и по настоянию Короля и Королевы должна была принимать один раз в год по одному жениху, она изобрела Испытание Тремя Шарами.

Правила были просты. Просящий руки должен был прежде всего дать торжественную клятву ничего не говорить, даже своему лучшему другу, о прохождении испытания. Если он выдерживал Испытание, она должна была выйти за него замуж. Если нет, то он должен был отказаться от женщин в течение последующих трех лет.

Этот договор привел к тому, что длинный список королей, принцев, герцогов, маркизов и графов, добивающихся ее руки, несколько поубавился. Тем не менее, во Франции оставалось еще много желающих пройти испытания.

Само Испытание было очень простым. Посетитель заходил в приемную Принцессы и фрейлины подводили его к длинному столу из красного дерева. На нем лежали выстроенные в одну линию три пустотелых металлических шара: золотой, серебряный и свинцовый. В одном из шаров должен был находиться портрет Принцессы (восхитительная миниатюра, исполненная Караваджо); в остальных двух не было ничего, кроме воздуха. Посетителю давалось три минуты для того, чтобы сделать выбор.

Принцессе всегда нравилось это трехминутное испытание. Если бы Испытание проводилось где-нибудь в другом месте в Европе, она не была бы так уверена в его исходе. Она могла волноваться только в случае, если бы нашелся аристократ, выбравший золотой шар – служивший ее талисманом и печатью независимости – и после краткого периода романтической любви приговорил бы ее к пожизненной скуке. Но это была Франция. Все ее королевства отличались необычайной интеллектуальной утонченностью. Ни один интеллигентный, уважающий себя принц не выбрал бы простейшее решение, особенно зная, что, будучи самой хитроумной принцессой, она сама изобрела это Испытание. Она видела по их лицам, как они пытаются построить всегда одно и то же умозаключение, как их прекрасный лоб напрягается, и легко читала их мысли по изгибам бровей. Так пусть же внешний вид меньше всего отражает внутреннюю суть… думали они; нет более простого заблуждения нежели то, которое предполагает наличие добродетели во внешнем виде… будь то в законах, в военном деле, или в красоте… А затем следовало очевидное решение: я отказываюсь от кричащего золота и от притворного серебра и выбираю тебя, О незаметный свинец; твоя простота глубоко волнует меня; я вручаю тебе свою судьбу. Слава Богу, судьба их не подводила. Принцесса подавляла улыбку на лице, думая о том, каким невероятным для образованного француза и каким очевидным должен был быть выбор. Бедные принцы! Если бы не стремление получить еще один год свободного существования, она могла бы поддаться искушению пожалеть их, когда открывая свинцовый шар они видели …. нет, не ее портрет, а пустоту.