Диссертация: идеал и действительность

В мае 1853 года, через несколько недель после свадьбы, Черны­шевский возвратился в Санкт-Петербург. Как он и предполагал, он тотчас погрузился в деятельность и, готовясь к академической карь­ере, начал работать над магистерской диссертацией, которую закон­чил через несколько месяцев. Философски работа была продуктом лево-гегельянской эстетической школы и испытала на себе сильное влияние Фейербаха. Среди ее источников были также и русские по­следователи этой школы: Валерьян Майков, с 1846 года главный критик «Отечественных записок», и отчасти Виссарион Белинский, чье влияние на Чернышевского в большой степени сказалось позд­нее, в период его работы в журнале «Современник»¹. Диссертация была задумана как философское кредо Чернышевского и как мани­фест новой — материалистической — эстетики. В таком ключе она и была принята радикальной молодежью. Действительность, утверж­дал Чернышевский, выше идеала. Следовательно, реальная жизнь выше искусства. Отсюда следовало, что красоту нужно искать не в искусстве, а в реальной жизни: «Прекрасное есть жизнь». В диссер­тации отражен новый этап в отношениях Чернышевского к дейст­вительности, наступивший с женитьбой. Примирение с действи­тельностью, которое связывается в диссертации с отказом от фило­софского идеализма и разрабатывается в эстетических категориях,

является результатом проекции личного опыта в область метафизи­ческих построений. Сопоставление диссертации Чернышевского с его юношескими дневниками обнаруживает поразительные совпа­дения.

В диссертации отказ от идеализма в пользу действительности означает отказ от поисков идеала: «Мнение, будто человеку непре­менно нужно "совершенство" — мнение фантастическое» (2:35). Стремление к абсолютному совершенству— к предмету, который совмещал бы все возможные достоинства и был чужд всех недостат­ков, — это признак человека с холодным сердцем, утверждает автор. Воображение, усматривающее во всем недостатки и ничем не удов­летворяющееся, следует считать «болезненным»; «здоровый чело­век» не упрекает действительность в том, что она не такова, «как сле­дует быть». Неудовлетворенный человек потворствует своему вооб­ражению, но здоровый человек перестает гоняться за идеалом с по­явлением удовлетворения, достигнутого в действительности: «Же­лания раздражаются мечтательным образом до горячечного напря­жения только при совершенном отсутствии здоровой, хотя бы и простой пищи. Это факт, доказываемый всей историей человечества и испытанный на себе самом всяким, кто жил и наблюдал себя» (2:36).

Чернышевский почерпнул эту идею у Майкова — в его интерп­ретации Фейербаха². В студенческие годы она произвела на него глу­бокое впечатление (1:248), и ей он остался верен и в диссертации. Как настоящий позитивист, он обращается к конкретному человече­скому опыту — опыту, нашедшему отражение в его дневниках, где он описывал скудость, бедность и одиночество своих студенческих лет, лишенных чувственных радостей, когда, предаваясь «горячеч­ным» порывам нездорового воображения (как он, по-видимому, ду­мал теперь), он грезил о женщине, у которой нос и брови были бы в точности такими, «как следует быть», о женщине гениальной, подо­бной которой не знала история. И в эти годы он не считал себя «здо­ровым человеком». В силу того, что он «воспитался в пеленках», «не жил, как другие», «не любил», «не испытал жизнь», «развитие приня­ло, может быть, ложный ход» — так судил Чернышевский, наблюдая себя в дневниках (1:49—50).

В диссертации красота как эстетическая категория отождествля­ется с понятием женской красоты: «Ощущение, производимое в че­ловеке прекрасным, — светлая радость, похожа на ту, какою напол­няет нас присутствие милого для нас существа. Мы бескорыстно любим прекрасное, мы любуемся, радуемся на него, как радуемся на милого нам человека» (2:9). Утверждение, что ощущение от созер­цания прекрасного сравнимо с тем, которое наполняет человека в присутствии любимого существа, обосновывается чисто риториче­ски. Чернышевский утверждает: «Мы любим прекрасное». Затем до-

бавляет: «Мы любуемся, радуемся на него, как радуемся на милого нам человека». Из этого следует, что красота — это любовь, и более того— любовь к женщине. Затем Чернышевский замечает, что главное, что любят люди, — это «жизнь». Из этого следует вывод, что «прекрасное есть жизнь». На протяжении всей диссертации по­иски красоты предпринимаются преимущественно в области жен­ской красоты, которая представляет понятие "жизнь", или "действи­тельность". Некоторые читатели заметили, что такое увлечение эс­тетикой женской красоты было связано с личной жизнью самого Чернышевского. Так, внучка Чернышевского комментирует: «Образ Ольги Сократовны незримо присутствует на этих страницах как вы­ражение основного тезиса "Прекрасное — есть жизнь"». Это обстоя­тельство не укрылось и от внимания его научного руководителя, профессора А. В. Никитенко, который написал на полях: «Слишком много о любви»³.

Отказавшись от оценки действительности посредством абстрак­тного идеала, Чернышевский разоблачает в диссертации и другие рациональные построения, к которым он прибегал до женитьбы. С ноткой горечи он признается, что найти женщину идеальной красо­ты — просто не реально: «наилучшая красавица, конечно, одна в це­лом свете, — и где же отыскать ее?» (2:40). Он отвергает также мысль, будто на прекрасном в целом лице черты могут быть не иде­альны:

«Обыкновенно, если лицо не изуродовано, то все части его быва­ют в такой гармонии между собою, что нарушать ее значило бы портить красоту лица. Этому учит нас сравнительная анатомия. Правда, очень часто случается слышать: "как хорошо было бы это лицо, если бы нос был несколько приподнят кверху, губы несколько потоньше" и т. п., — нисколько не сомневаясь в том, что иногда при красоте всех остальных частей лица одна часть его бывает некраси­ва, мы думаем, что обыкновенно, или, лучше сказать — почти всег­да, подобное недовольство проистекает или от неспособности пони­мать гармонию, или от прихотливости, которая граничит с отсутст­вием истинной, сильной способности и потребности наслаждаться прекрасным» (2:56).

Это длинное рассуждение содержит в себе явные переклички с теми дневниковыми записями, где Чернышевский выражает беспо­койство, что та или иная черта лица его возлюбленной не совершен­на (нос или «линия между подбородком и шеей» кажется «не так, как Должно»; 1:76, 134). В диссертации он объявляет такие опасения следствием недостаточно развитого эстетического чувства — то есть эмоциональным дефектом, который он часто приписывал себе. Он также отвергает практику сравнения женского лица с портретом как критерием красоты. «Как, неужели живое лицо не прекрасно, а изо­браженное на портрете или снятое в дагерротипе прекрасно?»

(2:45), — восклицает он, как будто споря с самим собой, каким он был до женитьбы.

«Математически строго можно доказать, что произведение ис­кусства не может сравниться с живым человеческим лицом по кра­соте очертаний: известно, что в искусстве исполнение всегда неиз­меримо ниже того идеала, который существует в воображении ху­дожника. А самый этот идеал никак не может быть по красоте выше тех живых людей, которых имел случай видеть художник» (2:56).

Абсурдность представлений, которых он прежде придерживался, объявляется общеизвестным фактом, не подлежащим сомнению и, что еще важнее, фактом объективным, научно доказуемым (с по­мощью сравнительной анатомии и даже математики).

В диссертации утверждается, что действительность — нечто не­сравненно более высокое, чем идеал. Это факт, и все же, признает Чернышевский, люди порой полагают, будто искусство производит на них большее впечатление, чем действительность. Эту аберрацию сознания он объясняет следующим образом: «Действительность представляется нашим глазам независимо от нашей воли, большею частью невовремя, некстати. Очень часто мы отправляемся в обще­ство, на гулянье вовсе не за тем, чтобы любоваться человеческой красотою» (2:74).

Сам Чернышевский принадлежал к тем редким людям, которые смотрят на действительность с пристальностью критика, оцениваю­щего произведение искусства: он отправлялся на прогулки специ­ально, чтобы наблюдать женскую красоту. И по его мнению, спон­танность восприятия реальной жизни и то обстоятельство, что эмо­ции пребывают вне сферы волеизъявления, дает искусству преиму­щество перед действительностью. Искусство представляло для него сферу позитивного знания, в которой качество объектов гарантиро­вано авторитетом общества. А вот перед лицом действительности человек одинок, растерян и смущен — он чувствует себя дезориен­тированным и безоружным: «для каждого отдельного человека жизнь представляет особенные явления, которых не видят другие, над которыми поэтому не произносит приговора целое общество, а произведения искусства оценены общим судом. Красота и величие действительной жизни редко являются нам патентованными, а про что не трубит молва, то немногие в состоянии заметить и оценить, явления действительности — золотой слиток без клейма» (2:75).

Назначение искусства — ставить знак качества на явления дей­ствительности, выносить им высший суд, утверждая их ценность и подтверждая самый факт их бытия. В конечном счете, мысль Чер­нышевского описала круг: начав с утверждения о превосходстве дей­ствительной жизни над искусством, он пришел к заключению, что жизнь оценивается, а соответственно переживается через искусство.

Такой круг нередко встречается в его аргументации. Так, он на-

чинает с утверждения, что жизнь, а не искусство является истин­ным и высшим проявлением красоты. Затем, желая продемонстри­ровать, что понятие красоты зависит от непосредственного жизнен­ного опыта, он противопоставляет крестьянский и светский идеалы женской красоты (не сознавая, что при этом переходит на уровень идеала). Для простых людей, говорит он, признаки красоты — это крепкое сложение и «румянец во всю щеку», результат физического труда на свежем воздухе. Поселянину «полувоздушная» светская красавица кажется решительно «невзрачна», «производит на него не­приятное впечатление», он привык считать «худобу» следствием бо­лезненности или «горькой доли». «Одним словом, в описаниях кра­савицы в народных песнях не найдется ни одного признака красоты, который не был бы выражением цветущего здоровья» (2:10). Тем самым, он приводит пример не из области жизни, а из области ис­кусства — народной песни. Затем он описывает светский идеал кра­соты, приводя в качестве примера балладу Жуковского (2:11). Он пользуется образами шекспировских героев (Юлия Цезаря, Отелло, Дездемоны, Офелии), чтобы проиллюстрировать понятие трагиче­ского и возвышенного в действительности (2:20). Действительность сливается с литературой. Фактически, порочный круг (действитель­ность объявляется идеалом при том, что идеал — это действитель­ность) содержится уже в исходном тезисе его диссертации: «пре­красное есть жизнь, прекрасно то существо, в котором видим мы жизнь, какова должна быть она по нашим понятиям» (2:10). Цепь отождествлений и подстановок в диссертации можно представить следующим образом: действительность = женщина (любовь к жен­щине) = красота (женская красота) = идеал (идеальная красота) = искусство/литература.

ЖИЗНЬ - ЛИТЕРАТУРА - НАУКА

Согласно доктрине, изложенной Чернышевским в его диссерта­ции, назначение литературы— оценивать (и разъяснять) явления действительной жизни, тем самым делая их доступными человеку и катализируя деятельность. Таким образом литература является по­средником между человеком и действительностью. Репрезентируя и объясняя жизнь, литература в то же время служит и посредником между человеком и другим авторитетным судьей явлений действи­тельности— «чистой абстрактной наукой» (4:5). Эта идея была впервые высказана Чернышевским в работе о Лессинге (1856), с ко­торым он отождествлял себя⁴. Если мир художественной литерату­ры представляет собой более ясную, надежную и доступную область Деятельности, чем реальность, то мир чистой абстрактной науки оказывается еще одним планом существования, где легко достига-

ется контроль над действительностью и связанная с ним возмож­ность деятельности. В науке, где отношения между объектами выра­жаются в ясной и однозначной форме математических расчетов и формул, Чернышевский увидел универсальный механизм разреше­ния жизненных конфликтов.

В своих научных статьях Чернышевский часто обращался к жи­тейским проблемам, имевшим личные коннотации, — таким, как супружеские отношения или пищеварение. Будучи представлены в виде пространных аналогий научных задач, эти ситуации получали разрешение с помощью системы научных аргументов. Типичный пример такого рода встречается в статье «Экономическая деятель­ность и законодательство» (1859). Чернышевский начинает с того, что перечисляет три меры, необходимые для установления справед­ливого общественного порядка, и, для примера, выбирает «хоть только одну из них». Этой наугад выбранной мерой является «отня­тие привлекательности у порока», и среди многих встречающихся пороков, также случайно, берется «хотя только один порок» — расто­чительность. Чтобы показать последствия расточительности для об­щественного порядка, Чернышевский переходит к обсуждению кон­кретной ситуации — расточительности молодой жены, буквально убивающей мужа, который, трудясь выше сил, должен умереть от чахотки (5:585). Примечательно, что ситуация заимствуется из ли­тературного текста— стихотворения Некрасова «Маша», которое Чернышевский трактует далее как случай из подлинной жизни. Связь с частной жизнью Чернышевского в данном случае очевидна, так как это стихотворение послужило поводом для неприятного ин­цидента в его семейной жизни. Ольга Сократовна приняла его на свой счет и решила, что, описывая историю Маши и ее мужа, Не­красов имел в виду ее и Николая Гавриловича. Негодованию ее не было предела (15:352). Пытаясь успокоить Ольгу Сократовну, Чер­нышевский указывал ей — и совершенно справедливо, что это сти­хотворение было написано до того, как Некрасов познакомился с семьей Чернышевского. И все же у Ольги Сократовны были все ос­нования полагать, что в ней легко было увидеть некрасовскую Ма­шу.

В частной жизни Чернышевский не мог разрешить проблему расточительства жены ни в молодости, ни тогда, когда вернулся из сибирской ссылки. Однако как ученому и как политическому эконо­мисту ему было совершенно ясно, что делать с той проблемой, вер­нее, с ее литературной модификацией. Причины расточительства жены в стихотворении Некрасова очевидны: это зависть к более со­стоятельным друзьям, дурное влияние развращенной семьи и изъя­ны воспитания. Чтобы справиться с женским мотовством, прави­тельство просто должно упразднить эти факторы и, таким образом,

приобрести контроль над расточительными женами своих поддан­ных:

«Для прекращения мотовства конфисковать все имущества, пре­вышающие известную меру, для прекращения хвастовства имена­ми запретить употребление фамильных имен и приказать, чтобы подданные отличались друг от друга только нумерами, для улучше­ния характера воспитания брать всех детей по достижению пяти или шести лет из отцовского дома и отдавать в какие-нибудь казар­мы для малолетних» (5:586).

В этом научном труде Чернышевский расправляется с досад­ным явлением, прибегая к следующей стратегии. Он подставляет литературу на место действительности (в литературном тексте, по крайней мере, все факты налицо и поддаются оценке) и приобретает затем полный контроль над действительностью, трансформируя ис­ходную проблему в объект «научной» абстракции.

К проблеме расточительной жены он обращается также и в ро­мане «Пролог». В области художественной литературы конфликт ре­шается путем изменения ситуации, имеющей место в реальной жизни автора, в желательную сторону: Волгин слишком много ра­ботает, потому что хочет создать для своей жены комфорт; заботли­вая и бескорыстная жена, со своей стороны, старается убедить мужа работать меньше и беречь здоровье.

Другим примером того же рода является проблема законности рожденных в браке детей — также выбранная «наугад» и призванная продемонстрировать юридические преимущества общинного зем­левладения. Эта ситуация, явно имевшая личные коннотации (у Чернышевского были все основания сомневаться в том, что рож­денные Ольгой Сократовной дети были от него), обсуждается в той же статье. Вопрос о том, от кого зачаты рожденные женщиной де­ти — от мужа (вследствие чего они получают законное право насле­довать имущество отца) или от партнера по адюльтеру, подается как пример «материального факта», истинность которого зависит от «бесчисленного множества фактов, обстоятельств и документов, чуждых публичной известности и часто неизвестных даже тому ли­цу, к которому они относятся» (5:617). В научной статье Чернышев­ский с легкостью разрешает проблему, применяя к ней принципы науки политэкономии: принцип общинной собственности отменяет необходимость уточнения всех этих подробностей, и вопрос о том, рождены ли дети в законном браке, объявляется абсолютно нереле­вантным. «Тут нет вопроса о том, действительно ли Иван Захаров есть Иван Захаров, а не какой-нибудь подкидыш или самозванец, Действительно ли Иван Захаров — законный сын Захара Петрова, законен ли был брак Захара Петрова, не было ли других детей у За­хара Петрова, не было ли завещания у Захара Петрова, не было ли Долгов у Захара Петрова, и так далее, и так далее. До всего этого ни-

кому дела нет. Принадлежность участка Ивана Захарова так же ясна для всех и так же бесспорна, как принадлежность ему тех мозоли­стых рук, которыми он кормит свою семью» (5:618).

В мире абстрактных Иванов и Захаров, или, еще лучше, людей-чисел, чьи взаимоотношения решаются с помощью магии матема­тических формул и управляются универсальными законами утопи­ческого общественного порядка, мучительные проблемы повседнев­ного существования волшебным образом разрешаются.

Математические расчеты — главный инструмент Чернышевско­го-ученого. К количественным подсчетам он обращается с таким упорством, что даже в контексте характерного для того времени ув­лечения математическими методами и статистикой использование чисел становится отличительной чертой его научного метода и сти­ля. Предполагается, что расчеты доказывают правильность сделан­ных в работе утверждений; на самом деле, в некоторых случаях связь между исходным утверждением и следующими за ним расче­тами вполне очевидна, в других — совершенно абсурдна. Важна ма­гия цифр сама по себе — расчеты, порою многостраничные, окружа­ют довод аурой беспристрастного доказательства. Вот как, напри­мер, Чернышевский доказывает, что кредит зависит от бюджета:

«Пусть каждый рассудит, может ли это быть иначе. 2x2 = 4, это — штука, или нет, не "штука": будем говорить ученым языком, это — формула известная, рассмотрим же формулу по-ученому. По-ученому, 4 тут результат, производимый взаимодействием факто­ров 2x2. Положим теперь...» (7:555).

Подсчеты продолжаются и продолжаются; то же равенство, представлено в виде 2x2=1 + 1 + 1 + 1 = 3 + 1 = 5—1 = 7 + 2—5, чтобы доказать, что результат всегда составляет 4. По мне­нию Чернышевского, эти операции доказывают справедливость его утверждения о неизменной зависимости кредита от бюджета. Про­извольность таких подсчетов хорошо видна на ошибках, допущен­ных Чернышевским в расчетах. Так, неверны подсчеты в двух при­мерах, приведенных в статье «Капитал и труд». Чернышевскому, ра­ботавшему быстро и много, некогда было вычитывать корректуру, он не заметил просчетов и они проникли в печать (они воспроизве­дены и во всех изданиях полного собрания его сочинений, а самый факт ошибки отмечен в редакторских примечаниях; 7:20). '

Манипулирование цифрами, которое Чернышевский использо­вал как еще один рациональный прием для овладения действитель­ностью, был оправдан популярной позитивистской идеей, припи­сывавшей математике способность унифицировать и упорядочи­вать человеческий опыт. Вопрос о применимости математических методов к проблемам психологии, морали и социального поведения стал в 60-е годы в России предметом оживленных дискуссий. Фор­мула «2x2 = 4» была привычным символом позиции нигилистов.

«Важно, что дважды два четыре, а остальное все пустяки», — заявля­ет Базаров. Герой «Записок из подполья» Достоевского (антагонист новых людей), напротив, видит манифестацию своей человеческой сущности в утверждении, что «дважды два — пять»; это утверждение свободы воли.⁵

В способности математики дать «всеобъемлющую формулу», ко­торая может объяснить и организовать все, и состоит, по мысли Чернышевского, сущность науки. С характерной горечью он писал в «Антропологическом принципе в философии»: «Естественные науки еще не дошли до того, чтобы подвести все эти законы под один об­щий закон, соединить все частные формулы в одну всеобъемлющую формулу. Что делать! Нам говорят, что и сама математика еще не успела довести некоторых своих частей до такого совершенства» (7:294).

На протяжении всей жизни Чернышевский неустанно старался создать инструмент для универсального разрешения всех проблем человеческого существования. В ранней молодости такой идеей был perpetuum mobile. Позже он собирался написать «энциклопедию ци­вилизации», в которую войдет вся полнота человеческих знаний и, таким образом, будут решены все проблемы и отрегулированы все стороны жизни. Он вдохновлялся традициями эпохи Просвещения и попытками Сен-Симона и его последователей создать новую эн­циклопедию, взамен составленной Дидро, — синтез современной науки, в котором будет выведена формула социальной гармонии. Сразу после ареста, освободившись, наконец, от забот повседневной жизни, Чернышевский решил претворить свой план в жизнь. 5 ок­тября 1862 года он писал жене из Петропавловской крепости, что собирается начать многотомную «Историю материальной и умст­венной жизни человечества», какой до сих пор не было. За этим пойдет «Критический словарь идей и фактов», основанный на этой истории. В качестве последней стадии этого проекта планировалась переработка того же материала «в самом легком, популярном духе, в виде почти романа, с анекдотами, сценами, остротами, так чтобы ее читали все, кто не читает ничего, кроме романов». Необходимо, убеждал он, разъяснить людям, «в чем истина и как следует им ду­мать и жить». В заключение он прибавлял: «Со времени Аристотеля не было еще сделано никем того, что я хочу сделать, и я буду до­брым учителем людей в течение веков, как был Аристотель» (14:456).

Его художественные сочинения периода тюрьмы и ссылки так­же задумывались как гигантские циклы, сложная композиция кото­рых позволила бы ему объединить в единое целое множество мел­ких вещей. Он предполагал реализовать такую структуру в «Пове­стях в повестях» (1863—64) и в «Книге Эрато». О последней он пи­сал, что это должна быть «энциклопедия в беллетристической фор-

ме», прибавляя, что «это будет нечто колоссальное по размеру» (14:507). Ни один из этих планов не был осуществлен, но Черны­шевский никогда не расставался с этой идеей. Перевод «Всеобщей истории» Вебера, которым он занимался в последние годы жизни, сопоставим с этими проектами. В письме к своему издателю Чер­нышевский охарактеризовал свой перевод как оригинальное сочи­нение; имя Вебера просто будет служить «лишь прикрытием» для его собственного обзора всеобщей истории, который затем будет пе­реведен на немецкий, французский и английский языки.

И как ученый, и как писатель Чернышевский видел свое призва­ние в создании всеобъемлющей научной формулы или всеобъем­лющего текста, приложимых ко всем явлениям жизни и несущих разрешение всем жизненным проблемам.

УЧЕНЫЙ И ПИСАТЕЛЬ

Несмотря на свои выдающиеся способности, Чернышевский встретился со значительными трудностями на пути к признанию. Неспособность отстоять свои профессиональные амбиции привела к серьезному разочарованию, которое увеличивало и без того болез­ненное чувство несостоятельности. Следы этого раннего разочаро­вания можно обнаружить в писаниях Чернышевского, относящихся к этому времени и к позднейшему, когда он уже утвердился как вы­дающийся журналист и влиятельный общественный деятель. Пер­воначальные надежды Чернышевского сделать академическую карьеру (в Петербургском университете) провалились уже на пер­вом этапе — с защитой его магистерской диссертации. Защита и публикация диссертации были отложены почти на два года, и еще три года прошло до официального присвоения степени. Эта задерж­ка, по-видимому, была следствием замешательства и раздражения, которое вызвал в университетских кругах воинственный тон диссер­тации и ее радикальные материалистические тенденции. Появление диссертации в печати было встречено почти полным молчанием критиков. Пытаясь привлечь внимание к своему труду, Чернышев­ский сам написал и опубликовал в «Современнике» рецензию, под­писав ее «Н. П-н».

Несмотря на этот провал, Чернышевский еще долго не оставлял надежд на академическую карьеру. Эти надежды и болезненное ра­зочарование нашли свое отражение в письмах к отцу. Письма эти написаны в саркастическом и самоуверенном тоне, а планы звучат совершенно нереалистично. Так, узнав, что магистерская степень ему наконец присвоена, он писал отцу: «Я улыбнулся. Теперь опять возобновятся предложения занять кафедру в университете» (14:370). Далее он объяснял, что примет кафедру, только если уни-

верситет откажется от дальнейших «формальностей»: докторского экзамена, пробной лекции и тому подобного, что он считал «уже не­приличным» в его случае (14:370). Нет никаких свидетельств того, что ему когда-либо предлагали профессорскую кафедру. Вся эта ис­тория оставила горький след. Не раз в своей карьере журналиста Чернышевский язвительно набрасывался на ученых и академиче­скую науку.

Тема науки, его роли в ней и упреки в адрес академической сре­ды преобладают в письмах Чернышевского из Сибири. Его письма к сыновьям (которых он знал лишь детьми) — это длинные тракта­ты по математике, климатологии, философии, истории, лингвисти­ке и проч., полные язвительных нападок на «университетскую нау­ку» с ее бессмысленными экзаменами, степенями и академически­ми титулами. Он пишет о себе как о человеке, который родился с призванием ученого, но был вынужден временно отказаться от сво­их исследовательских планов — «по недостатку времени», а в ссылке смог возвратиться к ним и теперь сделает значительный вклад в на­уку. «Я ученый.[...] Я один из тех мыслителей, которые неуклонно держатся научной точки зрения. Они, в самом строгом смысле сло­ва, "люди науки". Таков я с моей ранней молодости» (15:165). Он на­стаивает на том, что его здешние занятия не останутся совершенно бесполезны для ученых и будут приняты с сочувствием (14:623). Эти амбиции, принявшие в сибирский период особенно болезнен­ный характер и полностью оторванные от реальности, были реали­зованы персонажами его прозы. Вязовский из «Вечеров у княгини Старобельской» — всемирно известный ученый. Таков же молодой герой «Отблесков сияния»: в возрасте 27 лет он достиг главенствую­щего положения в каждой из тех многочисленных областей науки, которыми занимался (в 27 лет Чернышевский представил к защите свою магистерскую диссертацию).

Литературные достижения и литературная слава также были предметом постоянных амбиций Чернышевского. За энциклопе­дией человеческих знаний должна была последовать «энциклопедия в беллетристической форме». Свои литературные притязания он пронес через сибирскую ссылку. Жене и детям он писал, что был журналистом, так как не имел досуга быть писателем или ученым. Хотя Чернышевский, несомненно, сознавал изъяны своего литера­турного стиля, он тем не менее был убежден в редких достоинствах своих художественных произведений: «Язык мой в них [повестях и романах] несколько неуклюж; как у Гоголя, например. Но это недо­статок маловажный. Все остальное, что нужно для хорошего сказоч­ника — вроде Диккенса или Фильдинга, или, из наших, Пушкина и Лермонтова (в их прозе), у меня есть в достаточно хорошем качест­ве и изобилии. Версификация не дана мне природою. Но проза моя — хорошая поэзия» (15:390)⁶.

«ЧТО ДЕЛАТЬ?»

Чернышевский не смог осуществить ни один из грандиозных проектов, которые задумал, чтобы разрешить проблемы человече­ского существования. Он не написал ни научной энциклопедии ци­вилизации, ни энциклопедии в беллетристической форме. И тем не менее, на свой лад, он очень близко подошел к достижению этой це­ли в романе «Что делать?». Роман явился результатом подъема твор­ческой энергии, который Чернышевский испытал после своего аре­ста, происшедшего 7 июля 1862 года. (Он был написан менее чем за 4 месяца, между 14 декабря 1862 года и 4 апреля 1863 года, во вре­мя следствия, и опубликован в трех номерах, за март, апрель и май, журнала «Современник».) Как утопический роман «Что делать?» предлагает модель идеального жизнеустройства. Так, роман учит, как уладить конфликт с деспотическими родителями, изгнать ре­вность из супружеских отношений, вылечить девушку, умирающую от любви, и перевоспитать проститутку, и как платить за квартиру при ограниченных средствах. Ничто не обходится вниманием, на­чиная от теоретических оснований нового общественного порядка вплоть до мелких практических подробностей, до расположения комнат в коммуне и в частной квартире, до диеты, до стоимости и качества зонтиков в рационально организованном домашнем хо­зяйстве новых людей.

Дидактическая направленность романа и те металитературные приемы, которые используются для вовлечения читателя, уже были отмечены исследователями. Однако в психо-культурной перспекти­ве «Что делать?» представляет собой нечто большее, чем прямую программу действия.

Роман представляет собой универсальное средство для осущест­вления контроля над действительностью — он предлагает систему психологических защитных механизмов, которые воплощены в са­мой структуре художественного текста. Чтобы проиллюстрировать эту идею, я подробно анализирую структуру романа, сосредоточив внимание на повествовательной и риторической технике, организа­ции системы персонажей и христианской символике⁷.

СНЯТИЕ ПРОТИВОРЕЧИЙ

Основной структурный принцип романа — это организация ху­дожественного мира в терминах оппозиций, своего рода мир геге­левских противоречий. Почти каждое качество, о котором идет речь в романе, отражается в зеркале противоположности: хороший писа­тель противопоставлен плохому писателю, хороший читатель — плохому читателю, мужчина — женщине, блондинка — брюнетке,

страсть — холодности, ум — глупости, альтруизм — эгоизму. Далее предлагается механизм нейтрализации этих оппозиций, или, в ге­гельянской терминологии, примирения противоречий. После ряда формальных операций данное качество идентифицируется с проти­воположным (или трансформируется в противоположное): слабость оборачивается силой, уродство — красотой, порок — добродетелью, и т. п.

Так, в самом начале романа (в диалоге писателя и читателя) вводится оппозиция между хорошим и плохим писателем. Повест­вователь восклицает: «У меня нет ни тени художественного таланта. Я даже и языком-то владею плохо» (14)⁸. На отрицательном полюсе находится бесталанный писатель; на положительном— действи­тельно одаренные талантом. В эту оппозицию затем вводится тре­тий фактор— прославленные сочинения знаменитых писателей (любимцев публики). Таким образом положительный полюс заме­няется псевдоположительным, и исходная оппозиция трансформи­руется: «Я как бесталанный писатель» в противовес «писателям, ко­торые ошибочно почитаются как талантливые». Далее следует ин­версия верха и низа. Писатель обращается к публике: «[Сравнитель­но] с прославленными сочинениями твоих знаменитых писателей ты [публика] смело ставь наряду мой рассказ по достоинству испол­нения, ставь даже выше их— не ошибешься!»(14). И достоинства популярных писателей, и недостаток художественного таланта у не­го самого представляются теперь лишь химерами.

У этой темы есть, как очевидно, личные коннотации. В письмах Чернышевского обсуждение его амбициозных литературных планов и замечательных художественных способностей стоят рядом с жа­лобами на недостатки слога и мастерства. В романе Чернышевский находит механизм для разрешения этой проблемы. В результате це­лого ряда чисто риторических операций одаренный писатель и без­дарный писатель оказываются тем же самым. Повествователь ут­верждает, что, хотя у него «нет ни тени художественного таланта [...] но это все-таки ничего», т. е., хотя я плохой писатель, я хороший пи­сатель.

Подобная же операция производится и с понятием читатель. В предисловии «проницательный читатель» противопоставлен «чита­тельнице», которая не способна понять книгу, «ведь у мужчины мыслительная способность и от природы сильнее, да и развита го­раздо больше, чем у женщины» (12). Проницательность и мудрость читателя-мужчины затем развенчиваются: замечания «проница­тельного читателя» обнаруживают полное отсутствие у него пони­мания истинного смысла романа. В конечном счете, читательница оказывается более проницательной, чем «проницательный» чита­тель. Триумфу женского интеллекта над превосходящим его по ви­димости мужским вторит триумф физических способностей жен-

щины. Сначала Чернышевский повторяет общепринятое мнение: мужчины сильны физически, женщины — «слабый пол». Но далее это мнение объявляется лишь следствием предрассудка: «Женщи­нам натолковано: "вы слабы" — вот они и чувствуют себя слабыми, и действительно оказываются слабы» (259). Женская слабость— не что иное, как иллюзия; на самом деле, женщины физически силь­нее, чем мужчины: «женский организм крепче [...] крепче выдержи­вает разрушительные материальные впечатления» (258). Однако, замечает один из персонажей, «на деле, мы видим слишком много примеров противного». Причина очевидна: «Это сила предубежде­ния [...] фальшивое ожидание» (259). Следовательно, в действитель­ности, женщины сильнее мужчин.

Общая формула такова. Устанавливается оппозиция, имеющая на одном полюсе недостаток определенного качества или отрица­тельное качество (бездарный писатель, непонимающий читатель, женская слабость). На противоположном полюсе— наличие этого свойства (талантливый писатель, понимающий читатель, мужская сила). Затем в оппозицию вводится третий фактор, или промежу­точный член — псевдосвойство. Это либо иллюзорная реализация положительного полюса (писатели, прославленные по недоразуме­нию, проницательные читатели, которые на самом деле ничего не понимают, и т. п.), либо иллюзорная реализация отрицательного полюса (женщины, которые только из предубеждения считаются слабыми). После того как, казалось бы, явное действительное каче­ство объявлено нереальным или неистинным, производится инвер­сия верха и низа (плохой писатель оказывается хорошим, в то вре­мя как якобы хороший писатель оказывается бездарным; ничего не понимающий читатель оказывается проницательным, тогда как проницательный читатель оказывается глупым). На протяжении романа эта формула разворачивается либо в полном объеме, либо с редукциями и вариациями. Чернышевский применяет ее как к тем качествам, которые волновали его самого и его современников, так и к материалу, который представляется лично и культурно нейт­ральным.

Эта магическая формула применяется к одной из самых важных для него тем — бесчувственности. Оппозиция между холодностью и страстной любовью вводится в начале романа. С первого взгляда, Лопухов принимает Веру Павловну за холодную девушку, и сам от­носится к ней равнодушно. На другом полюсе — любовь Сторешни-кова к Вере Павловне. Вера Павловна принимает его чувство за по­длинную страсть. Но Лопухов разоблачает любовь Сторешникова как ненастоящую: «Это не любовь». В то же время холодность и бес­чувственность