Разрешение на супружескую измену: теория и практика

Тщательно взвешивая потенциально возможные отношения, ко­торые могли сложиться у него с Ольгой Сократовной после женить­бы, Чернышевский взвешивал и возможность супружеской измены. Он проигрывал мысленно, что их ждет, если Ольга Сократовна бу­дет продолжать кокетничать и после замужества: «Окружит себя в Петербурге самою блестящею молодежью, какая только будет до­ступна ей по моему положению и по ее знакомствам, и будет себе с ними любезничать, кокетничать, наконец, найдутся и такие люди, которые заставят ее перейти границы простого кокетства» (1:488). Сначала, воображал Чернышевский, она будет стараться держать его в неведении, но, узнав его лучше, оставит всякую осторожность и будет «все делать открыто». Он репетировал свою реакцию: сначала горе и печаль, потом отрешенное смирение. «А если в ее жизни явится серьезная страсть? Что ж, я буду покинут ею, но я буду рад за нее, если предметом этой страсти будет человек достойный. Это бу­дет скорбью, но не оскорблением. А какую радость даст мне ее воз­вращение!» (1:513). Он планировал даже радость воссоединения после отчуждения. Все еще надеясь, что это не более чем пустые фантазии, Чернышевский спрашивал себя: «Но если бы я был ре­шительно уверен, что так будет — что бы я делал? Я знал бы, что че­рез брак с ней буду несчастлив, но я не отступил [бы] от своего обя­зательства» (1:489).

Когда его друг Палимпсестов, бывший поклонник Ольги Сокра-товны, пытался отговорить Чернышевского от женитьбы на женщи­не, сердце которой было «изношено», бесчувственной и отчаянной кокетке, Чернышевский спокойно возразил ему:

«Если она, моя жена, будет делать не только это, если она захочет жить с другим, для меня все равно, если у меня будут чужие дети, это для меня все равно (я не сказал, что готов на это, перенесу это с горечью, но перенесу, буду страдать, но любить и молчать). — Если моя жена захочет жить с другим, я скажу ей только: "Когда тебе, друг мой, покажется лучше воротиться ко мне, пожалуйста, возвращай­ся, не стесняясь нисколько"» (1:451).

Как и всегда, идеологические соображения и литературные мо­дели влияли на организацию реальной жизни. Чернышевский пола­гал, что утверждает принцип «свободы сердца», который отстаивала Жорж Санд (1:444).

В глазах «развитых» русских людей роман Жорж Санд «Жак» (1834) кодифицировал право жены на супружескую измену (а при­знание этого права было вопросом чести). В «Жаке» проблема лю­бовного треугольника решалась в соответствии с принципом «сво­боды сердца»: уважая право жены любить другого и соединиться с

ним, герой романа освобождает ее, великодушно уйдя со сцены, — кончает жизнь самоубийством. Эта книга пользовалась в России ог­ромной популярностью. Дружинин написал «русского "Жака"» — ро­ман «Полинька Сакс» (1847), герой которого не только дает жене свободу, но и просвещает ее, читая ей соответствующий роман Жорж Санд. Герцен, очевидно, позаимствовал название предисло­вия к «Жаку» — «A qui la faute?» для своего романа «Кто виноват?», который также вышел в 1847 году.²⁹ Можно сказать, что в среде иде­алистов 40-х годов — в кругу Герцена и Белинского — чтение «Жа­ка», на манер «Верую», стало необходимой частью свадебного обря­да. Так, Огарев писал своей молодой жене Марии (22 марта 1839 го­да, в половине седьмого утра): «А помнишь, как мы читали Жака? О! если б для твоего счастья нужно было, чтоб я был Жаком, я был бы Жаком; я готов на всякую жертву. Но нет! что я говорю! разве ты можешь любить другого? Разве ты можешь найти счастье с кем-ни­будь, кроме Коли? никогда, никогда?»³⁰ Сюжет «Жака», однако, вскоре повторился в его браке (но без самоубийства): Мария оста­вила Огарева ради другого.

Другая характерная история, разыгравшаяся под влиянием «Жака», произошла (в 1844 году) с литературным критиком Васи­лием Боткиным. Герцен рассказывает в «Былом и думах», что Бот­кин женился, чтобы воплотить в жизнь идею семейного союза, раз­витую в гегелевской «Die Philisophie des Rechts», и чтобы «окунуться в пучину действительной жизни». Его невеста была «падшей жен­щиной», парижской гризеткой по имени Арманс; брак был заклю­чен после долгих колебаний жениха и вопреки сильнейшему сопро­тивлению родителей Боткина, людей богатых и «неразвитых». (Мо­лодых венчал протоиерей отец Сидонский, просвещенный человек и автор популярной книжки «Введение в науку философию»). После венчания новобрачные отплыли во Францию, и на борту Боткин преподнес молодой жене экземпляр «Жака». Но Арманс не согласи­лась с жизненной философией романа, на что Боткин ответил, что «она оскорбляет своим суждением глубочайшие стороны его духа и что его миросозерцание не имеет ничего общего с ее», после чего они решили расторгнуть брак и расстались навсегда.³¹

Все это, весьма иронически описанное Герценом в 1857 году, со всей серьезностью было претворено в жизнь Чернышевским в 1855-м. В порядке просвещения Ольги Сократовны и для обраще­ния ее в «новую веру» Чернышевский пересказал ей содержание ро­мана, с целью проиллюстрировать свои воззрения на брак и супру­жескую измену:

«Разговор перешел к моим понятиям о супружеских отношени­ях. — "Неужели вы думаете, что я изменю вам?" — "Я этого не ду­маю, я этого не жду, но я обдумывал и этот случай". — "Что ж бы вы тогда сделали?" — Я рассказал ей "Жака" Жорж-Занда. "Что ж бы вы,

тоже застрелились?" — "Не думаю", и я сказал, что постараюсь до­стать ей Жорж-Занда (она не читала или во всяком случае не по­мнит его идей) (1:528—29).

Подражание роману Жорж Санд подкреплялось популярной идеей несправедливости двойного стандарта в оценке поведения мужчин и женщин. Признавая за своей будущей женой право на эмоциональную и сексуальную свободу, Чернышевский отказывал в таком праве себе, мотивируя свое самоотречение двумя взаимно дополнительными соображениями— личного и общекультурного характера:

«Я проповедник идей, но у меня такой характер, что я' ими не воспользуюсь; да если б в моем характере и была возможность пользоваться этою свободою, то по моим понятиям проповедник свободы не должен ею пользоваться, чтоб не показалось, что он про­поведует ее для собственных выгод» (1:444).

Чернышевский добавил еще один нюанс к популярной идее двойного стандарта — «теорию перегиба палки». Женщины, утвер­ждал он, заслуживают компенсации за все века угнетения — он предлагал не только даровать им право на неверность, но сделать это их преимущественным правом. Прелюбодеяние должно было стать прерогативой женщины. Так, на пересечении старой культурной модели и индивидуальных психологических особенностей возникла новая модель.

Отголоски этих идей, которые под влиянием личного примера самого Чернышевского и его сочинений затронули многих, встре­чаются и в «Преступлении и наказании». Лебезятников (карикатура на «нового человека») ожидает, что «прогрессист» Лужин должен бу­дет «не мешать Дунечке, если той, с первым же месяцем брака, взду­мается завести любовника».

Взгляды на брак, сложившиеся у Чернышевского еще до же­нитьбы, по-видимому, повлияли на реализацию этих гипотетиче­ских ситуаций в его собственной семейной жизни. Что эти модели и в самом деле были реализованы, хорошо известно и из воспоми­наний современников, и из признаний Чернышевского и Ольги Со-кратовны. Их поразительный брак стал предметом повсеместных пересудов, имевших хождение не только при жизни Чернышевско­го, но и в двадцатом веке, когда он стал легендарной фигурой — предметом почитания и осмеяния. В семейных историях, расска­занных родственницей Чернышевского Варварой Пыпиной, звучит вполне понятное осуждение Ольги Сократовны. По словам Пыпи­ной, в старости Ольга Сократовна любила вспоминать счастливые времена молодости:

«...как сиживала она здесь, окруженная молодежью [...] как мно­гие мужчины ее любили [...] А вот Иван Федорович (Савицкий, польский эмигрант, Stella) ловко вел свои дела, ни' •• >v и р голову не

приходило, что он мой любовник... Канашечка-то знал: мы с Ива­ном Федоровичем в алькове, а он пишет себе у окна».³²

Предсказания Чернышевского сбылись до мельчайших подроб­ностей. По слухам, дети — видимо, кроме его старшего сына, Алек­сандра (который страдал психической болезнью), были не от него; кроме случайных связей, у Ольги Сократовны очевидно был серьез­ный роман с одним из друзей Чернышевского — вероятнее всего, с Савицким, участником революционного движения, и встал вопрос, не следует ли разъехаться. Двоюродная сестра Чернышевского, Е. Н. Пыпина, вспоминала:

«Я слышала от Ольги Сократовны, что один из товарищей и хо­роших знакомых Николая Гавриловича в Петербурге просил ее с ним поселиться, и у них по этому поводу было совещание втроем, один убедительно просит, другой колеблется, а третий говорит: "Ес­ли хочешь — ступай, я в претензии не буду. В этих делах человек должен быть свободен". И вот колеблющаяся сторона осталась по старому».³³

Ольга Сократовна проводила время в беззаботных увеселениях. Веселая и легкомысленная, она вела жизнь, исполненную радости и развлечений, и всегда была окружена шумными поклонниками:

«Удалое веселье было стихией Ольги Сократовны. Зимой ка­танье на тройках с бубенцами, песнями, гиканьем. Одни сани обго­няют другие. Отчаянная скачка. Догонят или не догонят? "Догоним и перегоним", — с восторгом кричит она, схватит вожжи сама, стоит и правит. Летом пикники... Лодка... На жизнь Ольга Сократовна смотрела, как на вечный, словно для нее созданный праздник. Она любила быть окруженной, но только теми, кто ей нравился, кто ею восхищался и кто был ей послушен [...] О. С. рассказывала мне, что любила, незаметно для гостей, выбежать в разгар танцев на улицу, чтобы полюбоваться на залитые светом окна своей квартиры, и го­ворить прохожим: "Это веселятся у Чернышевских"»³⁴.

Чернышевский не принимал участия в веселье, происходившем в его доме: «Полон дом гостей, а Ник. Гавр, стоит в передней за кон­торкой и пишет».³⁵

Порой это буйное веселье приводило к казусам — так, однажды на вокзале в Павловске к Ольге Сократовне и ее сестре пристал офи­цер, принявший их за женщин легкого поведения и нанесший им оскорбление. Происшествие это повлекло за собой серьезные по­следствия: Чернышевский настаивал на том, чтобы дело этого офи­цера слушалось в «суде чести», в связи с чем засыпал письмами во­енного министра. В ответ на жалобу он получил аудиенцию у шефа жандармов.³⁶

Происшествие получило, по-видимому, широкую огласку в ли­тературных кругах Петербурга. Как считают комментаторы, от него отталкивался Достоевский в романе «Идиот», в сцене скандала с На­стасьей Филипповной, «падшей женщиной», и ее спасителем князем Мышкиным. Сцена разыгрывается в вокзальном павильоне в Пав-

ловске. В набросках к роману Достоевский писал: «В пятой части скандал Князя должен быть слишком крупен. Публичное оскорб­ление (жена Ч). Объяснения Князя, Флигель-адъютанта, почти дуэль».³⁷

Подобная сцена есть и в «Анне Карениной»: Вронского посыла­ют улаживать отношения между офицерами его полка и титуляр­ным советником, чьей жене они нанесли оскорбление, приняв ее за публичную женщину; возмущенный муж требует, чтобы офицеров сурово наказали. Я полагаю, что это отклик на историю с женой Чернышевского. (По линии гражданской службы Чернышевский имел чин титулярного советника.)

Чернышевский, несомненно ясно понимавший состояние своей семейной жизни, принимал ее без слова упрека и жалобы. Но в письмах к своему двоюродному брату Александру Пыпину и своему другу Некрасову он признавался в тяжести своего положения — в терзавшем его отчаянии во время второй, непредвиденной беремен­ности Ольги Сократовны, угрожавшей, по мнению врачей, ее жиз­ни, в сомнениях, испытывает ли к нему жена любовь или, по край­ней мере, не испытывает ли ненависти (15:140). Ольга Сократовна признавалась, что у нее совершенно не было общих интересов с му­жем: ее не интересовал мир книг и идей, который был родной сти­хией Чернышевского (она несколько раз пыталась читать его статьи, но от скуки бросала, не дочитав), а Чернышевский не мог делить с ней веселье и «вечный праздник» ее жизни.³⁸

И все же этот своеобразный брак вовсе не был союзом несчаст­ного мужа и недостойной его жены. Из многочисленных писем Чернышевского к жене ясно, как велики были его любовь и забота о ней, и из писем к мужу Ольги Сократовны видно (особенно из не­скольких опубликованных впервые в 1970-е годы³⁹), что она отвеча­ла на его чувство. После его ареста она отказалась от его великодуш­ного предложения развестись и выйти замуж за другого (14:589). Хотя Чернышевский несколько раз пытался спровоцировать ссору и довести дело до развода, она не поддалась на его провокации. Ког­да после освобождения он возвратился из Сибири и супруги воссое­динились в Астрахани, жизнь их тотчас потекла по прежнему руслу. Видимо, это и побудило Чернышевского сказать: «Вы думаете, что в Сибири мне жилось не хорошо? Я только там и счастлив был».⁴⁰ Тем не менее, в его глазах Ольга Сократовна оказалась хорошей же­ной. Она была верна его теории жизнеустройства и оказалась пре­красным партнером в семейном союзе, предназначенном для реа­лизации его идей и приспособленном к его личным потребностям. Поэтому его нелепое, на первый взгляд, замечание в дневнике 1853 года— посреди длинного абзаца, живописующего ее будущую не­жность, в определенном смысле справедливо: «Но в сущности она будет весьма верною женой, верною, как немногие» (1:513).

ТРАНСФОРМАЦИИ РЕАЛЬНОСТИ

Свою сложную и мучительную семейную ситуацию Чернышев­ский подверг трансформации с помощью литературного вымысла в нескольких произведениях периода ссылки. Для его устных импро­визаций в Александровском заводе характерна замечательно откро­венная и до наивности прямая переработка биографического мате­риала. Одна из таких историй, «Старина», сохранилась в пересказе С. Г. Стахевича. Ее герой, молодой человек по фамилии Волгин (в «Прологе» так же зовут автобиографического героя), ищет руки мо­лодой дамы, пользующейся скандальной известностью в малень­ком провинциальном городке. Любимая героя, занимаясь благотво­рительной деятельностью, порой принимает подозрительного вида особ, которых многочисленные ревнивцы, искатели ее руки, счита­ют своднями. Дама, раздраженная и обиженная поклонниками и их подозрениями, не только не пытается восстановить свою репута­цию, но, чтобы бросить вызов общественному мнению, старается еще больше себя скомпрометировать. И только Волгин, испытыва­ющий «особенную «любовь к ней (любовь, свободную от ревности и претензий), верит, и верит справедливо, в ее невинность. Она не мо­жет сделать ничего дурного, утверждает он, потому что «натура у нее великолепная».⁴¹

В другом варианте этой истории акцент ставится на предупреж­дении, сделанном доброжелателем. Недавний выпускник Петер­бургского университета получает место в своем родном городе и вскоре становится женихом барышни скандальной репутации. Друг предупреждает героя об опасности такой женитьбы, но герой спо­койно и вежливо отклоняет предупреждение. Позже героя вдруг ох­ватывает сильнейшая ненависть к доброжелателю. Он вынуждает его принять вызов и убивает на дуэли.⁴² Сюжет получает дальней­шее развитие в еще одном варианте этой истории, рассказанном В. П. Шагановым, товарищем Чернышевского по заключению. Друг предостерегает героя против женитьбы, утверждая, что он сам был одним из любовников молодой женщины, но оставил ее из-за ее распутства. Герой тут же убивает доброжелателя и избавляется от тела, спустив его в прорубь, а сам женится, и брак оказывается сча­стливым. Жена, явно любящая мужа, блюдет ему верность, а убий­ство остается нераскрытым. Герой не испытывает угрызений сове­сти по поводу содеянного и, более того, по-прежнему считает и себя, и убитого честными, порядочными людьми.⁴³ Остается только га­дать, что чувствовал Чернышевский, получив перед женитьбой пре­достережение от друга.

Еще один вопрос, который Чернышевский решал для себя перед женитьбой, а впоследствии подверг беллетризации, был вопрос о том, какими мотивами руководствовалась невеста, приняв его пред-

ложение. В дневнике Чернышевский высказывает предположение, что Ольга Сократовна могла быть движима лишь желанием освобо­диться от семейных оков и что на него она смотрела как на удобного и послушного мужа, которым можно будет манипулировать и кото­рого легко будет обманывать (1:488). В письме к Пыпину из Сиби­ри, написанном в 1878 году, он следующим образом описывает си­туацию: «Я женился, мой милый, с совершенной уверенностью, что вообще никакая жена не стала бы любить меня, а моя невеста — меньше всякой другой девушки может любить меня» (13:138—39). Совсем иначе та же ситуация повернута в романе «Пролог». В разго­воре со своим знатным, красивым и богатым поклонником Нивель-зиным Волгина оправдывает свой выбор спутника жизни таким об­разом:

«Я неученая, увидела это из первых разговоров, пустых, обо мне, о пустяках, о моем счастье, — я увидела, какая разница между ним и другими! — И ошиблась ли я? Вы знаете, как теперь начинают ду­мать о нем [...] Тогда все думали, что он пролежит весь свой век на диване с книгою в руках, вялый, сонный. Но я поняла, какая у него голова, какой характер!» (13:90).

Наконец, еще одна составляющая модели брака, которая подвер­глась радикальной трансформации в литературе, была верность же­ны. Героини двух произведений Чернышевского (истории, переска­занной Шагановым, и романа «Пролог») — кажутся неверными же­нами. Но это только видимость: первая героиня полностью перевос­питалась, а вторая — всегда была целомудренна. Хотя она всегда ок­ружена толпой поклонников — партнеров по шумным забавам, ко­торые ее домогаются, и хотя она наслаждается полной свободой, предоставленной ей мужем, Волгина «любит мужа» и всегда остает­ся ему верна (13:95).

В юношеских дневниках Чернышевский планировал события своей жизни и описывал их до того, как они свершились. В беллет­ристике (в особенности в беллетристике сибирских лет) — преобра­зовывал совершившиеся и весьма неудовлетворительные события.

ОПРАВДАНИЕ РЕАЛЬНОСТИ

Большую часть жизни Чернышевский и Ольга Сократовна про­жили врозь. В течение почти 20 лет сибирской ссылки связь поддер­живалась только через письма. Главная тема писем Чернышевского к жене — ее здоровье. Он непрестанно справляется о ее здоровье, да­ет ей медицинские советы и настаивает, умоляет и требует, чтобы она вела здоровый образ жизни, искала отвлечений и развлечений, которые благотворно влияли бы на ее здоровье, и проводила зимы в теплых краях — в южной Италии, Сицилии, Португалии, Андалу-

110

зии. Эти советы порой превращались в пространные научные трак­таты по вопросам гигиены (тела и духа) и климатологии. Хотя Чер­нышевский неизменно настаивал на том, что у него отличное здо­ровье, в действительности из них двоих здоровым человеком была Ольга Сократовна, тогда как здоровье Чернышевского было подо­рвано суровым климатом и скудным рационом восточной Сибири.

Ключ к символическому смыслу этих наставлений можно оты­скать в «Истории одной девушки», написанной в Сибири между 1864 и 1871 годами. Произведение это целиком посвящено вопро­сам здоровья женщины. Подход к этой проблеме — составной части женского вопроса демонстрирует присущую Чернышевскому пози­тивистскую тенденцию толковать человеческую природу через фи­зиологию. Героиня, молодая провинциальная девушка, принимает решение не выходить замуж и счастливо живет со своими любящи­ми родителями. Но вскоре у нее развиваются «болезненные паро­ксизмы», которые Чернышевский описывает с большими подроб­ностями (в письмах астраханского периода он в тех же терминах описывал истерические припадки Ольги Сократовны). Таинствен­ная болезнь становится опасна для жизни, и местный доктор ставит диагноз, согласно которому болезнь провоцируется половым воз­держанием — чтобы спасти жизнь и здоровье, он рекомендует паци­ентке вести половую жизнь, но семейные предрассудки мешают де­вушке последовать совету врача. Между тем, девушка переезжает в Петербург, к брату, который придерживается более радикальных взглядов на половую мораль. Вскоре перед ней снова встает дилем­ма: вступить во внебрачную связь и таким образом нарушить обще­принятый моральный кодекс или принести жизнь в жертву этому кодексу и умереть от разрушительных последствий, которые поло­вое воздержание вызывает в организме энергичной, полной сил мо­лодой девушки. После долгих колебаний, собравшись с силами, она вступает в связь сначала с одним из друзей брата, потом с другим и рожает двух внебрачных детей. Родной город героини — Саратов, в описании ее родительского дома нельзя не узнать дом Чернышев­ских; брат героини чертами характера и обстоятельствами биогра­фии напоминает Александра Пыпина, в чьем доме Ольга Сократов­на и ее двое детей жили, когда Чернышевский был в ссылке. Тот же сюжет и тот же комплекс идей воспроизводится в другом сибир­ском сочинении— в повести «Тихий голос», пересказанной П. Ф. Николаевым.⁴⁴ Убеждением в том, что половое воздержание вредит здоровью женщины, проникнуты и другие произведения Чернышевского (см. 1:403; 13:574,661).

Источники представлений Чернышевского о здоровье женщины можно обнаружить в физиологических теориях Просветителей, ко­торые послужили базой для французских утопических сочинений XVIII—XIX вв., а впоследствии, в модифицированном виде, прояви-

Ill

лись в трудах по физиологии женщины защитников женской эман­сипации в 1850—60-е гг. В медицинских статьях на тему брака, по­мещенных в «Энциклопедии», утверждалось, что половое воздержа­ние вызывает у незамужних девушек и вдов «истерические припад­ки».⁴⁵ Одним из далеко идущих моральных следствий этих взглядов была идея о необходимости предоставить женщине сексуальную свободу — из соображений гуманности. Это была смелая идея. Даже Белинский в конце 40-х годов (за год до того, как он стал горячим поклонником Жорж Санд) был возмущен тем, что счел выражением социальных теорий Сен-Симона в романах Жорж Санд, а именно предложением «предоставить женщине завидное право менять му­жей по состоянию своего здоровья».⁴⁶

Чернышевский придал этим принципам еще более радикаль­ный характер: он утверждал, что на карту ставится не только здо­ровье женщины, но и жизнь. Однако взгляды Чернышевского на ги­гиену тела определялись и его взглядами на отношения полов — его теорией смены ролей. Еще в дневниках Чернышевский рассматри­вал половую активность мужчин как избыточную трату физических сил, которая, как он полагал, вела к преждевременному старению и смерти, он не изменил этих представлений до старости. Стараясь убедить Ольгу Сократовну в письмах из Сибири, что здоровье его в прекрасном состоянии, он аргументировал это следующим обра­зом: «Здоровье мое хорошо, и надеюсь, очень долго останется хоро­шо. Я не тратил его в молодости на обыкновенные дурачества юно­шей, ни разу в жизни не изменял правилам нравственной и физи­ческой гигиены. Теперь видна польза от этого» (14:502).

Между тем в общественном мнении все еще господствовал тра­диционный взгляд на вещи: физическая потребность в половом контакте признавалась за мужчинами и только за мужчинами. Это мнение было подвергнуто сомнениям и нападкам двумя моралиста­ми эпохи: Чернышевским и Толстым, каждый из которых проявил и личную заинтересованность в этом вопросе.

Толстой подробно изложил свои взгляды в послесловии к «Крейцеровой сонате» (1890):

«В нашем обществе сложилось твердое, общее всем сословиям и поддерживаемое ложной наукой, убеждение о том, что половое об­щение есть дело, необходимое для здоровья, и что так как женитьба есть дело не всегда возможное, то и половое общение вне брака, не обязывающее мужчину ни к чему, кроме денежной платы, есть дело совершенно естественное и потому долженствующее быть поощряе­мым».⁴?

Это, утверждал Толстой, есть заблуждение и обман, порожден­ный псевдоучеными. Что касается женщин, то половые излишества им вредят, вызывая истерию. Известно, говорил он, что чистые де­вушки никогда не страдают нервными расстройствами и истерией;

эти недомогания — удел замужних женщин, живущих с мужьями, будь то русские крестьянки или парижанки — пациентки Шарко.

Чернышевский придерживался другой точки зрения: воздержа­ние, благотворное для здоровья мужчин, вредит здоровью женщин. Вывод этот был следствием смешения нескольких идей и эмоций: распространенной физиологической теории энциклопедистов и со­циалистов-утопистов о том, что женщина нуждается в сексуальном удовлетворении (это представление казалось естественным в кон­тексте позитивизма), теории Чернышевского о «перегибе палки», т. е. о смене привычных половых ролей, его собственного амбива­лентного отношения к плотской любви и его чувства вины из-за долгого отсутствия, впрочем, предусмотренного и запрограммиро­ванного еще до женитьбы.

Его настойчивые просьбы к Ольге Сократовне, чтобы она всеми возможными способами укрепляла свое якобы расшатанное здо­ровье, можно интерпретировать как благословение на супружескую измену. То было удобное решение его семейной ситуации. Одновре­менно он старался внушить жене, что теория, согласно которой же­на должна быть верной, «кажется очень глупою». Более того, его на­падки были направлены против двойного стандарта традиционной морали: «Девушка, сделав ошибку по незнанию жизни, теряет "чест­ное имя". Для меня это кажется мыслью очень глупою... Юноша не теряет "честного имени", наделав и в тысячу раз худших ошибок — целыми десятками наделав их» (15:214). В одном из писем Черны­шевский клялся Ольге Сократовне в верности и писал, что намере­вается истолковать особый «нюанс» своего чувства к ней в «ученой диссертации» и довести свою мысль до окончательного вывода: «За­боться о своем здоровье» (15:279—80). В другом письме он умоляет ее: «Заботься, моя милая голубочка, о соблюдении правил гигиены. Будешь заботиться, то я буду совершенно счастлив» (15:284). Эти правила эксплицитно выражены в «Истории одной девушки»: пре­любодеяние является для женщины, лишенной мужа, необходимым следствием гигиенических требований, предписанных наукой.

С темой здоровья женщины связан и постоянный мотив, прохо­дящий через сочинения Чернышевского, — противопоставление брюнеток и блондинок как двух типов женской красоты и характера. Оно восходит к романтическому клише, делению женщин на цело­мудренных блондинок и страстных брюнеток. Мотив этот настой­чиво повторяется; он получает особое значение в романе «Что де­лать?», где этот конфликт, среди многих подобных, разрешается.

В большинстве художественных произведений Чернышевского главная героиня — это жгучая брюнетка (прототипом которой явля­ется Ольга Сократовна). У брюнетки обычно есть двойник — светло­кожая и голубоглазая блондинка. Обычно это молодая девушка бла­городного происхождения. Брюнетка восхищается блондинкой и за-

видует ей. Эта расстановка фигур, с небольшими отклонениями, по­вторяется во всех романах и повестях Чернышевского. Символиче­ский смысл этого мотива (в котором слышится отзвук вкусов Оль­ги Сократовны⁴⁸) можно найти в трактовке образа блондинки из «Повести в повестях». Нескольким повестям предпослан эпиграф из «Коринфской невесты» Гете: «Wie Schnee, so weiss und kalt wie Eis» (бела, как снег, и холодна, как лед), — которую часто цитировали в эти годы (так, цитаты из нее встречаются у Герцена и Тургенева). Тему «Коринфской невесты» — борьба между христианским аске­тизмом и языческим гедонизмом — проецировали на современную ситуацию. Смысл, который Чернышевский приписывал этому эпи­графу, проясняется в той части романа, которая называется «Дочь Иеффая». В романе опровергается христианский идеал женского це­ломудрия, названный Чернышевским «бесчеловечной невинно­стью». Согласно Чернышевскому, видеть в девичьей чистоте пози­тивную ценность— значит насиловать женскую природу. Черны­шевский использует гетевский образ мертвой девушки, чтобы со­здать современный вариант романтического мифа о любви и смер­ти. В соответствии с «научными» представлениями о женской сексу­альности, уходящими своими корнями в эпоху Просвещения, по­зитивистский миф о любви ассоциирует смерть не со страстью, а, напротив, с «безлюбовностью», понимаемой в физиологическом ключе как отказ от сексуального удовлетворения.

Брюнетки Чернышевского олицетворяют здоровую женскую природу, которая не приемлет пуританских запретов, наложенных на удовлетворение сексуальных потребностей. В одном из сибир­ских писем Чернышевский писал Ольге Сократовне: «Как не мо­жешь ты стать блондинкою, так не можешь ты, мой милый друг, стать робкою» (15:293). Таким образом, тема здоровья женщины, а также противопоставление блондинки и брюнетки, которое может показаться бессодержательным, банальным риторическим местом, входят в модель брака Чернышевского как ее неотъемлемые части и несут в себе важные идеи.

ФИКТИВНЫЙ БРАК: РЕАЛЬНОСТЬ - ЛИТЕРАТУРА - РЕАЛЬНОСТЬ

Супружеская жизнь главных героев «Что делать?» воспроизво­дит модель брака, воплощенную Чернышевским в собственной жизни и в его мелких художественных произведениях. Как было по­казано выше, женитьба Лопухова на Вере Павловне облегчается ря­дом посредствующих звеньев: важную роль играет «учитель»; уме­ние говорить по-французски, играть на фортепьяно и танцевать по­могают ухаживанию; брак, осознаваемый как долг, превращается в

дело спасения женщины; проигрывается сюжет соперника-посред­ника; после того, как попытки Лопухова найти другие пути осво­бождения Веры Павловны кончаются крахом, их брак становится делом крайней необходимости. Точно так же, как и в случае женить­бы самого Чернышевского, свадьба назначается на ближайшее вре­мя, что очень неудобно для жениха (Лопухов бросает учебу в меди­цинской академии за два месяца до ее окончания и оставляет вра­чебную карьеру, чтобы избавить Веру Павловну от еще двух месяцев «в подвале»). Но хотя женитьба Лопухова и Веры Павловны совер­шается поспешно, осуществление брачных отношений, напротив, откладывается до тех пор, пока оно также не становится неотлож­ным (и осуществляется во избежание совращения Веры Павловны Кирсановым). Иными словами, это фиктивный брак.

Существует мнение, будто одним из реальных прототипов Чер­нышевского была Мария Александровна Обручева. Генеральская дочь и сестра революционера-радикала, Мария Обручева стреми­лась к изучению медицины. Ее наставником был доктор Петр Бо­ков, домашний врач и друг Чернышевского. Чтобы дать ей возмож­ность учиться медицине, против чего возражали ее родители, Боков предложил ей фиктивный брак. Венчание состоялось 29 августа 1861 года.⁴⁹ Впоследствии они полюбили друг друга и брак стал ре­альным, вопреки первоначальным намерениям обручившихся. Од­нако вскоре Мария Обручева-Бокова полюбила одного из своих профессоров в Медико-хирургической академии, друга мужа И. М. Сеченова (автора знаменитых «Рефлексов головного мозга»). Составился menage a trois. Позже Боков устранился из тройственно­го союза; вступив в связь с пациенткой (баронессой д'Адельгейм, женой секретаря Государственного совета Т. Измайлова). Союз Ма­рии Обручевой и Сеченова продолжался до его смерти в 1905 году, но узаконен был лишь в 80-е годы.

Ошибочное мнение, что любовный сюжет романа «Что де­лать?» — это точное воспроизведение реальной жизненной ситуации Петра Бокова, Марии Обручевой и Ивана Сеченова, до последнего времени было всеобщим. Эта точка зрения очень импонировала и современникам, и нынешним исследователям творчества Черны­шевского. Многие мемуаристы прямо ставят знак равенства между Лопуховым и Петром Боковым, Верой Павловной и Марией Алек­сандровной Обручевой, Кирсановым и Иваном Сеченовым. Идея о реальных жизненных прототипах перешла, с небольшими поправ­ками, из мемуаров в комментированные издания романа и в лите­ратуроведческие и исторические исследования. Бокова, Обручеву и Сеченова стали прочно связывать с их литературными образами, об них написаны такие очерки, как «Герои "Что делать?"» и «Героиня романа "Что делать?" в личной переписке».⁵⁰

Между тем, некоторые мемуаристы отрицали реальное жизнен-

ное происхождение романа. Так, Василий Слепцов утверждал (по свидетельству Екатерины Жуковской): «Не автор романа списал с него [П. И. Бокова] свой тип, а напротив, сам доктор вдохновился романом и разыграл его в жизни: порукой в том хронология».⁵¹ Од­нако так велико было увлечение идеей, что роман списан с подлин­ной жизни, что ни сама Жуковская, ни публикатор ее мемуаров (Корней Чуковский) не поверили Слепцову— призыв обратиться к хронологии не был услышан.

С. А. Рейсер восстановил хронологию событий, связанных с лю­бовным треугольником Боков — Обручева — Сеченов, в коммента­риях к изданию романа 1975 года. Согласно его реконструкции, Чернышевскому, когда он начал роман, бьшо известно о фиктивном браке Бокова и Обручевой и, возможно, также и то, что их отноше­ния переросли в реальный брак. Чернышевский был арестован 7 июля 1862 года, над романом он работал в полной изоляции в Пет­ропавловской крепости между декабрем 1862 года и 4 апреля 1863 года, тогда как роман Сеченова с Обручевой, согласно датировке Рейсера, начался не ранее конца 1864 года или начала 1865 года.⁵²

Мы имеем дело с замечательным случаем взаимного влияния литературы и жизни. Задумывая сюжет романа, Чернышевский мог в качестве исходного материала использовать историю Обручевой и Бокова. Прототипы его героев — у которых, безусловно, была воз­можность узнать себя в действующих лицах «Что делать?» и все ос­нования отождествить себя с ними, — впоследствии могли исполь­зовать сюжет романа как модель для решения своего запутанного семейного конфликта. Даже если они действовали сами по себе, а не под влиянием романа, они, по-видимому, восприняли свой жиз­ненный опыт сквозь призму литературной модели, возвышавшей ситуацию, с ее вульгарными сторонами (такими, как частые любов­ные связи Бокова с пациентками), до уровня социально значимого, а следовательно, приемлемого и значительного поведения. Именно в таком ключе Боков оповестил тещу о новом повороте в семейной жизни ее дочери:

«Умоляю Вас поверить мне, что мы с моей дорогой, неоценен­ной Машей живем, как только подобает самым мирным супру­гам [...] Уверяю вас, как честный человек, что мы живем с ней в са­мых лучших отношениях и если она по характеру сошлась более с удивительным из людей русских, дорогим сыном нашей бедной ро­дины, Иваном Михайловичем, так это только усилило наше общее счастье [...] Вы можете представить, до какой степени наша жизнь счастливей, имея членом семьи Ивана Михайловича! [...] Теперь я пользуюсь случаем, чтобы умолять Вас повидать Ивана Михайло­вича, как родного своего детища, коим я считаю себя уже с давних пор сам, и умоляю не отказать мне в этом».⁵³

Использовав реальную жизненную ситуацию для сюжета своего романа, Чернышевский наделил ее дополнительным смыслом, для чего у него были и серьезные личные мотивы: в фиктивном браке Чернышевский нашел социально мотивированную и культурно приемлемую форму супружеского союза, не требовавшего физиче­ской близости. Можно считать, что фиктивные браки оказались со­временной— реалистической— модификацией романтического идеала безгрешного союза, основанного на братском чувстве (по об­разцу целомудренных браков ранних христиан), вдохновлявшего Грановского, Герцена, Бакунина и других русских романтиков 40-х годов. Знаменательно, что на языке радикальной молодежи 60-х го­дов фиктивный муж назывался словом «брат»⁵⁴. В «Что делать?» на­чальная стадия совместной жизни Лопухова и Веры Павловны (в то время, когда их брак еще был фиктивным) описана как идеальное семейное устройство, основанное на взаимной любви и верности общей цели и совершенно свободное от сексуального влечения.