Социокультурные основания становления прогностической потребности общества

Отношение к предвидению, предсказанию будущего не было однозначно определенным ни в одну историческую эпоху. С одной стороны, позиции мыслителей были существенно предопределены господствующим в ту или иную эпоху типом мышления. Мыслитель находился всегда в рамках господствующей метафизической установки и соответствующего восприятия модусов времени. С другой стороны, погруженность в соответствующее социкультурное пространство ещё не влекло необходимости однообразия рефлексии по всем аспектам интерпретации бытия, равно как не приводило к согласию в отношении континуальности связей всех его атрибутов.

В античном космоцентризме субъект погружен в природу, мыслит себя в рамках её целостности и целостности полиса, через него природа и полис познают свою определенность, не дифференцирована от онтологии гносеологическая проблематика, актуальный мир в принципе конечен как в отношении пространства, так и времени. Человек соответственно не может претендовать на то, чтобы выйти за пределы бытия, чтобы пытаться посмотреть на него со стороны. В античном мировоззрении единый логос установил все принципы и законы для всех сфер бытия, поэтому судьба абсолютна и справедлива для вещей, людей, богов и их мышления. Непотаённость истины для грека не требует никаких процедур, кроме созерцания. Законченность, оформленность и потому единственность мироустройства не оставляет места для вероятностей. Познавательная ситуация обостряется с того момента, когда осознаётся различие между чувственным и рациональным, идеей-сущностью и вещью-явлением. Но поскольку «логический процесс умозаключений отображает природный процесс возникновения и оформления вещей»[46], постольку знание о логосе, правящем человеком и природой, не составляет особой проблемы.

Ситуация изменяется в метафизике средневековья. У Плотина и в «последующей средневековой scientia высшее несоизмеримо с определенным и противоположно конечному». Бесконечное непостижимо для человека в силу ограниченности возможностей его разума. Однако гносеологически недоступное бесконечное в бытии трансцендентного абсолюта содержит всю возможную полноту бытия, которая по воле её обладателя может им самим приоткрываться. Области бытия столь же упорядочены и необходимо соотнесены друг с другом. В теологической установке характерной особенностью предсказания, как онтологической модели, является разделение понятий «жизнь и судьба». Эти категории «противопоставляются свободе воли и дискредитируют человеческую суверенность, как иллюзию»[47]. Провиденциализм представляет явление фаталистического характера и характерен для воззрений Августина Блаженного и Фомы Аквинского. Основное содержание этой парадигмы сводится к тому, что функционирование и развитие как отдельного человека, так и человечества в целом, определяется божественным началом, высшим разумом. Будущее в религиозном сознании представляется противоположным наличествующему бытию и повседневной жизни. Осознание этой инаковости расценивается как истинная, полноценная реальность. Эсхатология не отказывается от идеи неизбежного завершения человеческого бытия и не пытается от него отгородиться, а утверждает важность его творческого постижения. Из этого можно сделать вывод, что в своей глубинной основе эсхатология несёт деятельное начало. С этой позиции, она идёт дальше «прогноза» типа «всё конечно и все люди смертны». Действительно, проблема заключается не в том, что человек смертен, а в том, что у нас есть это осознание. Осознание конечности даёт человеку и человеческой жизни онтологическую осмысленность, с момента этой осознанности начинается утверждение человеком своей телеологической определённости, а в дальнейшем постижение будущего. Идея конечности, по И.Ильину «…становится оформляющим и осмысливающим началом жизни»[48] . В этой традиции делается попытка проблему онтологической неопределённости свести к минимуму. При этом эсхатология не предполагает боязни будущего, хронофобии. Эсхатологическая определённость является данностью. Мы не можем её изменить или предотвратить, мы можем только существовать в этой изначальной ситуации. Не человек создаёт будущее, а будущее «изобретает» человека. Таким образом, теологическая ориентация придает предвидению преимущественный смысл морального критерия, в соответствии с которым человек следует или отклоняется от божественной воли в своём поведении.

С конца 14в. в тематику схоластики вторгаются новые понятия и методы[49], анализ и критическая рефлексия на основе категории единства (Н. Кузанского) и принципа explicatio dei устраняют иерархию и замкнутость сфер бытия. Затем концепция Н. Коперника «осуществила преобразование не только планетарной системы, но и научного познания в процессе автономного исследования, в коем на первый план выдвигался новый стиль мышления, который можно назвать предвосхищающим мышлением. Для этого стиля характерно, прежде всего, стремление заранее выяснить и определить предмет познания, детерминирующий весь процесс исследования. В силу такого рода стремления поиск несомненных оснований и принципов познания оказывается основной целью предвосхищающего мышления. Именно в математике этот поиск не встречал непреодолимых препятствий и получил полное признание»[50]. На первый взгляд именно заранее установленные законы – та почва, на которую ориентируется ожидание возможности предсказания. Однако этому устойчивому бесконечному содержанию не соответствует познавательная возможность конечного субъекта. Будущее приоткрывается иногда, но это зависит ни от субъекта.

Уже в ренессансном антропоцентризме человек становится субъектом научно-исследовательских программ, хотя ещё и в форме интуитивно-художественного мышления. Затем в 17 веке «освобождающее само себя мышление в метафизике Р.Декарта приобрело статус субстанции и субъекта, и в этом статусе оно само определяло для себя предмет исследования, оказываясь тем самым предвосхищающим мышлением»[51], которое опирается на оценочно-измерительное отношение ко всему сущему и времени, осмыслением перспектив и тенденций нового времени. Таким образом, несмотря на устойчивость человеческой потребности в предвосхищении будущего, методологически и социокультурно оправданные основания такого прогностического интереса общества представляется возможным рассматривать только начиная с эпохи нового времени.

Однако здесь-то и обнаруживается некоторая интересная особенность, состоящая в том, что убежденность общественной мысли античности и средневековья в гармоничности устройства бытия не располагала к обострённому интересу в прогнозировании социального будущего, в то время как секуляризированный общественный разум, осознавший себя, по мнению Л.Фейербаха, «не только самозаконным, но и законополагающим во всех областях»[52], сделал предвосхищение будущего своей визитной карточкой и насущной потребностью. Прогностическая составляющая становится проблемой и тем самым объектом постоянного интереса исследователей. Таким образом, изменение фундаментальной метафизической установки, становление антропоцентризма, субъект-объектного мышления, а не сами по себе возросшие практические потребности повлияли на изменения вектора и интенсивности социального интереса к предсказуемому будущему. Для того чтобы эта потребность стала очевидной в обыденном сознании, а не только в головах отдельных мыслителей, нужно было, чтобы появилась неуверенность в завтрашнем дне, в традиционных ценностях, непонимание происходящих процессов. Ущербность от незнания настоящего способствует порождению потребности в знании будущего. В ситуации социокультурной и аксиологической дезориентации в контексте новоевропейского переходного периода, который характеризуется кризисом как общественного, так и индивидуального сознания, прогностическая деятельность становится фактором выживания. Но при этом до середины 20в. философия ещё движется, по справедливому наблюдению К. Маркса, в «пределах религиозной формы сознания и этим, с одной стороны, уничтожает религию как таковую, а с другой стороны, по своему положительному содержанию сама движется еще только в этой идеализированной, переведенный на язык мыслей религиозной сфере»[53].

В связи с изменением метафизических установок происходила и переинтерпретация модусов времени, в первую очередь настоящего и будущего. Будущее, как категориальная структура, относительно других модусов времени более всего подвержено нашему воображению и творческому осмыслению. В этом смысле для лучшего понимания будущего как темпоральной категории, чаще всего ищут характерные особенности его инаковости относительно других составных частей времени, основное отличие, которых определяется их постулированным устойчивым равновесием.

Новоевропейский антропоцентризм, переживший трансформацию классического cубстанциализма в функциональное познание бытия для субъекта, изменил и стратегические ориентиры. Философское вопрошание об истине эволюционировало в нацеленность на будущее как всеобщую интенцию. Диалогический характер современного общественного сознания предполагает не шовинизм истины, а толерантность правдоподобия. Будущее не даёт однозначности, зато предоставляет востребованный плюрализм выдвижения правдоподобных версий, расширяющий возможность быть слушаемым и услышанным, а значит и даёт почву для индивидуального самоутверждения без необходимости быть специализированным профессионалом. Высокая современная социальная динамика, разумеется, тоже вносит свою лепту, т.к. всё труднее становится успевать достигать глубокой специализации. Потребность сказать своё мнение как никогда находит благодатную почву в бесконечном выстраивании прогностических версий будущего для людей, не имевших ни малейшего шанса быть услышанными раньше, когда ориентирами были истина и доказательность.

«Возрастает необходимость постоянного убеждения члена сообщества в его правоте, а, следовательно, и в людях, способных представить правдоподобную картину будущего. Эту задачу и призвана решить философия 21 века»[54]. Субстанция-субъект, принявшая форму самозначимой и самополагающей бытие индивидуальности, трансформируется из универсального трансцендентального субъекта в психологический. Прочно закрепилась тенденция психологизации философии. Как следствие – изменяется и статус настоящего. Настоящее в аксиологическом тестировании становится значимо в той мере, в какой оно служит будущему, а не в качестве результата прошлого. Профетический настрой современного общественного сознания и представляет поле для вопрошания в предпринятом исследовании.

В этой трансформации, по справедливому наблюдению Е.В.Дворецкой, особый статус приобретает этическая проблематика. Изменение ориентира с вечной и неизменной истины на правдоподобную достоверность версии будущего предъявляет особые требования к тому, кто будет выступать в качестве автора образа грядущего. Согласно Аристотелю, убедительность обретается «с помощью нравственного характера (того, кто говорит) в том случае, когда речь произносится так, что внушает доверие к человеку, ее произносящему, потому что вообще мы более и скорее верим людям хорошим»[55]. Соответственно претерпевает новый Ренессанс статус веры.

Особое значение в анализе социо-культурных оснований современного отношения к проблеме предвосхищения будущего приобретает традиция интерпретации онтологии модусов времени. Самой популярной у мыслителей всех исторических эпох философствования была позиция, согласно которой есть только настоящее, которое выступает в качестве субстанциональной характеристики всех модусов времени.

Понимание настоящего как границы, которая разделяет модусы времени, встречается уже в «Физике» Аристотеля[56] (хотя сам Стагирит предпочитает термин ”теперь”). Исходя из этой позиции, рассуждая о грядущем, можно условно утверждать, что мы соотносим его с процессом некой «темпориальной майевтики», или, как пишет Ю.В.Громыко, «все характеристики будущего представлены в осознании и воспроизводстве той целостности, в которую мы включены самим фактом нашей жизни»[57].

Августин Блаженный, размышляя о подобного рода мимикрии, писал «…ни будущего, ни прошлого нет, и неправильно говорить о существовании трех времен: прошедшего, настоящего и будущего. Правильнее было бы, пожалуй, говорить так: есть три времени - настоящее прошедшего, настоящее настоящего и настоящее будущего… настоящее прошедшего это память; настоящее настоящего - его непосредственное созерцание; настоящее будущего - его ожидание»[58]. Выводы Августина оказались весьма устойчивыми. Если прошлое мы оцениваем в процессе его интерпретации, настоящее - исходя из непосредственного психологического переживания момента «теперь», то будущее является спектром возможностей и комплексом вариативности. Т.Гоббс в этой связи писал: «Будущее есть лишь фикция ума, применяющего последствия прошлых действий к действиям настоящим… это лишь предположение, основанное на вероятности»[59]. Данная установка, по мнению Д.Юма, базируется на том, что мы привыкли к определённому состоянию объекта, и, исходя из этой привычки, мы его проецируем на его дальнейшие проявления[60]. Юм аргументировал свою позицию, исходя из опровержения индуктивных предпосылок. Он утверждал, что из того факта, что сегодня взошло солнце, совсем не следует то, что оно взойдёт завтра. Мыслитель сводил проблему постижения будущего к частной, субъективной позиции. Согласно этой позиции, фраза «я говорю о будущем» представляется не корректной. Логически верно будет утверждать: «Я говорю о симптомах будущего с позиции определённой данности».

Само по себе сведение двух модусов времени к формам настоящего ещё не влечёт необходимых выводов ни о перспективах ретроспекции, ни об опережающем отражении. И в рамках одной антропоцентрической метафизической установки в будущем, независимо от того, признаётся ли оно в качестве самостоятельного модуса бытия или как форма осмысления настоящего, усматриваются различающиеся вплоть до противопоставления перспективы.

П.Сорокин как и многие его единомышленники, погруженные в секуляризированную культуру постмодернистского типа, признают значимым только анализ настоящего. Согласно П.Сорокину, для «чувственного общества» характерна следующая позиция: «так как прошлое – необратимо и уже более не существует, а будущее ещё не наступило… то только настоящий момент реален и желанен»[61]. В том же ключе К.Эулбертсон за пределами эмпирической данности и рационального опыта интерпретирует проблему будущего как попытку сведения к минимуму, а точнее к одному варианту дальнейшего развития событий, исходя из праксиологических, ценностных ориентиров и личностного императива. Исследователь воспринимает реальность будущего, как реальное бытие ценностных ориентаций субъекта, бытие в конкретной ситуации. Обосновывая свою позицию, он пишет, что «будущее не нечто конкретное, а абстракция, обремененная эмоциями»[62].

В то же время эпистемологическая роль будущего как только связующего теоретического конструкта справедливо оспаривалась. Функция и смысловое содержание настоящего для многих исследователей не сводится только к его интерпретации как точке опоры, с которой мы взираем на прошлое и грядущее, настоящее не ограничивается только фактом нашего в нём присутствия. Его уникальность сводится к тому, что оно является и моментом времени и моментом возможности (сопереживание и соучастие на онтологическом уровне). «Это такой интервал, в течение которого сосуществуют исторически устойчивые «пра-формы» прошлого и апробируются «пре-формы» будущего»[63].

М.Хайдеггер, согласно которому, момент настоящего проявляет себя, как момент «теперь» и обозначивает себя, как момент «присутствия», настаивал на конструктивно-деятельной функции настоящего. Для преодоления «онтологического тупика» необходимо прочувствовать миг настоящего, раскрыть его на уровне подлинности и ясности наличествующей ситуации, воспринять его не просто, как очередное пережитое мгновение, а понимать его, как экзистенциальный опыт присутствия, пребывания, основой которого будет «миг решения». Как писал М.Хайдеггер: «Миг есть не что иное, как взгляд решимости, в которой раскрывается и сохраняется раскрытой вся ситуация действия – при этом наши действия являются основной возможностью собственной экзистенции присутствия»[64]. Проблема настоящего, исходя из вышеизложенного, прежде всего, имеет значение экзистенциального опыта, его «основополагающей подвижности». Более того, «всякое «теперь» человеческого существования получает своё точное место в целом мирового времени… превращая момент теперь из безразличного момента времени в экзистенциально решаемое мгновение»[65].

Ощущение решительности и ответственности по отношению к будущему представляется Ж.-П.Сартру одной из существенных экзистенциальных задач. Это связано с тем, что «время, как конкретное свойство истории, создаётся людьми на основе их изначального времяполагания»[66]. Творчески созидательный характер видел в будущем и Х.Ортега-и-Гассет. Будущее, как и любое темпоральное различие, во многом представляет из себя личностный конструкт, который базируется на постижении и соучастии, требуя от нас своего творческого осмысления. Философ даёт онтологическое обоснование феномену будущего: «Жить – это постоянно решать, чем мы будем»[67]. Разумеется, существенно то, кем мы являемся на данный момент, но ещё важнее то, кем можем стать. Этот парадокс базируется на возможностях, которые стоят перед людьми, и которые исходят из потенций заложенных в каждом из нас. Экстраполяция, согласно Х.Ортега-и-Гассету, будет попыткой обосновать возможность развития настоящего по инерции. «Ближайшее будущее, очевидно, порождается нами и заключается в продолжении существенного, а не произвольного, нормального, а не случайного в нас самих»[68]. В ней делается попытка минимизировать ощущение темпоральной необратимости грядущего.

Таким образом, анализ прогностической возможности социально-философского знания с точки зрения различной интерпретации модусов времени непосредственно не даёт ответа о необходимой связи предвосхищения с темпоральными характеристиками. Очевидно, именно этим можно объяснить то, что проблему прогнозирования всё чаще будут соотносить не только с традиционным модусом будущего, но и с модусами настоящего и даже прошлого. Утрачивания радости узнавания прошлого в настоящем, приоритет фантомных, проходящих ценностей и истин приводит к тому, что трудно предугадать какое знание, имеющееся в настоящем, может пригодиться в будущем, какие смыслы не станут реликтами, а будут аккумулироваться. Более того, формирование прогностического инструментария в отношении будущего не возникает из одного желания его иметь и, очевидно, коренится в практике исследовании прошлого опыта. Виды ретроспективного исторического анализа служат отправной базой прогностической методологии, направленной будущее.

Но Августин указывает и на другой момент присущий настоящему – его процессуальность. Развитие этой мысли в конце 17в. приведет к вопросу о субъекте и субстанции этого акта. Настоящее – временная характеристика, которая находится в движении. Статика, в этой связи, принадлежит области завершённой, окончательной. Если бы момент «теперь» был статичен и не трансформировался во временной протяженности, «то это было бы уже не время, а вечность; настоящее оказывается временем только потому, что оно уходит в прошлое»[69]. Акцентирует внимание на этой мысли В.Н.Ярская: «будущее существует в форме возможности переходящей в действительность»[70], т.е. становления. А такой акцент рассмотрения позволяет обратиться к диалектике процесса и в нём искать основания возможности его предвосхищения.

Кроме того, немаловажно в этой связи понять, как воспринимается длительность настоящего в социальном времени. Этот вопрос важен по причине того, что «настоящее всегда соотнесено с каким-либо состоянием, и длительность этого события, состояния определяет размеры настоящего, причем в каждом конкретном ряду событий это определение специфично» ^[71]. При этом человеческое общество, по мнению Г.Люббе, активно пытается регулировать психологическое восприятие этого процесса: «Сокращения настоящего - это процесс укорачивания протяженности временных интервалов, в которых мы можем рассчитывать на определенное постоянство наших жизненных отношений»[72]. Поэтому речь должна идти не о модусах и их непостоянстве, а скорее о том, что во всей этой изменчивости остаётся постоянным. Ведь в конечном итоге исследование не направлено на определение статуса и атрибутов темпоральности, а лишь рассматривает основания процедуры прогнозирования, которые в силу традиции в общественном сознании до сих пор связывают с модусом будущего. И очевидно темпоральные модусы не относятся к тому устойчивому, на основании чего можно было бы надеяться на возможность выведения регулярностей, которые только и позволят говорить о прогнозировании как логически опосредованном выводе.

В постклассичеком дискурсе прогнозирование выступает уже не в прямой связи с претензий познающего субъекта на овладение истиной сущего. Сама эта истина трансформируется в форму достоверности конвенциального диалога. Ранее фундаментальное философское вопрошание об истине эволюционировало в нацеленность на будущее как всеобщую интенцию. Как никогда соответствует прогностической ориентации приоритет диалогичности в обществе коммуникаций, правдоподобия и толерантности, не требующих однозначности субстанциальной истины. Субстанция-субъект, принявшая форму самозначимой и самополагающей бытие индивидуальности, трансформируется из универсального трансцендентального субъекта в психологический. Прочно закрепилась тенденция психологизации философии. Как следствие – изменяется и статус настоящего. Настоящее в аксиологическом тестировании становится значимо в той мере, в какой оно служит будущему, а не в качестве результата прошлого.

Таким образом, анализ социокультурных и метафизических предпосылок становления прогностической потребности общества позволяет сделать первые предварительные выводы об укорененности этой традиции в следующих основаниях. Хотя потребность человека знать будущее в связи с различной мотивацией была устойчивой доминантой, но она не стала значительной теоретической проблемой ни в мышлении античного космоцентризма, ни в общественном сознании средневековья. Соцокультурный смысл теологического предопределения носил преимущественный смысл морального критерия, в соответствии с которым человек следует или отклоняется от божественной воли в своём поведении. Методологически и социокультурно оправданные основания такого прогностического интереса общества представляется возможным рассматривать, только начиная с эпохи нового времени. Лишь та картина мира, в которой модусы бытия не определены заранее логосом или абсолютом, а полагаются деятельностью субъекта, становится предпосылкой предвосхищающего мышления. Изменение фундаментальной метафизической установки, становление антропоцентризма, субъект-объектного мышления, а не сами по себе возросшие практические потребности повлияли на изменения вектора социального интереса к предсказуемому будущему. Для того чтобы эта потребность стала очевидной в обыденном сознании, а не только в головах отдельных мыслителей, нужно было, чтобы появилась неуверенность в завтрашнем дне, в традиционных ценностях, непонимание происходящих динамичных процессов. В ситуации социокультурной и аксиологической дезориентации в контексте новоевропейского переходного периода, который характеризуется кризисом как общественного, так и индивидуального сознания, прогностическая деятельность становится фактором выживания. 20 век прибавил новые аргументы для прогностической стратегии. Когда посыл истины в её понятийно адекватной чистоте и в вере в исчерпывающее формализованное и рассчитывающее знание был исчерпан, его заменил постмодернисткий диалог с его конвенциями, плюрализмом, терпимостью и многозначностью конструирования. Поэтому в повышенном интересе к прогнозированию представляется более адекватным видеть не форму кризисного сознания постиндустриальной эпохи, как это считают многие исследователи[73], а необходмую атрибутивную характеристику постмодернистски ориентированного общественного сознания, использующего в качестве научной опоры синергетическую парадигму. Прогностическая ориентация, которая теперь озабочена не понятийной определенностью, а образностью картины грядущего, занята выстраиванием правдоподобных сценариев будущего и явилась наиболее яркой визитной карточкой современной эпохи.