Варшава, октябрь 1943 – январь 1944

Еще много дней после подавления восстания над трехметровой стеной гетто стелился черный дым. Главной задачей Ирены в следующие пять месяцев была финансовая и другая поддержка 2500 спасенных детей. В большинстве своем они находились в самой Варшаве и ее пригородах, но некоторых вывезли далеко, например в Турковице. Ирена навещала детей и разносила по домам фальшивые документы и тысячи злотых, зашивая их под подкладку пальто. В среднем прячущим евреям семьям выплачивали по 500 злотых в месяц; кто-то на этом неплохо зарабатывал, кто-то укрывал детей бескорыстно.

Вечером 20 октября, в день св. Ирены, Янина Грабовская принесла своей подруге подарок. Польские дети ждут своих именин с большим нетерпением, чем Рождества, Пасхи и даже дня рождения. Но пять лет оккупации и лишений превратили для Ирены день ангела в болезненное напоминание обо всем, чего лишилась она сама и ее родина.

Янина, стройная, темноволосая женщина, со стильной прической, раньше работала с Иреной, теперь ее квартира на улице Людвики служила одним из временных убежищ. В настоящий момент у нее скрывался маленький еврейский мальчик и два почти взрослых молодых человека. До войны Янина открыто осуждала нацизм и польских фашистов. Ирена помнила, как в день их знакомства Янина рассмешила всех присутствующих в конторе, приставив к верхней губе черную расческу и маршируя среди столов с выкриками фраз на ломаном немецком. Сегодня она принесла с собой банку с самогоном.

Из-за комендантского часа Янина осталась ночевать. Ирена вытащила раскладушку. Перед тем как лечь спать, Ирена положила на подоконник два написанных на папиросной бумаге списка.

– На всякий случай, – объяснила она Янине. – У меня прямо под окном мусорный бак.

Через два часа Ирена очнулась от глубокого сна, потому что кто-то громко забарабанил в дверь.

– Macht auf! (Открыть! – нем.)

Ирена вскочила, метнулась через комнату, ударившись ногой о раскладушку Янины, и схватила списки.

Она смяла бумажки так, чтобы они были похожи на простой мусор, резко распахнула окно и уже хотела выбросить их на улицу, когда увидела, что снизу, из двора, на нее смотрят два эсэсовца.

– Дай сюда, – прошипела у нее за спиной Янина и, выхватив из рук Ирены комок бумаги, засунула в лифчик. – Они пришли в твой дом, и ищут тебя, а не меня.

У Ирены заныло сердце. Она вела себя непростительно беспечно… у нее под кроватью была спрятана большая сумма денег для монастыря, поддельное свидетельство о рождении, две Kennkarte и свидетельство о крещении. Прятать их уже не было времени.

– Останься с мамой, – сказала она Янине. – Скажи ей, что все будет хорошо.

Ирена сделала глубокий вдох и поспешила открыть дверь, чтобы ее не выломали. В квартиру ввалились десять эсэсовских солдат.

– Пожалуйста, не трогайте маму, – с мольбой в голосе сказала она старшему по званию. – У нее больное сердце.

Солдаты вытряхнули ящики шкафов и комодов, сорвали со стен картины и зеркала, перевернули ковер. Когда обыск закончился, в квартиру вошел агент гестапо… рослый, крепкий мужчина в черном кожаном плаще, черных же перчатках и высокой фуражке. Ирена увидела, что в его стальных глазах нет ни капли сострадания. Он сделал круг по их двухкомнатной квартире, а потом жестом приказал матери Ирены подняться с кровати. Другим взмахом руки он подозвал к себе одного из эсэсовцев, и тот штыком своей винтовки вспорол матрас и проткнул подушки. Во все стороны полетели перья. Он показал матери Ирены, что можно вернуться в кровать, и наконец произнес:

– В ваших интересах сидеть спокойно. Я пришел не за вами.

В соседней комнате один из солдат взял Ирену и Янину на мушку, а остальные возобновили обыск. С пола маленькими смерчами поднимались потревоженные ногами солдат перья, эсэсовцы вскрыли паркет, вытряхнули ящики бюро, выбросили вещи из шкафов, распотрошили матрасы, проверили каркасы кроватей, сломав ножки у кровати Ирены. Они пока не нашли ни деньги, ни документы, но Ирена не сомневалась, что это всего лишь вопрос времени. И это будет верная смерть. Как ни удивительно, она не столько боялась за себя, сколько переживала за маму. Что для матери может быть страшнее гибели своего ребенка, особенно когда его казнят за доброту и порядочность, превратившиеся в преступление!

– Одевайтесь! – приказал гестаповец.

Когда у кровати Ирены сломались ножки, солдаты не стали ее переворачивать, и поэтому не нашли денег и поддельных Kennkarte! Она вспомнила совет, который сотни раз слышала в детстве от дедушки Ксаверия: не показывай своего страха!

– Куда вы меня повезете? – спросила она.

– На Шуха, 25.

Ноющая боль в груди сменилась резкими уколами, словно в сердце втыкали острые булавки. Шуха, 25, – страшное место, где гестаповцы допрашивали, пытали и расстреливали. Оттуда редко кому удавалось вернуться.

Помня о спрятанных Яниной списках и накрытых сломанной кроватью безоговорочных доказательствах ее вины, Ирена не стала тянуть время – набросила на плечи пальто и позволила вывести себя из дома. Уже шагая к тюремному фургону, она услышала за спиной крики Янины:

– Ирена! Ирена! Возьми ботинки.

Агент гестапо разрешил Ирене переобуться. Надевая ботинки, Ирена смотрела на мать, которая стояла в своей белой ночной рубашке в дверях подъезда, держась рукой за дверной косяк, и чувствовала, как страх и ярость в ее душе уступают место неизбывной тоске.

Солдат грубо поднял Ирену на ноги и втолкнул в полицейский фургон. Ирена приникла к маленькому окошку, затянутому проволочной решеткой, и думала, что, может быть, видит их в последний раз в жизни. Теперь ее беспокоил единственный вопрос: сколько она продержится под пытками, пока не придет спасительная смерть?

Ирена сунула замерзшие руки в карманы пальто и сделала повергшее ее в ужас открытие… один из списков каким-то образом отделился от остальных и остался в кармане!..

Один из охранников, мальчишка лет восемнадцати, задремал, второй смотрел на улицу в окошко и не обращал на Ирену внимания. Ирена повернулась к ним спиной и притворно расплакалась, прижавшись лбом к металлической рамке своего окошка. Папиросная бумага была такой тонкой, что Ирена с легкостью порвала ее в кармане на мельчайшие кусочки, а потом схватилась за решетку и позволила ветру унести их из ее руки. Когда улетел последний обрывок, она в изнеможении откинулась на спинку и почувствовала, как у нее раскалывается голова. На этот раз она плакала уже по-настоящему.

* * *

В штабе гестапо на Шуха, 25, ее отправили в трамвай, камеру предварительного заключения, в которой, кроме нее, в ожидании вызова на допрос уже находились несколько женщин и мужчин. Воняло рвотой и мочой. Разговоры между арестованными были строго запрещены. На стенах – нацарапанные надписи:

Я ничего им не сказал!

Мама, я люблю тебя. Зофья В.

Выкрикнули ее имя. На пороге камеры ее схватили за руки и втолкнули в мрачную комнату без окон, где стоял только темный деревянный стол со стулом и скамейка. Через мгновение в нее вошел высокий, подтянутый офицер средних лет в отутюженной эсэсовской форме. Он сел за стол, открыл папку с делом и начал читать, вроде бы не обращая внимания на стоящую перед ним Ирену.

– Пожалуйста, садитесь, – наконец сказал он на вполне приличном польском, в котором, однако, слышался немецкий акцент. – Ни вам, ни мне находиться здесь совсем не хочется, но в этом есть необходимость.

Он отлистал документы в папке к началу.

– Рано или поздно мы все равно все узнаем, – почти добрым голосом проговорил он, – так что просто расскажите мне все, что знаете о Жеготе, и вы свободны. Поверьте, так будет лучше… и для вас, и для вашей больной мамы.

Ирена начала рассказывать заранее подготовленную историю:

– Я простой социальный работник. Может, я и допускала какие-нибудь нарушения от излишнего желания помочь своим подопечным, но ни в какой вредительской деятельности я не участвовала. Я никогда в жизни…

– Пани Сендлер, прекратим этот маскарад, ладно? Жегота. Имена и адреса. Больше нам от вас ничего не нужно.

Он дал Ирене папку с несколькими подписанными доносами и признаниями, касающимися спасенных из гетто детей. Во всех документах ее имя было подчеркнуто черными чернилами. С первой же страницы Ирене стало ясно, кто ее предал. Одной из явок Ирены была прачечная на Брацкой улице. Владелицу прачечной арестовали по совершенно другому делу. Было ясно, что под пытками она назвала несколько имен, среди которых было и имя Ирены, и рассказала о некоей «тайной организации». И все же название Жегота нигде не фигурировало. К протоколу допроса была пришпилена справка с датой ее казни.

– Кто эти люди, пани Сендлер? Откуда поступают деньги?

Чтобы унять панику и дать себе время подумать, Ирена притворилась, что внимательно вчитывается в каждую страницу дела.

Никто, кроме них, с Ягой не знал, где спрятаны списки. Если эта тайна будет раскрыта, погибнут дети и приютившие их поляки. Что стоит ее жизнь в сравнении с жизнями нескольких тысяч? Ни в одном документе не говорилось, что она руководитель детского отдела Жеготы, и это давало надежду, что немец по сути не знает, кого допрашивает. Она заставила себя забыть о его вежливости и видеть в нем обычного шмальцовника, понимать, что у него нет улик и что он просто пытается принудить ее бояться собственного страха.

– Я расскажу вам все, что знаю… – Ирена постаралась притвориться беспечной, безнадежно глупой пустышкой. – Но я знаю не так-то много. Я просто обычный социальный работник, у меня больна мама, и на ее лечение у меня уходит вся жизнь. Откуда мне взять время на всякие безобразия?

– Мы знаем, что вы всего лишь посредник. Возможно, эти преступники просто использовали вас. Вам же будет лучше, если вы все нам сейчас же расскажете. Тогда вы сможете вернуться домой к маме. Вы ей очень нужны.

Он вручил ей лист бумаги с машинописным текстом.

– Посмотрите-ка этот список. Знаете кого-нибудь из этих людей?

Ирена читала бумагу, с ужасом понимая, сколько известно гестапо о Жеготе. Рядом с ее именем стояла пометка «заговорщик», но без подробностей. В списке был и Стефан, и другие члены подполья. Имена руководителей Жеготы Юлиана Гробельного и Зофьи Коссак стояли первыми.

– Если наша беседа закончится ничем, в Павяке вас будут допрашивать с большим пристрастием. И следующий дознаватель может оказаться не таким добрым, как я.

– Но я же не могу сказать вам ничего, кроме правды, – сказала она.

– Пани Сендлер, больше вам таких сговорчивых людей, как я, не встретится, – в последний раз предупредил он и добавил: – Arpes moi, le deluge ^[99].

По завершении допроса охранники повезли Ирену и еще десять арестантов в Павяк. Разговоры были запрещены. Одного мужчину в бессознательном состоянии бросили прямо на пол фургона, из его разбитой головы сочилась кровь, а лицо распухло от побоев так, что даже не открывались глаза. Когда они проехали через то место, где когда-то был блокпост на Лешно, уже стемнело. Немцы уничтожили на территории гетто практически все, кроме расположенного в северном конце мрачного замка тюрьмы Павяк. Фургон подпрыгивал на кирпичах и мусоре, покрывавшем мостовую этого некогда главного бульвара гетто. Даже в темноте Ирена узнавала выжженные коробки домов, куда когда-то ходила к своим подопечным, театр «Фемина», больницу на углу Лешно и Желязной. Когда они подъехали к воротам Павяка, Ирена подумала, как странно возвращаться в гетто уже не спасительницей, а заключенной. Каждый день она изводила себя мыслями о том, как мало успела сделать, и теперь ей придется заплатить за это жизнью. Грузовик остановился у освещенных мощными прожекторами и укутанных колючей проволокой тюремных ворот, в островке яркого света среди мрачных развалин. Мужская тюрьма, длинное четырехэтажное кирпичное здание с черепичной крышей, примыкало к прачечной и казармам охраны. Мужской корпус от «Сербии» (так называли женскую тюрьму) отделял центральный двор, где часто расстреливали заключенных.

Ирене выдали серую арестантскую униформу с черными полосками. Завтра же она должна была выйти на работу в тюремной прачечной. Надзирательница провела ее через полутемный коридор в камеру номер 23 к семи другим женщинам. В тесном помещении размером 3 на 4 метра не было окон и стояли всего две кровати. Кажущиеся в почти полной темноте призрачными тенями женщины неохотно потеснились, чтобы освободить для Ирены немного места. На кровати ложились по очереди, по двое, «валетиком». Остальные четверо в это время сидели на полу. Перепуганная Ирена не спала уже почти двое суток. Она погрузилась в неспокойную дрему, но каждый час просыпалась под далекий звук церковного колокола и осознавала, что весь этот кошмар – не сон, а реальность.

Познакомилась она с сокамерницами только утром. Больше всего Иреной заинтересовалась самая старшая из семи арестанток, Бася, добрая и приветливая женщина в возрасте Ирениной матери. В следующий вечер они допоздна разговаривали, вспоминая довоенную жизнь.

– Я о вас слышала, – сказала Бася. – Вы спасали еврейских детей.

Первой реакцией Ирены на эти слова был страх. Ведь и Бася, и любая из остальных соседок по камере вполне может быть информатором. По сведениям Жеготы, такие подсадные были в каждой камере Павяка. На второй день Ирену отвели на допрос к плотному немцу в круглых очках с черной оправой. Этот по-польски не говорил и вел допросы через переводчика. Он ходил в наполовину расстегнутом кителе, с трехдневной щетиной на лице, и дышал перегаром.

– Меня зовут герр Бах, как композитора… мне нравится думать, что мы с ним дальние родственники.

Он запер дверь, а потом наклонился и приблизил свое лицо вплотную к лицу Ирены:

– Ирена Сендлер, мне нужны имена, адреса, подпольные клички и явки. Если вы поможете мне, я помогу вам. В ином случае…

Он показал ей черную кожаную плеть.

– Обычно я женщин не бью, но от вашего признания зависит моя собственная жизнь. Если я не смогу вытащить из вас эту информацию, меня отправят на Восточный фронт. Короче, либо ваша жизнь, либо моя.

Ирена упрямо повторяла свою легенду о том, что она обычный работник службы соцзащиты, что у нее дома лежит больная мать… что она никто, пешка. Во время этого первого допроса он ее не бил, но пообещал, что сделает это на следующий раз.

Вторую ночь в Павяке Ирена опять не спала от страха и голода. Бася присела рядом с ней, и они начали вспоминать свои любимые блюда.

– Удивительно, как человек ко всему привыкает, – сказала Бася с печальной улыбкой. – Даже к тому, что все внутри болит от голода.

Двадцать лет она работала воспитательницей в детском саду, но в последнее время была директором популярного у варшавян Иордановского ботанического сада. Именно там она каким-то образом нарушила закон и теперь вот уже несколько недель находилась в Павяке. Почти все заключенные Павяка действительно были преступниками, и преступлением их было либо сострадание, либо доброта, либо человечность.

У четырех сокамерниц Ирены были наголо обриты головы. Этой унизительной процедуре немцы подвергали проституток. В тот вечер в камере царило оживление… тщательно скрываемое, но тем не менее заметное. Хелене, одной из проституток, передали письмо от матери. По этому случаю женщины выкурили на всех две сигареты. Когда от второй сигареты почти ничего не осталось, в замке лязгнул ключ. В камеру ввалилась немка-надзирательница и потребовала сказать, кто пронес табак. Все молчали. Женщин вывели в коридор и выстроили у сырой каменной стены. Надзирательница ходила вдоль шеренги, пристально всматривалась в глаза, ища виновницу.

– Я могу приказать вас всех за это расстрелять, и никто вас даже не вспомнит.

Она жестом приказала наголо обритым женщинам выйти из строя, а потом ударила каждую из проституток по лицу.

– Вы же просто животные. Убирайтесь обратно в камеру!

Когда надзирательница скрылась в дальнем конце коридора, одна из проституток сказала:

– Фрау Вельзевул^[100]. Польские охранники ведут себя добрее. Они даже приносят нам записки с воли.

Бася поинтересовалась, любит ли Ирена петь.

– Не знаю, – сказала Ирена, – я после школы, наверно, ни разу и не пробовала.

– Может, вступишь в наш маленький хор? Ночами мы пытаемся петь…

У Баси был приятный голос. Женщины на три голоса спели Ирене с детства знакомую польскую колыбельную, и она вдруг почувствовала, что в ней снова зашевелилась надежда и вера… Они часто говорили о довоенной жизни, о еде… с чего бы ни начиналась беседа, заканчивалась она непременно рецептами блюд и рассказами о праздничных трапезах. У двух женщин были дети, по которым они очень скучали. Еще они говорили о мужьях, и Ирена упомянула, что ее Митек тоже в тюрьме, но не сказала о том, что они фактически разошлись и что в ее жизни есть Стефан. Но она все время пыталась придумать способ отправить весточку Стефану.

На ежедневные допросы к Баху Ирену забирали прямо из прачечной, где она по 12 часов в сутки драила проволочной щеткой нижнее белье немецких солдат.

Дважды в день женщин строили в колонну и вели в «туалет», комнату с четырьмя дырками в цементном полу, где они за несколько минут должны были справить нужду. Все это время за ними наблюдали немки-надзирательницы, и это унижение для Ирены было гораздо неприятнее страшной вони.

В начале второй недели в Павяке Ирена проснулась от какого-то шума и топота сапог коменданта и охранников в коридоре.

– Не бойся, – прошептала Бася, – это не за тобой.

Комендант выкрикнул двенадцать имен, с лязгом открылись и захлопнулись двери камер. Ирена услышала женский крик:

– Нет! Нет! Пожалуйста!

Другая просто жалобно рыдала, пока ее тащили по коридору мимо их камеры.

Бася обняла Ирену за плечи:

– Расстрельная команда. Говорят, они все делают очень быстро. Они приходят рано утром. После этого можно уже не бояться. Конечно, это ужас, а не жизнь, но так уж тут все устроено.

Позднее тем же утром Ирена уже была в кабинете герра Баха, ее руки и ноги были пристегнуты к стулу. Каждый день Бах задавал одни и те же вопросы. Поначалу он бил ее не очень сильно, в основном дубинкой по ногам, но потом взялся за плеть, с размаху стегал по ногам и бедрам, рассекая кожу. Через час он приказал развязать ремни, и Ирену отвели обратно в прачечную, где ей пришлось еще десять часов простоять на распухших, окровавленных ногах, к которым прилипали и присыхали штаны арестантской формы.

Предсказать, как пройдет допрос, было невозможно. Все зависело от настроения Баха. Каждый новый день он старался прицельно бить по рубцам и ранам, оставшимся на ногах Ирены с предыдущего допроса. Она пыталась держаться, представляя себе лица Стефана, отца, матери, Евы. Иногда она представляла себе Стефана, который, словно ангел мщения, врывается в камеру и расстреливает, бьет ножом или душит герра Баха. (Плеть обожгла ее бедра, и она услышала свой крик.) Она автоматически отвечала на его вопросы, а сама мысленно уносилась в Отвоцк и гуляла в воскресное утро по набережной Вислы, держась за руку отца. Она играла с котенком на дворе санатория, где работал отец. (Еще один удар плети по бедрам. Неужели это она издает такой страшный вой? Звук доносился, казалось, откуда-то издалека.) В девичестве у мамы была фамилия Гржибовская. Дедушку звали Ксаверий Кржижановский и жил он в Тарчине. Прадедушку тоже звали Ксаверием, он был героем восстания 1863 года. Его пытали русские. (Бах дышит перегаром прямо ей в лицо.)

– Мы знаем, что ты связана с Жеготой!

Она отвечает то же, что и раньше. (Плеть вспарывает кожу на ногах.) Папа был единственным в Отвоцке врачом, который лечил евреев. Он говорил, что все люди одинаковы независимо от языка и национальности. (Бах бьет дубинкой по ступням.) Люди бывают только хорошие и плохие. В большинстве своем – хорошие. В большинстве своем люди – хорошие. Люди – хорошие…

Каждый день перед допросом Ирена выбирала, за какое из детских воспоминаний будет цепляться во время пыток, и строго приказывала себе быть сильной…

Каждый день она выцарапывала на стене камеры палочку. Это был ее календарь, один среди множества оставшихся от тех, кто был здесь до нее. Судя по этим календарям, мало кому удавалось протянуть больше 30 дней. На 35-й день герр Бах избил ее особенно жестоко. Он был пьян, с трудом передвигался по камере, сквернословил, еле ворочая языком, и самозабвенно орудовал плетью. Мама часто рассказывала Ирене, что в 2 года она чуть не умерла от коклюша, а в восемь – от абсцесса головного мозга, ставшего осложнением после гриппа-испанки. Неужели она выжила тогда, только чтобы умереть сегодня здесь? Ирена потеряла сознание и очнулась на цементном полу туалета в луже собственной запекшейся крови.

* * *

К середине второго месяца работы в прачечной боль в ногах стала просто невыносимой. Ирена была так слаба, что стоять без посторонней помощи она могла только опираясь на раковину или гладильную доску. Из носа каждый день шла кровь. С самого детства у нее была аллергия на чистящие средства и стиральные порошки. Она работала в составе большой бригады, занятой стиркой черного и серого белья заключенных и белого исподнего тюремных надзирателей. Трусы немцев часто бывали перемазаны фекалиями, и женщины шутили, что оккупанты живут в таком страхе, что гадят себе в штаны.

Некоторым заключенным еврейкам позволяли взять с собой в тюрьму детей, если дома некому было о них позаботиться. Дважды в день детей выпускали побегать во двор, что немало забавляло эсэсовцев. Однажды, оттирая проволочной щеткой дерьмо с очередной пары трусов, Ирена взглянула на гуляющего по двору маленького еврейского мальчика. Ему было года три-четыре, и он бегал, играя с двумя подобранными на земле палочками. Один из офицеров СС присел перед мальчиком на колено, протянул ему несколько конфет и жестом показал, что их можно взять. Мальчик взял по конфете в каждую руку и радостно улыбнулся. Охранник погладил ребенка по голове, и тот пошел на другой конец двора. Эсэсовец вытащил из кобуры свой «люгер», небрежно прицелился и нажал на спусковой крючок…

Иногда на нижнем белье гестаповцев протирались дырки. Как-то днем в прачечную ввалились четверо охранников и приказали всем 20 работающим там женщинам построиться в шеренгу на дворике, где расстреливали заключенных. Один из офицеров держал в руках трусы, больше похожие на расстрелянный из дробовика флаг. Высоко подняв их над головой, его помощник прошелся вдоль шеренги, выкрикнул десять имен и приказал названным сделать шаг назад. Ирену охватила дрожь, в груди молотом колотилось сердце. За ее спиной прогремел выстрел… Потом еще девять выстрелов… Она слышала, как падали убитые. Сквозь мутную пелену слез Ирена видела, как мертвые тела, будто мешки с грязным исподним, оттащили в дальний угол двора. Когда они вернулись в прачечную, доктор Ханна Чуперская сказала:

– Девочки! Вы что, готовы сломаться? Это вполне нормальный день в Павяке. Все как обычно.

* * *

Доктор Чуперская была права. Ближе к Рождеству, спустя 70 суток заключения в Павяке, ужас повседневного существования стал для Ирены почти нормой… по крайней мере, постоянный страх был вполне предсказуем. Чудом можно было считать, что она так долго остается в живых. С другой стороны, она была практически уверена, что не выйдет из Павяка живой, и почти смирилась с этой мыслью. Все бывшее до тюрьмы отодвинулось куда-то на задворки сознания, чувства как-то притупились. Наверно, думала она, именно это и ощущаешь, исчезая из мира.

Прямо перед новым годом в камере Ирены делали дезинфекцию. Одна из санитарок – ее знакомая Ядвига Йедржейовская – дала Ирене указание сходить к стоматологу.

– Но у меня с зубами все нормально, – не поняла Ирена.

– Сходи к зубному!

Сверля совершенно здоровый зуб, стоматолог Ханя Сипович тихонько сказала Ирене на ухо:

– Я положу тебе за щеку записку… от Жеготы.

Вернувшись вечером в камеру, Ирена прочитала полученное письмо.

Не бойся. Мы делаем все возможное, чтобы тебя спасти. Жегота.

Для Ирены эта записка стала лучом света в кромешной тьме отчаяния. Впервые за 70 дней в ее душе затеплилась надежда. Она оторвала от записки кусочек со словом Жегота и проглотила его, а потом написала ответное сообщение, которое позднее отправила точно таким же образом, положив за щеку перед посещением зубоврачебного кабинета:

– Списки в безопасности!

Ирена знала, что из Павяка живыми не выходят… Почти невесомая надежда на спасение, принесенная этой запиской, не могла перевесить сто пудов уверенности в том, что совсем скоро ее казнят.

Как-то вечером Бася вела себя очень неспокойно и сказала, что не сможет петь этой ночью.

– У меня душа болит за детей. Меня завтра расстреляют.

– Не глупи, – сказала ей Ирена, – откуда ты можешь знать?

– Я просто знаю. Чувствую.

На следующее утро гестаповский офицер остановился у двери их камеры:

– Бася Дитрих приговорена к смертной казни. Выйти из камеры!

Через полчаса Ирена услышала прогремевший в тюремном дворе ружейный залп. Вечером, по возвращении из прачечной, она заметила на своем лежащем на полу камеры сером матрасе маленькое цветное пятно. Это был прощальный подарок от Баси – маленькая иконка. Такие иконки носили с собой многие поляки. На обороте были написаны три слова: Jezu ufam tobie (Иисус, уповаю на Тебя. – Пер. с польск.). Ирена спрятала ее под одежду поближе к сердцу…

Единственным поводом праздновать новый год был тот факт, что она смогла дожить до 1944-го. В тюрьму привезли новых заключенных, еще 12 расстреляли.

В прачечной польская надсмотрщица передала Ирене записку от Ирены Шульц:

«Дорогая Иоланта,

Я приводила к твоей маме доктора. Дела у нее идут не очень хорошо. Дигиталиса больше не достать.

Он предложил увеличить прием water pills ^[101] с четырех до пяти в день. Мама не хочет, чтобы я тебе об этом рассказывала… она очень за тебя волнуется и не хочет тебя расстраивать. Но я подумала, что тебе лучше об этом знать.

Держись, мы тебя любим,

Янка».

Это письмо было единственным напоминанием о том, что ее по-прежнему зовут Ирена Сендлер, что у нее есть мать, Янина Кржижановская, медленно умирающая от болезни сердца…

У Ирены страшно болели ноги, и она просыпалась каждый раз, когда их касалась какая-нибудь из сокамерниц, ворочаясь во сне. С каждым новым днем Ирена все яснее понимала, что избавлением для нее может быть только смерть, и беспокоилась только о том, что ее смерть приблизит кончину матери. Она часто рассматривала маленькую иконку и думала о Басе, о силе любви, которую она сохранила даже в Павяке, и эти мысли успокаивали ее и даже придавали смелости.

Во время допросов и пыток она снова и снова говорила себе:

– Я уже мертва. И ничего страшнее этого им со мной уже не сделать.

Утром 20 января, как и все предыдущие 100 дней, Ирена вышла на перекличку. В коридор вошел гауптштурмфюрер^[102] и зачитал имена приговоренных.

– Ирена Сендлерова!

Каждое утро Ирена со страхом ждала этого момента, и вот он наступил – ей показалось, что она падает в глубокую пропасть. Когда ее выводили из строя, Ирена успела сунуть иконку в руку «новенькой» сокамерницы, молодой мамы, арестованной за контрабанду продуктов, и шепнула ей:

– Ради детей будь сильнее и наберись отваги…

Немецкие охранники с грубой руганью отвели два десятка обреченных до тюремного фургона, в который им помог забраться польский охранник.

– Осторожнее, – шепнул он Ирене, – не ударьтесь головой. Храни вас Бог.

У Ирены стало немного легче на душе, когда она почувствовала сострадание соотечественника.

Когда они приехали на Шуха, 25, Ирену вытолкнули из фургона прямо во входную дверь. От нестерпимой боли она еле волочила ноги. Она надеялась, что смерть будет быстрой и безболезненной. Женщины плакали, молились… Охранники выкрикивали имена и одну за другой уводили женщин в левую дверь.

– Ирена Сендлерова!

 

Часть третья