Странник в раю . Джейн Шапиро / 1986

 

Первая публикация: The Village Voice, 1986, 16 September. Copyright © by Jane Shapiro. Печатается с разрешения Melanie Jackson Agency, L. L. C.

На нью-йоркской премьере нового фильма Джармуша «Вне закона» мы утопали в дорогом велюре кресел ар-деко, а Пол Саймон маялся на откидном сиденье в заднем ряду. Все знатоки были в сборе. Агент Джармуша, Сьюзен, — молодая девушка в кожаных кроссовках. Аннотация к фильму написана изящно и просто: режиссер характеризует «Вне закона» как «черную комедию в духе необитничества». В лифт набилось целое полчище этих необитников (лакированные ботинки, напомаженные волосы). Изредка обмениваясь тайными необитническими знаками, они на все лады пережевывают постмодернистскую жвачку и пробуют разнообразные сочетания кнопок, пока лифт не едет наконец вверх.

Вскоре на смену этой негромкой летней премьере придет девятнадцатое сентября, и фильм «Вне закона» удостоится чести открыть Нью-Йоркский кинофестиваль, а знаменитый своей неамбициозностью Джим Джармуш (33 года, изначально из Акрона и еще совсем недавно из Парижа, где он только и делал, что смотрел фильмы режиссеров «новой волны») неожиданно приедет в Америку, чтобы получить от Голливуда еще больше настойчивых предложений, чем два года назад, когда его черно-белый фильм «Страннее рая», снятый всего на сто пятьдесят тысяч, стал одним из важнейших событий фестиваля. Теперь ему куда более настойчиво предлагают делать римейк «Порки». «Рай» был мастерски выстроен: длинные сцены, перемежающиеся затемнениями, поистине музыкальный ритм, изящество, бесстрастность. Во всем чувствуется любовь Джармуша к деталям. Каждый раз, когда смотришь этот фильм, кажется, что это он на тебя смотрит, — настолько он точен и минималистичен.

Паулина Каэль заметила, что основное настроение фильма — «убийственная апатия» и что «за тем, что мы видим, не стоит никакого ужаса: всеобщее запустение — только лишь гэг».

Что вы думаете об этом? — спрашиваю я Джима.

Джим сидит на диване в квартире, которую мне предоставили для интервью мои знакомые. Его одежда, выдержанная в серо-черных тонах, замечательно гармонирует с окрасом хозяйских кошек, разгуливающих по квартире. Он курит и занимается нелюбимым делом — дает интервью. Джармуш решил, что у фильма «Вне закона» должна быть «поддержка». Я смотрю на его серебристые волосы (Джармуш начал седеть, когда ему было всего четырнадцать), разглядываю его остроносые ботинки с металлической цепочкой, идущей от подошвы к лодыжке. Он отказался давать интервью «Вэнити фейр» и «Эсквайру», но мне чудом удалось его поймать. Когда он вошел, я рассказала ему, что только что видела во сне, как молодой культовый режиссер Джим Джармуш явился на интервью в сопровождении двадцати злобных панков, они вломились в квартиру, начали крушить все вокруг, издевались надо мной, тушили свои косяки о кошек, а один засунул все мои деньги в рот и не хотел их выплевывать! На что Джармуш заметил: «А-а. Вот как. Вам правда это приснилось?» — как будто это был сон одного из пациентов Фрейда, сон, уже давно известный и много раз истолкованный. Я была в восторге от его реакции. Сейчас я читаю ему фрагмент рецензии:

«...эти затемнения в чем-то сродни паузам у Беккета: они заставляют нас всматриваться, как Беккет заставляет нас вслушиваться, — мы понимаем, что находимся во власти автора. Но джармушевский мир отмороженных бродяг — это Беккет в комиксах». Помните эту рецензию? — спрашиваю я.

Вежливо:

Нет. В какой-то момент я перестал их читать.

А, так вы...

Знаете, некоторое время я следил за отзывами в прессе, но о «Рае» так много писали, что я не уверен, читал ли я эту рецензию. Наверное, нет. Интересно, что она имеет в виду?

Я как раз собиралась узнать ваше мнение, — отвечаю я.

Она ожидала, что в фильме будут какие-то ужасы? Или... хотя, знаете, фраза, вырванная из контекста...

Подождите, у меня, кажется, есть с собой весь текст рецензии! Хотите взглянуть?

Смесь удивления и скуки на его лице меня рассмешила. Я начинаю хихикать — прямо как доктор Рут[9]Сьюзен, его агент, сказала мне перед интервью: «Самое трудное — разговорить его. А вообще он просто прелесть».

Как-нибудь в другой раз, — говорит Джармуш.

Ладно.

Джармуш задумчиво замечает:

Насчет «Беккета в комиксах» — я считаю, что это... комплимент.

Конечно, когда тебя сравнивают с Беккетом, хоть и вскользь, — это большая честь.

(Пару минут назад я уже говорила ему, что журналистка сравнила его с Беккетом.)

Очень мило с ее стороны, — протянул он рассеянно, но удовлетворенно. — Потому что я очень люблю комиксы. Мне кажется, что структура кинофильма во многом схожа с комиксом, комиксы — это гениальный жанр! Знаете, в Европе комиксы рисуют замечательные художники. Во Франции они популярны ничуть не меньше рок-звезд! Художники, рисующие комиксы, становятся знаменитостями, народными героями. А здесь, в Америке, мы, увы, даже не знаем их имен.

Но у Паулины Каэль речь не об этом, она...

Джармуш ухмыляется:

Не знаю уж, что она имела в виду.

Дальше на пленке идет равномерное «кис-кис-кис», за ним следует меланхоличное:

Кот!

Я говорю по телефону.

Кис-кис, — зовет Джармуш кота, — иди сюда. — Когда я вешаю трубку, он говорит: — Мне нравится цвет. — (Темно-серый, почти черный, с серебристым отливом.) Мягко: — Какой красивый оттенок. — Он смотрит, как кот трется у его ног. — Как уголь, — говорит он.

Джармуш затягивается и выпускает облачко дыма.

Возможно, Паулина Каэль ожидала, что в фильме будет что-то значительное, какие-то более очевидные в экзистенциальном плане вещи, что-нибудь такое... Даже не знаю.

Я говорю, что она любит «чувствительные» вещи, то, что она называет «трэшевостью»: напряженность, щекочущие нервы сцены...

Молодой независимый режиссер Джармуш мрачнеет. Он угрюмо замечает:

Понятно. Мы как раз стремились убрать все это из фильма.

«Вне закона», новый фильм Джармуша, премьера которого состоится на следующей неделе, — еще одна черно-белая лента, снятая динамично, с тонким юмором, немного мультяшно. Этот фильм тоже повествует о потрепанных и вечно недовольных маргиналах, но на этот раз место действия — светлый, придуманный Нью-

Орлеан. Оператор Робби Мюллер снимал в фирменной манере Джармуша: долгие, статичные сцены. В этом фильме режиссер отказался от крупных планов и быстрой смены кадров — эти приемы он воспринимает как недвусмысленные указания зрителю, «куда ему следует смотреть». Он считает, что редкие смены планов, нехарактерные для господствующего в наши дни стиля съемки фильмов, телепередач и музыкальных клипов («образный фетишизм, навязчивое стремление к максимальной информативности»), меняют восприятие зрителей, потому что им не указывают, куда смотреть, за чем следить, и у них появляется свобода выбора.

Я говорю Джармушу, что, на мой взгляд, еще один эффект долгих планов состоит в том, что мы слышим все реплики, тогда как при быстрой смене кадров они зачастую «съедаются». К тому же в этом фильме, как в театральном спектакле, есть паузы, и зритель их чувствует.

Джармуш терпеливо слушает меня.

— Да. Вы правы. Паузы... знаете, паузы для меня часто важнее слов, правда. Иногда момент спокойствия, когда герои ничего не говорят, гораздо важнее диалогов. Потому что в жизни тоже так. — Это одно из любимых выражений Джармуша.

Возможно, в жизни все так и есть, но все же это типично джармушевский конструкт, который вряд ли будет воспринят людьми, вовлеченными в крупную киноиндустрию. Вопрос в том, как долго он сможет держать в напряжении продюсеров, сколько еще они будут ходить вокруг него с просьбами дать им возможность вложить деньги в его будущий фильм и сколько еще он сможет невозмутимо проходить мимо, бросая свои коронные замечания типа «Паузы важнее диалогов», или «Комиксы — это великий жанр!», или «В жизни бывает именно так». Я говорю Джиму, что беру у него интервью незадолго до того, как он станет знаменитым. А Джармуш, как обычно, говорит, что ему все равно:

Мне нет дела до карьеры, у меня нет амбиций. Может быть, я неудачник, но я просто хочу снимать фильмы именно так, как я хочу.

В наше время такие режиссеры — большая редкость. Сьюзен, личный агент Джармуша, умная и симпатичная девушка, уже сейчас говорит о нем, как о дорогой декоративной собачке, подверженной странным припадкам. Когда Джармуш показал сценарий «Вне закона» одной прокатной компании, эти потенциальные спонсоры, по его словам, сказали следующее: «Это не годится для полнометражного фильма. То, что вы нам принесли, — всего лишь краткий набросок или сценарий для короткометражки, но на полнометражный фильм это не тянет». Они даже пригласили эксперта, какого-то типа из университета Южной Калифорнии, и он сказал: «Страница сценария должна соответствовать минуте фильма. Так что у вас получается фильм на пятьдесят девять минут. Извините, но это не сценарий».

Сьюзен говорит, что у Джима тогда чуть было не вырвалось: «Вот пусть вам этот университетский придурок и снимает фильм».

Сьюзен говорит, что Джармуш хочет поскорее закончить с фотосессией, потому что терпеть не может фотографироваться. Потом он придет в нормальное состояние.

Я не буду его сопровождать, — замечает Сьюзен.— Он должен остаться наедине с фотографом. Сложно объяснить... мне на автоответчике оставили сообщение, что будет лучше, если сессия пройдет один на один с фотографом.

Я спрашиваю Сьюзен, сколько у меня времени на интервью.

Вы сами это почувствуете, — отвечает она. — Когда он начнет дергаться, значит, пора заканчивать.

Джим Джармуш живет вместе с режиссером Сарой Драйвер в небольшой захламленной квартирке на седьмом этаже поразительно мрачного дома, который находится на участке между «Маленькой Италией» и Бауэри.

Это место вполне в духе фильмов Джармуша; оно ставит под вопрос общепринятые стереотипы американского гостеприимства, саму идею обстановки. Это просто место, куда возвращаешься после работы и пристраиваешься где-нибудь на полу, чтобы просмотреть почту, — в этом смысле Джармуш мало чем отличается от рабочих и служащих, которые разъезжаются каждый вечер по своим «спальным» районам. Он проводит много времени в баре, постоянные посетители которого — художники, фермеры и подростки. Пол там неровный, а все оформление состоит из огромного постера Фрэнка Синатры на пике его славы и табличек, призывающих посетителей не засиживаться. Джим любит одеваться в черное и носит темные очки с золотой полоской наверху, которая похожа на сросшиеся брови из чистого золота. Он ездит на мотоцикле, нередко упражняется в красноречии, внося свою лепту в извечный спор о том, кто гениальнее — Микки Спиллейн ищ Сервантес, и время от времени проливает горькие слезы, выступая в защиту поп-культуры. Каких-то тринадцать лет назад он учился в Колумбийском университете, мечтал стать писателем, сочинял «полуповествовательные абстрактные миниатюры», весьма серьезно рассуждал о «постпостструктуралистской литературе, деконструированном нарративе и тому подобных вещах», выполнял обязательные письменные задания и переводил стихи с языков, которых совершенно не знал. Иногда он забывал пообедать. Когда его спрашиваешь, как он учился снимать кино и кто повлиял на него, он приходит в полнейшее замешательство, а потом, как лауреат «Оскара» на награждении, начинает волноваться, что кого-то забыл поблагодарить.

Господи, так много имен... — Он нервно отмахивается и умоляюще смотрит на меня.

Хорошо, чье творчество вам наиболее интересно?

М-да, на этот вопрос невозможно дать исчерпывающий ответ. Это множество людей: режиссеров, художников, архитекторов, писателей...

Наконец он называет имя: Антониони. Перед тем как начать снимать «Вне закона», Джармуш пересмотрел все его фильмы, потому что «Антониони может невероятно органично сделать сцену дольше, чем это принято в кинематографе. И не только сцену, а даже отдельный кадр. Из-за этого вес сцены, ее смысл меняется. Не он один использует этот прием, это только один из примеров».

Конечно же, Ник Рэй.

(Николас Рэй в прямом смысле слова научил Джармуша снимать кино; он любил повторять: «Если есть сцены, будет и фильм».)

Джармуш продолжает называть имена. Несравненный Робби Мюллер, оператор фильма «Вне закона»; он словно голландский живописец шестнадцатого века, по ошибке родившийся в наши дни. Бабушка Джармуша, которая живет в Акроне. Ей уже девяносто четыре, дома у нее стоят альбомы Матисса, прустовский роман в кожаных переплетах. В этом году в Японии сам Куросава выразил искреннее восхищение изяществом и музыкальностью «Рая», искусностью съемки и монтажа; он передал ему через посыльного книгу, «очень трогательную», и два абзаца в ней были посвящены фильму Джармуша. В Японии он встретился с Тору Такэмицу и посетил могилу Одзу. Спустя годы Джармуш узнал, что улица Урсулинок в Париже, на которой он жил, в бытность свою желторотым двадцатилетним киноманом, — это историческая улица. Там прошла премьера «Андалузского пса».

«Новая волна»! Годар. Жак Риветт. Жан Эсташ.

Дзига Вертов, советский режиссер, который использует быструю смену, кадров.

Конечно же, Рауль Руис, — добавляет Джармуш. — Его фильмы у нас почти не показывают. Но они просто замечательные... Итальянцы: неореалисты, ранние фильмы Феллини, Пазолини, Бертолуччи и... мне довелось посмотреть фильм, который снял брат Бертолуччи, Джузеппе. Фильм называется «Я люблю тебя, Берлингуэр».

Это шедевр!.. И конечно, великие европейские режиссеры, которые работали в Голливуде. Фриц Ланг, его немецкие и голливудские фильмы. Дуглас Серк, Эдгар Ульмер. Жак Турнер! Кто еще? — Джармуша переполняют эмоции.— Ну кто еще? Первые французские режиссеры, например Жан Виго! Мне интересно творчество очень многих людей. Сейчас я вспомню Курта Швиттерса, а потом... потом, знаете, дело дойдет и до Рембо с Бодлером, и... — Он издает сдавленный смешок и умолкает. Опускает глаза. Выпускает облачко дыма. И изрекает: — И до Уильяма Блейка.

Наша следующая встреча. Жаркий летний день, Джим Джармуш сидит на крыше своего дома в свете вечернего солнца. Мы поднялись наверх, потому что в квартире нас может отвлечь неожиданный телефонный звонок. Он сидит на самом краю, а я осторожно прикрепляю ему к рубашке микрофон. Он курит и рассказывает мне о Сьюзен:

— Не знаю, почему она не позаботилась об этом. Она слишком волнуется. Даже не предупредила меня заранее. С другой стороны... — (Джармуш всегда ставит себя на место другого) — я тоже не подарок. К ней приходят толпы людей с просьбой об интервью, а я просто не хочу этим заниматься. — Он отказался фотографироваться на фоне дорогого ресторана каджунской кухни[10]— Никогда бы не пошел сюда обедать.

С улицы доносится вой сирен, в небе слышится гул пролетающего самолета. Джим смотрит по сторонам.

- Принести вам стул? Наверное, я должен принести... стул.

(Внизу, в квартире, он сказал: «Пойду принесу что-нибудь... выпить». Спустя некоторое время он вернулся и озадаченно произнес: «Ничего не нашел».)

Ничего страшного, успокаиваю я его и сажусь рядом с ним на лист толя. Сразу ощущаю, как нагрелась от солнца крыша, и умудряюсь запачкать свой ботинок смолой. Я одобрительно смотрю на Джима, с головы до ног одетого в черное, — выглядит он неуверенно.

Это наша вторая встреча. Мы беседуем об искусстве.

О черно-белом кино:

- Большинство людей, которым я предлагал сотрудничать, говорили: «Хорошо, мы согласны, но фильм должен быть цветным, иначе мы не сможем выпустить его на видео». Они сами придумывают себе какие-то нелепые ограничения. Но все это только еще больше утвердило меня в мысли снять черно-белый фильм! Недавно я поспорил с одним знакомым, одним из немногих клип-мейкеров, кого я действительно уважаю; он начал разглагольствовать о том, что черно-белое кино осталось в прошлом и сейчас как раз мода на ретро, — для меня это не аргумент. Это все равно что сказать, что имеет смысл заниматься только новым. Это ерунда. Повествовательное кино было и раньше, а первые сценарии для роуд-муви писал еще Гомер! Даже дадаисты...

О работе с актерами во время съемок фильма «Вне закона»:

Здесь был очень тонкий момент. Им было непросто сниматься в моем фильме. Они постоянно требовали от меня, чтобы я придал их персонажам больше индивидуальности, чтобы они были не похожи друг на друга. А на самом деле я, ну, скажем, обманывал их. Делал вид, что выполняю их просьбы, а на самом деле мне очень не хотелось, чтобы персонажи сильно отличались друг от друга... В этом фильме мне не нужно было, чтобы Джон Лури или Том Уэйтс задумывались о развитии характера своих персонажей. Кстати, именно поэтому мы снимали не в той последовательности, в какой сцены появляются в фильме. Я не говорю, что обманывал актеров, но, знаете, есть вещи, о которых актеры должны иметь представление, а есть то, о чем им знать не следует.

О сцене ближе к концу фильма:

Робби мастерски поставил свет, он заставил нас ощутить утреннюю атмосферу, когда ты только что проснулся, завтракаешь, болтаешь с друзьями. И Николетта — она ведь итальянка — тоже привносит особую атмосферу: эти яйца в маленьких рюмочках, свежий эспрессо... Еще мне очень нравится сцена с танцами. Я бы хотел, чтобы в каждом моем фильме были танцы. В этой картине нет эротических сцен, и именно в танце выражается чувственность героев. А для моей концепции фильма это лучше. Мне очень нравится песня, под которую танцуют Роберто и Николетта, нравится, как они двигаются. Николетта на экране просто сияет.

Когда Джармуш отвечает на вопрос, то вначале колеблется, потом несколько раз пытается начать фразу и останавливается, подыскивая верные слова. Затем довольно долго излагает свою точку зрения. В конце монолога, подводя итог сказанному, еще раз повторяет основную мысль. И внезапно умолкает. Воцаряется тишина. Нисколько не тяготясь возникшей паузой, с невозмутимым видом Джармуш ждет следующего вопроса, и может ждать очень долго, не нарушая молчания.

Я чувствую, — говорит Джим, — что не могу до конца выразить словами свои мысли. В моих фильмах, в сценариях, которые я пишу, — там очень короткие диалоги, и часто — а вообще-то, всегда — моим героям трудно общаться друг с другом. Мне нравится речь, нравится слушать, как люди говорят, как они о чем-то умалчивают. Я люблю, когда люди немногословны... Но мои мысли, они не... я не очень люблю разговоры... Говорить о вещах очень личных мне тоже не нравится.

Это напоминает мне сеанс психоанализа. Там подобные разговоры уместнее, чем в интервью... Вообще, порой очень сложно понять, даешь ли ты интервью, или на самом деле разговариваешь с кем-то, или же ты разговариваешь с прессой, а может быть, с людьми, которые прочтут это интервью... Это меня смущает, порой я просто в замешательстве... Так что единственный выход для меня — вообще не давать интервью! — Он горько усмехается.

Глаза Джармуша скрыты за темными очками в золотой оправе, но я замечаю, что он мрачнеет. Джим обращается ко мне, я едва слышу его из-за рокота самолетов, которые проносятся высоко в небе, у нас над головами.

Но вчера я давал одно интервью, очень честное, там я не был таким... — виновато, — открытым, как с вами. Они задавали мне разные вопросы, а я отвечал им так, как сам считал нужным.

И правильно сделали, кричу я ему прямо в ухо — грохот вокруг стоит невозможный.

Кстати, вчера я и вам ответил подобным образом, когда вы спросили, были ли в фильме сцены, которыми я остался недоволен.

Вы сказали, что если бы вам что-то не нравилось, вы не стали бы включать это в фильм.

Ну да. Именно так. Так я и сказал. Но на самом деле это неправда!

Я вас понимаю.

Знаете, если бы у нас было больше времени... в общем, в моем фильме мне не нравится очень многое. Было бы нечестно говорить: «Все здорово, все замечательно!» Миленький сюжетик, интересные герои, в некоторых сценах актеры играют абсолютно гениально, фильм достаточно оригинален и... В общем, я так и сказал этому журналисту: «Да, все вышло замечательно! Я всем доволен!» Понимаете?

Да, отвечаю я.

Летом они путешествовали. Отец снаряжал машину, садился за руль, и они вместе отправлялись на юг, через Флориду, от мотеля до мотеля, по жаре.

Эти ужасные поездки, — говорит Джармуш.

Я спрашиваю его, неужели у него нет ностальгии по этим местам. Я лично всегда с какой-то теплотой вспоминаю мотели, это что-то типично американское...

Ну да, конечно, но... Знаете, это всего лишь череда мотелей, похожих друг на друга как две капли воды. Мне они всегда казались абсолютно одинаковыми.

С другой стороны, в детстве он смотрел «Муху», и фильмы про Джеймса Бонда, и «Ночь охотника» с Робертом Митчумом, жутким злодеем, у которого на пальцах татуировки «love» и «hate». А однажды они с матерью и сестрой сидели в машине — отец был в мотеле, наверное, прятался — и смотрели фильм в кинотеатре под открытым небом. Тогда ему было восемь лет, и тогда он понял, каким должно быть настоящее кино. Фильм, который он посмотрел, назывался «Дорога грома».

Они бутлегеры! У них прокачанные машины — ну, то есть мощность двигателей увеличенная, — работают они по ночам; за ними все время гоняются копы, все это происходит где-то на болотах, в какой-то деревне. Помню, этот фильм поразил меня. До этого я и не думал, что кино может быть таким опасным и таким притягательным... Сын Роберта Митчума, кажется, тоже там играет, не помню точно.

Он же тогда еще не появился на свет, говорю я.

Джим рассеянно смотрит на меня..,. — И правда, как же он мог там играть? — Потом Джим говорит: — Ладно, сотрите этот кусок. Я и не... Но вы же не будете меня цитировать?

Я смотрю на него. Диктофон мирно урчит, медленно крутится четырехчасовая кассета, записывая наше интервью.

Так вы не будете меня цитировать?

Как это — не буду вас цитировать?

А, так вы будете цитировать?

Пауза. Потом я смеюсь и извиняющимся тоном говорю, что этот кусок я, конечно, цитировать не буду, но для статьи мне нужны цитаты.

На крыше дома появляется Сара Драйвер, на ней черные туфли, состоящие из кожаных полосок, плотно облегающих ногу, и модная блузка, открывающая одно плечо. (Она недавно закончила новый фильм, но пока ей не удается организовать его прокат в Америке. Джим говорит, что она расстроена, но не падает духом. «Она — настоящий боец».)

Джармуш спрашивает Сару:

Ты уходишь? — Он рассеянно смотрит на меня, сидящую в неудобной позе, на собственной сумке. — Может, мы тогда спустимся в квартиру? Здесь... наверное, здесь уже жарко?

Как хотите, — отвечаю я. — Здесь жарко, но...

Мне тоже здесь неплохо. Так что давайте останемся здесь. — Саре: — Куда ты идешь?

Сара:

Сначала на почту, потом в магазин, куплю тебе блокнот.

Когда она уходит, я замечаю, что она производит очень приятное впечатление.

О да. Я попросил ее купить мне блокнот, потому что сейчас собираюсь... хм... — Он смотрит вниз, на свою черную рубашку. — Об этом я вам не смогу рассказать, пока микрофон включен.

Хорошо, говорю я. Я не буду это записывать. Пусть он расскажет мне об этом — я выключу микрофон.

Задолго до того, как Джим Джармуш познакомился с неподражаемыми Джоном Лури и Томом Уэйтсом, с великолепным Роберто Бениньи и сиятельной Николеттой Браски, до того, как он оркестровал этот замечательный ансамбль, стал проводником этих талантов к зрителям и скромным штурманом фильма «Вне закона»; задолго до того, как он полюбил их и провел немало времени в размышлениях о том, что им и ему нужно, дабы работа над фильмом — процесс куда более важный, чем конечный продукт, — была успешной; задолго до того, как он, безвестным двадцатилетним юношей, постигал в Париже кинематограф, а на жизнь зарабатывал тем, что в фургоне развозил покупателям картины вместе с напарником, крепким парнем из Чикаго, который в свое время водил такой же фургончик, правда с пивом, и к теперешнему грузу относился с ничуть не большим уважением; задолго до того, как в тринадцать лет он вдруг понял, что духовная составляющая религии — это всего лишь заметки на полях; задолго до того, как он встретил Годара — тот ел итальянское мороженое — и вместо двухсот вопросов, которые он собирался задать великому мастеру, смог только пробормотать: «Какой сорт?» — прежде чем все это произошло, Джим Джармуш жил в Акроне и наблюдал, как живут другие.

Его бабушка говорила: «Когда ты вырастешь, я подарю тебе свои переводы Пруста». У бабушки был альбом с фотографиями его матери, снятыми до замужества, когда она работала журналисткой в «Акрон бикон джорнэл»: на снимках его мать, интересная молодая женшина, запечатлена вместе с Джинджер Роджерс и Роем Роджерсом, вот она с блокнотом в руках берет интервью у кинозвезд, вот готовит репортаж о свадьбе Хамфри Богарта и Лорен Бэкол. Отец Джармуша был волевым человеком, работал в бизнесе. Дед оставил семью, и все женщины в доме — мать, сестра — знают почему. А его отец, младший брат и он сам ничего об этом не знают. Такая женская тайна; конечно, ее надо уважать, но в наши дни это смешно, даже как-то странно. Он то ли эмигрировал, то ли умер — непонятно.

Что можно было увидеть тогда в Акроне? Соседей, занятых повседневной работой, полногрудых женщин, одетых по моде пятидесятых годов, а раз в целую вечность на шоссе можно было встретить самую шикарную вещь на свете: розовый автомобиль. Мать посадила у них во дворе сливу, айву, грушу, ореховое дерево, катальпу, вишню. Она любила все необычное. У нее были абсолютно седые волосы, так что ее всегда было видно издалека. К ней частенько приходили студенты из Кентского университета, в белых лабораторных халатах (они изучали ботанику), толпились около какого-нибудь дерева и заявляли: «Это не дерево, это куст». Иногда заходил сосед и каждый раз бубнил вполголоса: «Из этих красных маков можно делать опиум». Эти повторяющиеся фразы запечатлелись в памяти, как живые, — как будто кто-то так и продолжает их твердить: «Это не дерево. Это куст».

Для Джармуша было большой неожиданностью получить миллион долларов за права на одну только англоязычную версию своего фильма, удостоиться одобрительных отзывов Куросавы и открыть Нью-Йоркский кинофестиваль своей второй черно-белой картиной, права на которую принадлежат ему самому. Хотя поначалу Джим не знал, как будет развиваться его карьера, у него, как у любого подростка, всегда была уверенность, что он не останется жить в Акроне. Там, во дворе его родного дома, росло неизвестное науке дерево, и колибри слетались на волосы его матери, словно на экзотический цветок. Он был ребенком, важные вещи его не касались, он не владел ситуацией.

Когда месяц назад Джармуш отправился в родной город навестить родителей, он был искренне удивлен, когда они сказали, что не видели его два года. Все это время он был полностью поглощен съемкой фильмов на тему «путешествуем втроем».

— Мне нравится состояние оторванности от своего места, — говорит Джармуш. — Я могу спать где угодно... Но больше всего мне нравится прилечь на полчасика вечером, когда солнце садится, и прислушиваться к звукам вокруг. Кажется, будто слушаешь музыку. Ты слышишь близкие и отдаленные звуки, а иногда — диалог на незнакомом тебе языке, и это прекрасно. Мне это нравится.

Я говорю ему, что совсем недавно поняла: мне нравятся первые мгновения, когда просыпаешься не дома и не можешь понять, где находишься. Ты думаешь: «Где я? В гостинице?»

Жаль, что это состояние так быстро проходит, — замечает Джим.

Интервью подходит к концу. Напоследок мы с воодушевлением обсуждаем традиционную тему — современное состояние кинематографа.

Джим:

Публика — я имею в виду, люди — они не должны... неужели они настолько глупы, что не понимают: их постоянно заставляют копаться в дерьме. Возьмите секс-комедии для подростков: сколько их нужно посмотреть, чтобы понять, что они ничем друг от друга не отличаются? Я говорю, что людям нравятся шаблоны, нравится, когда фильмы соответствуют их ожиданиям.

Люди любят шаблоны, заявляю я, мы любим, чтобы наши ожидания оправдывались.

Джим (с неподдельным интересом):

Потому что их приучили мыслить таким образом?

Не чувствуя подвоха, я начинаю многословно и очень эмоционально расписывать, какое убогое существование влачат большинство людей: все время у телевизора, едят черт знает что...

Неожиданно Джармуш издает сдавленный смешок и бросает на меня веселый, лукавый взгляд.

Да, жизнь ужасна, — говорит он и широко ухмыляется. — Жизнь — отстой.

Утром следующего дня я ехала по шоссе, направляясь к Кейп-Коду. На стоянках немало семейств в полном составе суетились вокруг своих машин. Многие пребывали в таком радостном умиротворении, как будто фаст-фуд «Рой Роджерс» составлял единственную цель их путешествия. Я подумала, не позвонить ли Джиму, чтобы поделиться с ним приятными впечатлениями от поездки, но, когда я добралась до Кейп-Кода, Джим сам позвонил мне.

Извините, что побеспокоил, — начал он в прошедшем времени, чем немало меня озадачил. — Я все думаю о втором дне интервью, — продолжил он. — Я как-то не собрался. Я был неразговорчив. В первый день все прошло гладко, потому что я страшно обрадовался тому, что наконец-то меня спрашивают не только о том, сколько дублей я сделал и сколько это стоило. А во второй день я не сконцентрировался и теперь понимаю, что не должен был говорить некоторых вещей. Я чувствую, что кое-что не стоит выносить на публику.

Что, например? — спрашиваю я.

Например, где я живу, — говорит он, — или то, о чем мы с вами говорили в первый день, — это все очень личные вещи, или какие-то подробности о моей семье, еще — мои политические симпатии, отношение к палестинцам, собираюсь ли я заводить детей, что я думаю о наркотиках, о психотерапии, потом еще мои длинные рассуждения о мужчинах и женщинах...

Но ведь все это — очень важные вещи, говорю я. Это самое главное! Если все это вырезать, то никакой статьи не получится.

Да, я понимаю, — соглашается Джармуш. — Для вас это лишь материал для статьи. А для меня... Понимаете, я тогда просто не включился в беседу. Вот, например: помните, вы спросили меня про Мамета, а я стал рассказывать вам про его пьесу? Так вот, эту пьесу написал не он, а Дэвид Рейб!.. Знаете, я очень закрытый человек, и мне становится не по себе, когда я думаю о том, что все мои знакомые в Нью-Йорке прочтут эту статью. Мне просто... тяжело.

Но вы же не сможете отказаться от того, что уже рассказали в интервью другим журналистам, — обиженно заявляю я.

Да, я знаю.

Я расшифрую запись и посмотрю, что можно сделать. Я вам перезвоню.

В трубке я слышу мрачный голос Джима:

Не стоило мне вам звонить... Вообще, все это очень сбивает: стремление быть искренним, этот интерес к моей жизни. Я думал, что мы просто болтаем. Бла-бла-бла. Я рассказываю о себе, об этих дурацких фильмах. Это как-то подстегивает, кажется, что вот люди занимаются делом. Но у журналистики свои законы. В одной рецензии я прочел буквально следующее: «Джим Джармуш — любимец интеллектуалов; в этом отношении они напоминают слепого и глухую, у которых родился сын-идиот, а они на каждом углу кричат, что он вундеркинд!» И я был счастлив. У меня словно камень с души упал, когда я прочитал эту рецензию.

Что вы собираетесь делать дальше?

Не знаю. Понятия не имею. Меня, наверное, съедят живьем. Мне наплевать, что люди хотят от меня и как я должен теперь строить свою карьеру. Мне все равно. В конце концов, это меня не касается.

Вы просто хотите снимать кино.

Да, и у меня много планов..

Так что вот одна мысль, включить которую в статью можно:

В фильме «Вне закона» для меня очень важны два женских персонажа, потому что они как бы оттеняют нерешительность персонажей-мужчин... И... знаете, мне очень нравятся женщины. Мне кажется, я очень многому научился у женщин, с которыми был близок, — это касается эмоций, воображения, каких-то таких вещей, которые никогда не открылись бы мне, общайся я только с мужчинами. Не знаю, как это лучше объяснить. Но я действительно... женщины... для меня очень важно общение с женщинами. Я просто- когда я в мужской компании, то я чувствую себя...однобоким. Как будто я... даже не знаю... я просто... — Джим замолкает, затем безнадежно роняет: — Я совсем не умею говорить.

- Почему же? Ведь вы сейчас говорите, — возражаю я.

Он молча смотрит на меня.

Я понимаю, что сейчас моя реплика. И очень ясно слышу собственный голос — тихий, ободряющий. Я говорю Джиму Джармушу:

Все в порядке. Вы сейчас говорите.