Канзас, декабрь 1999 – январь 2000

Меган не сказала об этом никому, кроме Кенни, да и с того взяла обещание помалкивать, надеясь, что этого будет достаточно, чтобы уберечь от полного разрушения свой сотрясенный до основания мир. Она не позволяла себе слез вне стен своего дома, и только очень внимательный человек смог бы заметить, как побледнело ее от природы румяное лицо и какой натянутой стала ее улыбка. И только дома, в те редкие моменты, когда ей удавалось посидеть наедине с мамой и не слышать разговоров ни о школьной футбольной команде, ни о ценах на пшеницу и кукурузу, Меган говорила о том, что еще удалось узнать в ходе исследовательской работы, о сиротах, концлагерях и жестокостях фашистов… конечно, реалии ее жизни не могли сравниться с теми ужасами, но успокаивало это мало.

На ферме Стюартов о раке старались не говорить, но пастор в церкви эту тему стороной не обошел и произнес пылкую речь о «духовной и телесной битве, которую Дебре Стюарт придется вести со своим заболеванием», и о том, что в этой борьбе за исцеление ей и ее семье потребуется помощь всех прихожан. В дом Стюартов помолиться и поддержать Марка и его детей потянулись друзья и соседи, порой целыми семьями.

Перед рождественскими каникулами Мистер К. отозвал Меган в сторонку и сказал:

– Твоя мама рассказала мне о своей болезни. У тебя есть силы оставаться в проекте? Все поймут тебя, если ты откажешься.

– Со мной все нормально. И с мамой все будет хорошо. Конечно, я никуда не уйду… – И вдруг ее задушили слезы. – Простите меня. Я нормально… правда, у меня все хорошо.

Одно дело было – плакать, думая о Варшавском гетто и его детях, и делала она это часто и без всякого стеснения, но слезы по себе самой казались ей неуместной слабостью.

Словом, каникулы пришлись как нельзя кстати. В последний учебный день Меган обвела в кружочек очередной крайний срок в своем журнале: «Выучить роли – к концу каникул».

* * *

23 декабря 1999 года Дебре Стюарт удалили опухоль. Операция прошла удачно, и в сочельник Дебру выписали. Доставая ночную рубашку для мамы, Меган увидела в стенном шкафу картонную коробку с аккуратно завернутыми рождественскими подарками. На праздничной открытке маминой рукой было написано: «Меган с безграничной любовью от мамы и папы». У Меган перехватило дыхание, и, рухнув на колени, она зашептала сквозь слезы: «Пожалуйста, дорогой Иисус, сделай так, чтобы мама вылечилась».

* * *

Свое первое Рождество в Канзасе Сабрина праздновала с младшей сестрой Сарой и мамой Лориндой. В сочельник они отправились на всенощную службу. Рождественский вертеп на алтаре был освещен лучом прожектора, и Сабрина, смотря на лежащего на соломенной подстилке младенца Иисуса, бездомного и одинокого, думала о своей семье, о своих скитаниях, о том, что тоже не знает места, которое могла бы назвать своим домом. На глаза набежали слезы, она тихонько всхлипнула, но быстро взяла себя в руки, и Сара, задремавшая у нее на коленях, ничего не заметила…

* * *

Всю ночь перед Рождеством Лиз провертелась в кровати. Ей не давали спать черно-белые кадры «Списка Шиндлера»: умирающие и мертвые дети, полные ужаса глаза их матерей… Она бросила попытки заснуть и взяла в руки «Дневник Варшавского гетто» Мари Берг^[22]. Вот что писала эта девочка в рождественский сочельник, 24 декабря 1941 года:

Сегодня все на «арийской» стороне оделись в праздничную одежду. Мне даже чудится, что я ощущаю запах вкусной еды. Сегодня сочельник. С полгода назад прошли слухи, что к Рождеству война закончится и что уже 11 ноября, т. е. в День перемирия, в Варшаву войдут союзники. И правда, по улицам Варшавы маршируют солдаты, но это войска врага.

Прочитав эти слова, Лиз зашептала молитву: «Спасибо Тебе, Господи, что я не в Варшавском гетто. Спасибо за эту теплую постель. Спасибо за то, что я слышу, как в гостиной шаркают ногами бабушка с дедушкой». Она подумала, что не лишним будет помолиться и за душу этой замечательной женщины, Ирены Сендлер… помолиться в надежде, что, как бы ни сложилась ее судьба, она умерла без боли и мучений.

* * *

Из-за маминой операции Меган пропустила две репетиции. Потом пришла с назубок выученным текстом, но совершенно без сил – все «женские заботы» по дому легли на ее плечи. Сабрина спросила, не больна ли она.

– Ага, немножко есть… наверно, подхватила грипп, что сейчас ходит…

И выпалила:

– У моей мамы рак груди!.. У нее все более-менее, я тоже ничего. Сначала мы все были в шоке, сами понимаете. Но теперь ничего. В конце января у нее начинается курс химиотерапии.

– А это у нее, типа, злокачественный рак? – спросила Лиз.

Меган терпеть не могла, когда ее жалеют.

– Я бы не хотела больше об этом говорить. Я просто думала, что вам следует об этом знать, – сказала она, повернулась и ушла.

* * *

После Рождества в Юнионтаунской школе поставили высокоскоростной Интернет. Девушки нашли несколько веб-сайтов выживших в гетто евреев. Однажды Меган разрыдалась перед монитором компьютера. Лиз подумала, что она, должно быть, прочитала очередную трагическую историю, но, подойдя поближе, увидела на экране график с подписью «Графики смертности от рака груди – пятилетний период».

Меган сквозь слезы прошептала:

– Мне кажется, я этого не переживу…

– Мне очень жаль, – сказала Лиз, – что придется сказать тебе кое-что, о чем я давным-давно знаю. Жить в этом мире очень хреново…

У Лиз было ощущение, что Меган выйдет из проекта и все развалится… А через два дня ее саму поймали в школе с алкоголем и временно отстранили от занятий…

Хорошей такую жизнь и впрямь не назовешь…

 

Глава 6

Премьера

Канзас, январь 2000

На самом деле вся эта катавасия с алкоголем произошла не совсем по вине Лиз… сама она даже глотка не сделала. Дедушка Билл хранил на кухне бутылку «Джека Дэниелса». Лиз прекрасно знала, что от Уэйна ничего, кроме неприятностей, ждать не приходится, и должна была бы сказать твердое «нет», но… Вечером, когда бабушка Филлис ушла на репетицию церковного хора, Лиз отлила немного виски в пластиковую бутылочку, разбавила «пепси» и сунула ее в рюкзак. На следующий день Уэйн уселся в конец школьного автобуса и через 10 минут был в стельку пьян. На первом уроке он шумел и мешал, а потом заявил, что хочет в туалет. Учитель сказал, что придется подождать перемены.

– Ща-а-а-з! – заржал Уэйн. – Ну, тогда я сделаю это прямо тут.

Приехала полиция, Уэйн настучал на Лиз. Лиз вызвали с урока и объявили приговор:

– Ты отстранена от занятий до конца недели.

Лиз дожидалась дедушку в учительской. Над головой, будто какой-то пыточный механизм, тикали, тикали и тикали часы. Она очень крупно облажалась… в очередной раз… Собственными руками загубила свой проект. Она подвела так много людей: дедушку и бабушку, Мистера К., Сабрину, Меган – особенно Меган, которая имела полное право выйти из проекта, но не сделала этого. Тяжелее всего была мысль о том, что это случилось в тот момент, когда успех уже маячил на горизонте.

Лиз вернулась в школу в следующий понедельник, после четырехдневного домашнего ареста. Когда она вошла в аудиторию 104, все притихли, и она почувствовала, как на нее уставились двадцать пар глаз… После урока Мистер К. попросил ее задержаться.

– Садись.

Лицо его горело огнем, и он безостановочно ходил туда-сюда по аудитории.

– Я просто поверить не могу, что ты такое вытворила. Ты портишь жизнь не только себе, но и Сабрине с Меган. Ты сделала всем очень больно, и тебя следует отстранить от проекта.

У Лиз заныло сердце:

– Да, сэр.

– До окружного конкурса всего месяц. Как ты могла такое сделать? О чем ты вообще думала?

Точно те же самые вопросы задавал ей дедушка.

– Я не думала. Это была огромная идиотская ошибка… и мне очень-очень стыдно.

В уголке одного глаза повисла редкая для Лиз слезинка, а сердце заполнилось такой тоской…

– Слушайте, Мистер К., я понимаю, как глупо это все сейчас прозвучит, но мне реально жаль, что я так сделала, и я никогда больше не натворю никаких глупостей. Клянусь! – Она сделала небольшую паузу, чтобы отдышаться и выгнать из горла горький ком стыда. – Мне просто необходимо сделать этот проект. Это для меня очень важно. Не выгоняйте меня. Пожалуйста, не выгоняйте…

Она, словно утопающая, просила помощи и пощады. Мистер К. еще походил по классу, а Лиз продолжала вариться в котле страха и ненависти к себе самой. Наконец он с шумом отодвинул стул и сел прямо напротив нее. Он пристально посмотрел ей в глаза, словно оценивая искренность ее слов.

– Я поговорил с Меган и Сабриной. Решение мы принимали вместе. Меган считает, что «ненавидеть надо не грешника, а грехи его», а Сабрина сказала, что «ничего страшного не произошло… ведь никто в результате не погиб». Они хотят, чтобы ты осталась в проекте. – Он замолчал и посмотрел на нее с таким вниманием, что она опустила глаза. – Лиз, я верю в тебя, но после случившегося у тебя другого шанса уже не будет.

Лиз сначала не поверила своим ушам, но потом улыбнулась и смущенно завозилась со своим рюкзаком. Она не чувствовала никакой надобности прятать от учителя две выкатившиеся из ее глаз слезинки.

– Спасибо вам, Мистер К…. вы не пожалеете. Да, сэр. Вы не пожалеете.

* * *

За месяц с небольшим до окружного конкурса проектов Дебра Стюарт снова взяла на себя домашние дела. Хотя до начала химиотерапии оставалось чуть меньше месяца, мать Меган вдруг исполнилась какой-то новой энергией и страстным желанием успеть сделать в жизни как можно больше. Меган иногда думалось, что даже больше, чем это вообще возможно.

– Сегодня очень хороший день, – часто говорила она дочери, – и я собираюсь прожить его на все сто.

Меган казалось, будто Господь включил перед нею зеленый сигнал светофора, будто Он дал всей ее семье «добро» продолжать жить дальше, и она почувствовала, что тоже способна проживать каждый день на сто десять процентов. На лицо ее снова вернулась искренняя, теплая улыбка, снова порозовели щеки. Она с головой окунулась в работу над «Списком Сендлер», сидела в Интернете, выискивая документы, прочитала «Дневник Анны Франк», «Дневники Варшавского гетто» Мари Берг и книгу Давида Сераковьяка^[23] «Жизнь в Лодзи» о другом польском гетто. Пытаясь понять, как совершенно нормальные люди столь стремительно обезумели, она изучила «Берлинский дневник» Уильяма Ширера^[24]. И вот что она прочитала:

Мы собрали чемоданы, но что же возьмешь с собой? Вот наш дом. Здесь жили родители моих родителей, здесь жили мои прабабушки и прадедушки. Здесь есть вещи, больше 150 лет принадлежавшие нашей семье. Но тебе позволено взять с собой только один чемоданчик. Что же возьмешь с собой?

На следующей репетиции Меган показала этот фрагмент Лиз и Сабрине.

– Когда я это прочитала, – сказала она, – я подумала, что бы взяла с собой я… что для меня важнее всего? У них было всего 10–15 минут, чтобы собраться… Что же возьмешь с собой?

* * *

Каждый год в январе зима словно брала небольшой отпуск и приходила оттепель. Снег сошел почти полностью, и Меган отправилась «собирать камни». Прибыв на северное поле, она постояла, смакуя запахи сырой земли и перегноя, радуясь дующему теплому ветру из Оклахомы и любуясь бегущими на северо-восток серыми облаками. Когда-то она прочитала, что последнее пристанище мертвые находят не в могилах – в гробах лежат только кости, а их души продолжают жить в ветре, в шуме ручья, в закатах и восходах, в запахе сырой земли. Меган начала бросать камни в кузов и повторять реплики пани Рознер. Ветер срывал с ее губ слова и уносил их прочь под грохот падающих камней. Она словно сама снова и снова проходила весь горестный путь пани Рознер, т. е. сначала отказывалась отдать свое дитя Ирене, потом спорила с мужем, осознавала неизбежность приближающейся смерти, меняла свое решение и говорила ребенку последнее «прощай». Меган каждый раз выплакивала горе пани Рознер самыми настоящими слезами, и с каждым новым прочтением слова звучали все значительнее и реальнее, пока она не стала ощущать это материнское горе почти как свое собственное.

И она начала молиться за маму, сначала потихоньку, а потом все громче – с каждым камнем, падающим в кузове пикапа на груду, расплывающуюся от застилающих глаза слез. Когда она вернулась домой на тяжело груженном грузовичке, отец пошутил, что этот год, судя по всему, будет урожайным на камни.

* * *

Еще четыре недели. Текущий пункт в графике Меган гласил: «Отработать актерскую игру».

Лиз, Меган и Сабрина сидели на краешке сцены в спортзале, перечитывали свои роли и дожидались, пока скрипящие кроссовками, бухающие мячами и прыгающие под щитами мальчишки не закончат свою тренировку. Тренер дунул в свисток, что-то крикнул, и – наступила тишина. Спортзал опустел, и остался в нем только Мистер К. Он уселся в раскладное кресло на линии свободных бросков и сложил на груди руки в ожидании первой реплики Сабрины.

Рассказчик: В Польше жили миллионы евреев. Их заставили взять только то, что они могут унести на себе, и переместиться в самые запущенные районы своих городов. Немцы создали в польских городах больше 400 еврейских гетто. Но преследовали нацисты не только евреев, они истребляли и своих политических противников, коммунистов, инвалидов и других. На территорию Варшавского гетто, занимавшего 16 квадратных жилых кварталов, они согнали 400 000 людей.

– Громче, Сабрина! Больше уверенности.

Ирена: Пани Рознер, можно поговорить с вами с глазу на глаз? Ваши дети… их нужно вывезти. Иначе они либо погибнут здесь, либо в Треблинке… в лагере смерти.

– Нет, Лиз! Слишком резко. Больше сострадания. Ты не злишься, ты напугана. Меган, не зажимайся, но и не двигайся, когда говорят Ирена или Рассказчик. Это отвлекает.

Они прошли пьесу еще раз.

– Ужасно, девочки, – сказал Мистер К. – Давайте-ка еще разок.

Несколько дней спустя учитель труда позволил школьникам сварить из черных железных прутьев декорацию – зловещие ворота с белыми металлическими буквами «ВАРШАВСКОЕ ГЕТТО». Эти ворота, стоя на одной половине сцены, должны были уравновешивать расположенную на второй половине мебель «квартиры Ирены»…

Меган редко заговаривала о матери сама, а в ответ на вопросы Лиз или Сабрины просто говорила, что у нее все нормально. Тем не менее она очень боялась первого сеанса химиотерапии, который должен был состояться всего через неделю, и чувствовала, как ее вера борется со страхом. Полностью погружаясь в Проект «Ирена Сендлер», она хотя бы отвлекала себя от тяжелых мыслей.

Они не прекращали исследований и переписываться с выжившими жертвами Холокоста, а также вносить изменения в сценарий. Лиз после инцидента с алкоголем стала сдержаннее и сговорчивее. Сабрина, как всегда, оставалась островком стабильности и благоразумия. Она нашла лаконичное упоминание о том, что в октябре 1943 года Ирену арестовали и пытали в гестапо, и они добавили в пьесу еще одну сцену.

За три недели до Дня Истории у Дебры Стюарт начался курс химиотерапии, и Меган запаниковала. Ее отец посчитал, что проще пережить этот период будет, погрузившись в рутину, то есть «жить сегодняшним днем и держаться изо всех сил». Меган он посоветовал окунуть себя в череду домашних забот и не жаловаться. Отцовская логика была соблазнительным самообманом.

Все будет хорошо, все будет оставаться по-прежнему, если просто поддерживать заведенный порядок вещей – вовремя есть, вовремя ложиться спать, вовремя делать домашние дела, вовремя идти в школу.

Меган послушалась отца и до изнеможения хлопотала по дому, делала уроки – будто ничего не случилось… По субботам Марк и Тревис ездили на сельскохозяйственную ярмарку. Меган оставалась с матерью.

Но в ту, первую после начала курса химиотерапии субботу Дебра почувствовала себя очень худо. Ее шатало из стороны в сторону, рвало… Час тянулся за часом… Отца и Тревиса все не было. Когда стемнело, Меган впала в отчаяние.

– Может, отвезти тебя в больницу? – спросила она.

– Нет, милая, – ответила Дебра, еле ворочая в пересохшем рту языком, – все будет хорошо. Они говорили, что у меня может быть такая реакция.

– Но не такая же сильная, мама. Мне страшно.

Меган молилась, чтобы рак оказался всего лишь дурным сном, чтобы время повернулось вспять, чтобы мама стала прежней – веселой, бодрой… Послышался звук затормозившего отцовского пикапа. У Меган немного отлегло от сердца…

Увидев смертельно бледное лицо Дебры, отец вздрогнул.

– Неси мамино пальто! – приказал он. – Мы едем в больницу.

Дебра пролежала в больнице пять дней, и все это время Меган крутилась в беличьем колесе домашних дел и школьных занятий… На третий день она заснула на уроке… На следующий вечер, когда отец, как обычно после ужина, уселся смотреть телевизор, Меган влетела в гостиную, схватила пульт и выключила звук.

– Пап, я больше так не могу! – она была в ярости. – Ты сидишь, будто ничего не происходит. Мне ведь тоже страшно!..

Он посмотрел на нее очень странным взглядом.

– Мне нужна твоя помощь, – сквозь слезы сказала она.

Растерянный Тревис поднялся с дивана.

– И твоя тоже, Тревис, – добавила она.

Марк Стюарт особой разговорчивостью никогда не отличался, но на этот раз все-таки высказался.

– Милая, ведь не я придумал, чтобы заболела наша мама. Пути Господни неисповедимы, и сейчас Он велит нам заботиться о ней. Сейчас это для нас – самое главное. Все остальное можно отложить…

Сердце у Меган ушло в пятки: ей стало ясно, что отец хочет заставить ее бросить проект! Ну уж нет!

– Это именно наша задача – не только моя. Я пообещала Лиз и Сабрине, что не выйду из проекта. Ты сам всегда меня учил, что слово надо держать. Вам просто необходимо мне помочь. Одна я не справлюсь, папа. Сделай это ради мамы… ради меня. Пожалуйста.

– Она права, папа, – сказал вдруг Тревис. – Этот проект у Меган реально важный. Я могу взять на себя стирку. Я могу мыть посуду и убираться в доме. Мама хотела, чтобы мы все помогали друг другу.

Отец взял в руку пульт от телевизора, и Меган поняла, что если он сейчас включит звук, то, значит, битва проиграна. Но он выключил телевизор и поднялся на ноги, потирая больную поясницу.

– Я буду мыть посуду, – сказал он, – а ты – вытирать.

* * *

Члены церковной общины привозили Стюартам продукты и всячески их поддерживали. Дедушка Билл приехал помочь заготовить дрова и сено, а бабушка Филлис через пару дней привезла мясной рулет и яблочный пирог. Она помогала Меган с домашними делами и уговаривала «ни за что на свете не бросать этот ваш проект по истории». Лиз же все время изводила себя, страстно желая сделать для Меган что-то очень особенное, что-то очень важное, т. е. не просто помогать ей готовить еду или убирать в доме, а сделать что-то такое, что может сделать только она и никто больше. Конечно, она не могла избавить Меган от боли, но ей было вполне по силам дать ей знать, что она ее понимает, что она ей сочувствует, что ей тоже известно, каково это – волноваться за свою мать.

У нее был уникальный талант – она великолепно играла на саксофоне и очень этим гордилась. Лиз не раз думала, что «Жизнь в банке» необходимо найти музыкальное сопровождение, и уже подобрала идеальную мелодию – «Арию» Юджина Боззы^[25], минорное саксофонное соло – воплощенное человеческое достоинство и благородство. Ведь в конце концов и Меган, и ей самой, и, наверно, всем людям, столкнувшимся с мучениями и горем, необходимо чувствовать, что в их страданиях есть достоинство и благородство.

Чтобы девочки попривыкли к работе на сцене, Мистер К. назначил ежедневные репетиции в аудитории 104 на обеденный перерыв, чтобы ученики и преподаватели могли посмотреть пьесу через открытые двери. Кроме того, он просто хотел, чтобы об этой поразительной истории узнало как можно больше людей, ведь это была история, о которой нужно было рассказывать всем. И когда люди заглядывали в аудиторию, происходило нечто удивительное… прекращались все разговоры, и это молчание, вызванное поначалу обыкновенным любопытством, вдруг перерождалось в благоговейную тишину, которой сопровождаются церковные службы. И взрослые мужчины и женщины, и многие школьники, наблюдавшие за тем, как пани Рознер отдает своего ребенка Ирене, либо роняли слезы в открытую, либо отворачивались, чтобы их никто не увидел.

* * *

Первое представление пьесы, нечто вроде генерального прогона, состоялось на сцене в спортзале в конце января. Меган сомневалась, что ее мама будет достаточно хорошо себя чувствовать, чтобы прийти. С тех пор, как рак прописался в их доме, Меган вообще перестала чувствовать уверенность в чем угодно. Однако, когда они заканчивали подготовку сцены, она заметила в зале «больничную униформу» Дебры Стюарт – ярко желтый тренировочный костюм и такая же желтая спортивная шапочка. Дебра и Марк сели рядом с дедушкой и бабушкой Лиз в первом ряду. У них за спиной разместились мама и сестра Сабрины. Большинство мест остались пустыми, но все-таки пришли некоторые местные жители: медсестра, владелец банка, библиотекарша, священник и родители других школьников, работающих над проектами к Национальному Дню Истории.

Мистер К. поблагодарил зрителей за то, что они решились покинуть свои дома в этот морозный вечер, и выразил надежду, что увиденное согреет их души. Он представил своих учениц и в нескольких словах рассказал о Проекте «Ирена Сендлер» и его главной теме – о «способности одного-единственного человека изменить мир». На сцене, частично перекрытой баскетбольным щитом, не было ни занавеса, ни осветительных приборов, и когда над ней погасли три голые лампочки, зал погрузился в полную тьму. Потом на сцене загорелась свеча. Лиз, в костюме совсем еще юной Ирены, стояла на левой половине сцены и смотрела «в кулису».

Юная Ирена: Папа, ты не спишь?

Отец: (голос за сценой) Ирена, не входи ко мне, держись подальше от двери.

Юная Ирена: Но ведь этот тиф у тебя пройдет, папа? И ты поправишься?

Отец: Нет, боюсь, не пройдет, но вам с мамой надо оставить меня здесь и уйти из этого дома в другой. И не подходи ко мне близко, Ирена. (Пауза.) Ирена, никогда не забывай всего, чему я тебя учил.

Юная Ирена: (с дрожью в голосе) Да, папа, не забуду.

Отец: Помни, что мы оставались в этом городе, чтобы помогать бедным, чтобы помогать страдающим от эпидемии евреям. Помни, что я всегда говорил тебе. Если видишь утопающего, постарайся спасти его. Ты не забудешь?

Юная Ирена: Да, я никогда этого не забуду, а еще я буду помнить твои слова о том, что все люди одинаковы независимо от их национальности и веры. Я никогда не забуду твоих слов… никогда. (Лиз задувает свечу… загорается свет.)

Юная Ирена: А теперь мы предлагаем вашему вниманию – «Жизнь в банке».

Сварные ворота «Варшавского гетто» стояли в левой части сцены, по центру – триптих театрального задника, справа – «квартира Ирены», потрепанный сундук с открытой крышкой и маленький стол, на нем стеклянная банка.

Голос читающей авторский текст Сабрины дрожал, и это немало удивило Лиз: кто-кто, а Сабрина прекрасно умела держать себя в руках. Уже изрядно взмокшая Лиз переоделась в длинное платье взрослой Ирены. Она не успела отдышаться, и поэтому тяжело дышала, когда рассказывала о Жеготе и о том, что посвятила себя спасению детей. Пожилая библиотекарша, сидящая в конце третьего ряда, промокнула платочком глаза. На сцену в образе пани Рознер вышла Меган.

Пани Рознер: Я поговорила с мужем. Вы должны забрать наших детей. Это почти выше наших сил, но… Здесь мы все умрем. (Длинная пауза.) В гетто нам не на что надеяться – здесь каждый день без всякого повода убивают людей. То есть поводом, который вам никто не объяснит, может служить все. Ты можешь не туда посмотреть, слишком медленно идти по улице, оказаться там, где быть не положено. И за любой такой проступок – смерть…

Ирена: Все мы сегодня тонем в бурной реке жестокости. Каждый должен броситься в воду, чтобы спасти других. А всем этим ужасам когда-нибудь обязательно настанет конец.

Лиз посмотрела Меган в глаза и попросила привести детей. Начав говорить с уверенностью и несгибаемостью «своей» Ирены, она вдруг услышала, что голос ее предательски задрожал и наполнился слезами. Чтобы не сорваться и взять себя в руки, ей пришлось сделать паузу и отдышаться. Она услышала, как в зале зашмыгали носами зрители.

Пани Рознер: Что, уже пора?

Ирена: Да. Я возьму ваших детей с собой. Если меня поймают, я скажу часовым, что дети больны тифом и мне нужно доставить их в больницу.

Пани Рознер: Тогда берите их прямо сейчас, потому что мы больше не в силах об этом думать. Мы собрали их в дорогу. Ханна, эта добрая женщина отвезет вас с малышом Изеком куда-нибудь, где вы будете чувствовать себя получше. А мы тоже скоро к вам приедем.

Ирена: Ханна, возьми меня за руку. Попрощайся с мамой и папой.

Пани Рознер передает Ирене завернутую в нищенское тряпье куклу – малыша Изека и воображаемую руку Ханны. Меган с Лиз произносят последние реплики, а Сабрина авторским текстом завершает пьесу.

Рассказчик: После войны коммунисты объявят членов Жеготы пособниками фашистов. В Израиле в честь Ирены посадят дерево, но во всем остальном мире о ней никто не узнает. История жизни Ирены будет забыта людьми почти на 60 лет, пока о ней не решат рассказать три канзасские школьницы.

Затемнение.

Одна за другой снова включились три голые лампочки. Тишину в спортзале нарушала только запись играющей на саксофоне Лиз. Лиз растерялась, она не знала, что ей делать… Сабрина смущенно опустила голову, спрятав лицо за завесой волос. Меган вертела в руках стеклянную банку.

Когда прошла целая вечность, захлопал один из зрителей, к нему присоединился кто-то еще, потом кто-то еще, и через мгновение на ноги поднялся весь зал. Девочки вразнобой смущенно поклонились публике. Меган увидела, как поднимается на ноги плачущая мама. С одной стороны ее осторожно поддерживал отец, а с другой – дедушка Билл. На мокром от слез лице дедушки Билла сияла широченная улыбка, и, увидев все это, Меган снова разрыдалась.

Лиз впервые в жизни не смогла сдержать слез всего за несколько недель до этого момента, когда смотрела «Список Шиндлера»… тогда

она убеждала себя, что фильм сделан специально, чтобы выжимать из зрителя слезы, и что это исключение только подтверждает правило, гласящее о том, что Лиз никогда не плачет.

Но вот она снова плакала, и на этот раз слезы струились из ее глаз помимо ее воли. «Что же изменилось в моей жизни и во мне самой?» – подумала она.

* * *

Во вторую субботу февраля, в день окружного Дня Истории, они с декорациями загрузились в школьный микроавтобус и, выехав на шоссе № 69, отправились в расположенный в 50 милях к югу город Коламбус на конкурс. Дорога была не очень долгой, но Лиз, забравшаяся на самое заднее сиденье, никак не могла удобно усесться, потому что в бок ее колола деталь железных ворот. Меган несколько раз просила остановить машину и бегала в туалет. Оказавшись наконец в заполненной родителями, школьниками, членами жюри и работниками местного телеканала школе, девушки еще раз прошли по тексту пьесы и отправились смотреть выступления конкурсантов.

Они безупречно отыграли свой спектакль, а потом, даже не сняв костюмов, вышли отвечать на вопросы жюри.

– А что еще, – спросил один из членов жюри, посмотрев на них поверх очков, – происходило в истории в этот же период времени?

Меган с Лиз нервно переглянулись. У Лиз от волнения совершенно перестала работать голова.

– Это было во время Второй мировой войны, – сказала Сабрина. – США воевали с Германией, Италией и… и Японией. Закончится война только в 1945 году, а в 1942-м и 1943-м, когда Ирена Сендлер спасала евреев, немцы ее еще выигрывали. Именно в это время люди по всему миру прятали еврейских детей, как Анну Франк, чтобы спасти им жизнь.

Слава богу, что у нас есть Сабрина! Лиз глубоко вздохнула и в очередной раз подивилась, что такой мудрой, уравновешенной, доброй и бесстрашной девушке, как Сабрина, почему-то хочется, чтобы в ее жизни была такая лузерша, как Лиз.

– А что случилось с этой женщиной, с Иреной Сендлер, потом? – спросил другой член комиссии.

– Не знаем, – сказала Меган. – Мы думаем, она погибла. Ее арестовали и пытали в страшной тюрьме Павяк. Возможно, там она и умерла… мы просто не знаем. Сегодня ей было бы уже лет 90. Людей за девяносто вообще редко встретишь… а после всего, что ей пришлось пережить…

– Мы просмотрели все польские кладбищенские реестры, – Лиз была рада возможности добавить в разговор конкретики, – написали несколько писем ее сыну Адаму в Варшаву. Но он нам пока не ответил. Мы до сих пор в поиске. Мы еще не закончили работу. Мы хотим найти ее могилу и узнать, как и при каких обстоятельствах она умерла.

Долго совещаться судьям не пришлось – они единогласно отдали победу в категории «Театральные постановки» спектаклю «Жизнь в банке». Девочки почувствовали, будто в них отпустили туго закрученную пружину, и бросились друг другу в объятия. Лиз прыгала как сумасшедшая, а Меган, в жизни которой впервые за долгое время наконец-то произошло что-то действительно хорошее, расплылась в широчайшей улыбке. Сдержанная, как обычно, Сабрина крепко прижимала к себе своих подруг, а когда эмоции все-таки переполняли ее, немного подпрыгивала, но невысоко и почти не отрываясь от пола. Дедушка Билл не поспевал за бабушкой Филлис, которая вихрем пронеслась по проходу и, словно гордая мать, закружила Лиз в своих объятиях:

– Проект «Ирена Сендлер» отправлялся на конкурс штата!

Глава 7

Где же могила Ирены?

Канзас, февраль 2000

К февралю в Канзас возвращается суровая зима и пронизывающие до костей ледяные ветры, грязь на проселочных дорогах каменеет, а сельские школы типа Юнионтаунской то и дело закрываются по погодным условиям. Праздники и каникулы уже позади, страдающие от недостатка дневного света люди раздражены, а то и впадают в глубокую меланхолию. Меган изо всех сил старалась держаться повеселей.

В понедельник после окружного конкурса в местной «Fort Scott Tribune»^[26] вышла статья:

Двадцать один ученик Юнионтаунской старшей школы получили призы и почетные грамоты на состоявшемся в Коламбусе Национальном Дне Истории. Один из проектов-победителей, пьеса «Жизнь в банке», уже освещалась местными СМИ. Лиз Камберс, Сабрина Кунс и Меган Стюарт заняли первое место в своей категории, представив на конкурс драматическую постановку о забытой героине Холокоста Ирене Сендлер, спасшей во время Второй мировой войны 2500 еврейских детей от верной смерти в Варшавском гетто. В следующий четверг вечером они выступят с этим трогательным спектаклем в Юнионтаунской Методистской церкви в Юнионтауне.

* * *

После окружного Дня Истории девочки принялись со свежим оптимизмом и вновь обретенным чувством цели править пьесу. Лиз с Меган по-прежнему бодались, обсуждая реплики и график репетиций, но уже не с таким запалом, как раньше.

В день представления в местной методистской церкви^[27] три девушки готовились к спектаклю после занятий. Меган пришивала к платью пани Рознер потрепанную оборку. Сабрина проверяла электронную почту, а Лиз копалась у себя в рюкзаке.

– Из Польши ничего? – спросила Меган, догадываясь, каким будет ответ.

– Ничего, – ответила Сабрина, не отводя глаз от компьютерного экрана.

Потом она повернулась к ним, и Меган показалось, что она хотела что-то сказать, но сдержалась и вместо этого обратилась к Лиз:

– Я вообще удивляюсь, что ты там умудряешься находить какую-то информацию.

– Бабушка мне то же самое говорит, но, хотите верьте, хотите нет, я обычно нахожу то, что ищу.

– Наверно, у тебя какая-нибудь особенная методика организации… какая-нибудь Система имени Лиз… – Сабрина снова отвернулась к монитору и прокрутила мышкой очередной сайт. – Нам надо придумать какую-то такую систему для информации о Варшавском гетто. Нельзя надолго застревать на одной истории или на одном фото. Начинаешь принимать их слишком близко к сердцу… и это то ли печалит, то ли бесит, не знаю даже. Ведь все это так ужасно.

Меган спросила Сабрину, придет ли сегодня на спектакль ее мама, и Сабрина, поджав губы, посмотрела сначала на Меган, а потом на Лиз.

– Моя мама больна, – нерешительно произнесла она. – Ей приходится принимать очень много лекарств. У нее диабет… самого нехорошего типа. Мне кажется, он у нее появился, когда я была еще в первом классе, но точно не помню.

Сабрина сделала паузу, и Меган показалось, что она в этот момент решает, продолжать ей или нет.

– Пару лет назад она попала в аварию, и ей пришлось долго лечиться. Проблемы остались до сих пор. Она дважды в день колет инсулин и постоянно проверяет кровь на сахар. Я не люблю говорить об этом, и вы тоже никому не рассказывайте. Я просто думаю, что вам двоим об этом нужно знать, вот и все.

* * *

Днем пошел снег, дороги к началу первого публичного представления спектакля замело, и поэтому зрителей в методистской церкви набралось еле-еле на половину зала. Надобности резервировать два места в первом ряду для своих родителей у Меган не было, но она это все равно сделала, хоть и сомневалась, что мама сможет прийти. У Дебры Стюарт начался второй курс химиотерапии, и она снова была слаба.

Никаких особых ожиданий в отношении сегодняшнего спектакля ни у кого не было. Мистер К. поприветствовал немногочисленных зрителей и объяснил им, как проект зародился и как он был выполнен «тремя бесстрашными и самоотверженными девушками». Он похвалил девочек за прекрасно выполненную исследовательскую работу и за преданность проекту, повествующему об уважении к человеческой жизни и беспримерной отваге простой польской женщины. По завершении спектакля, сказал он, можно будет задать участницам проекта вопросы.

Меган играла в спектакле три роли: сообщницы Ирены по имени Мария, немецкого солдата и пани Рознер, еврейской женщины, которую Ирена уговорила отдать ей своих детей перед тем, как их с мужем отправят на смерть в Треблинку. Она посмотрела через щелочку в занавесе и узнала большинство из сидящих в зале. Там были в основном местные, среди них несколько пожилых людей и ребят из школы. Она заметила в зале мать Сабрины, ее сестру Сару, дедушку Билла и бабушку Филлис.

Рассказчик: Сабрина вышла на сцену в плаще 30-х годов. Она подождала, пока зрители не перестанут ерзать на стульях и пока в церкви не затихнут последние шорохи.

Послышался шорох, и Меган увидела, как в зале мелькнул желтый «больничный костюм» мамы и грузная фигура отца, помогающего ей сесть. Мама встретилась с Меган взглядом и улыбнулась.

Мария и Ирена на сцене прошли через сварные металлические ворота «Варшавского гетто». Сидящая за задником сцены Сабрина включила фонограмму хаоса и паники, шума загоняемых в гетто евреев, медленно переходящего в сыгранное Лиз скорбное саксофонное соло, «Арию» Юджина Боззы.

Меган: (от лица 14-летней Меган Стюарт) В долгой ночи Холокоста появлялись и лучи света, то есть мужчины и женщины, рисковавшие своими жизнями ради спасения других.

Сабрина: Эти люди стали поворотными точками в одной из величайших поворотных точек истории, коей был Холокост.

Лиз: (до сих пор в костюме Ирены, но очевидно говорящая от лица Лиз) В 1965 году Ирена Сендлер получила звание «Праведника народов мира». Никто не знает, когда она умерла и где похоронена. Но именно благодаря отваге этой миниатюрной женщины с доброй душой и храбрым сердцем мы с вами узнали, что даже одному-единственному человеку под силу изменить весь мир.

Мистер К. утер с глаз слезы и в очередной раз поразился, какой же необыкновенной силой обладает эта простая, исполненная с наивной искренностью драма! Сколько бы раз он