Варшава, сентябрь 1939 – январь 1944

 

Глава 8

Вторжение

Варшава, сентябрь 1939

На рассвете 1 сентября 1939 года Ирену разбудили взрывы, сотрясающие ее кровать, комнату, стены всего дома. От постоянной вибрации стакан с водой подполз к краю тумбочки, и она поймала его как раз в тот момент, когда он был уже готов упасть на пол. В зловещий хор слился вой сирены воздушной тревоги. Мать Ирены Янина, часто поднимавшаяся еще до восхода солнца, громко постучала в дверь. Раньше она никогда этого не делала.

– Ирена! Быстрее одевайся! Бежим в бомбоубежище!

За считаные секунды после пробуждения сердце Ирены начало колотиться как сумасшедшее, хотя новости о начале войны не стали для нее сюрпризом. Через дверь спальни доносились сообщения «Радио Варшавы» о нескольких часах боев на немецкой границе и налете на Варшаву. На лестничной клетке были слышны торопливые шаги спускающихся вниз людей, и Ирена с матерью последовали за соседями в подвал. Ирена думала о своем муже Митеке, лейтенанте польской армии, и молилась, чтобы он не вздумал геройствовать.

Она знала Митека с детства, но брак сложился не очень-то удачно.

Они сохранили добрые чувства друг к другу, но уже несколько лет жили раздельно. В прошлом июле Митек приезжал в Варшаву на церемонию вручения Ирене университетского диплома. Они поговорили по душам и решили, как им жить в будущем. Он будет продолжать преподавать классическую литературу в Познани, она – заниматься социальной работой и ухаживать за мамой в Варшаве. Чудесного примирения не случилось, пришло только печальное осознание, что у них совершенно разные устремления. Единственным чудом был тот факт, что ей удалось закончить университет. Через шесть лет Ирену все-таки восстановили и позволили закончить дипломную работу. Сбылась мечта ее мамы: наконец-то ее единственное дитя получило ученую степень!..

…Прозвучал отбой, и Ирена с матерью и соседями, многие из которых выбежали из дома в чем спали, поднялись обратно наверх. Она переоделась, взяла противогаз и влилась в достаточно жидкий, но оживленный поток растерянных варшавян, пытающихся продолжать жить нормальной жизнью в первый день войны.

В нескольких кварталах от нее что-то горело – в небо поднимался черный столб дыма. Трамваи ходили по расписанию, будто не происходило ничего необычного, но у всех были с собой сумки с черными резиновыми противогазами. На улицах царило необычное единение. Ирена без всякого стеснения разговаривала с людьми, которых знала в лицо по ежедневным поездкам на работу и с работы, они обменивались слухами, говорили друг другу слова поддержки, стараясь просто быть вместе или, может, придать друг другу смелости. Она рассматривала пассажиров и думала, кто из них доживет до конца войны.

Рабочий стол Ирены был завален прошениями и папками с документами. Не успела она открыть первую из них, как снова завыли сирены, и сотни работающих в здании людей забились в подвал. По слухам, эти бомбоубежища могли спасти людей от всего, кроме прямого попадания. Гремящие над их головами взрывы сотрясали здание до основания. Рядом с ней на жесткой скамейке сидела еще одна Ирена – Шульц. Глаза ее были закрыты, но по шевелению губ было видно, что она либо молится, либо успокаивает себя, что-то напевая. Но что это было на самом деле, Ирена не слышала.

Шульц была начальницей Ирены в 1932 году, когда она только пришла на работу в службу соцзащиты^[29]. Теперь они вместе подделывали документы и всячески мошенничали с госфинансами, чтобы облегчить жизнь своих подопечных. Их называли «двумя Иренами».

К своей противозаконной деятельности Ирена Шульц относилась с юмором. Но при этом она еще и отличалась внутренней дисциплинированностью и фотографической памятью. Она знала обо всех подложных документах, обо всех случаях мелкого мошенничества с госфондами, помнила имена и места работы всех сообщников. Она знала, кому из коллег можно доверять и что можно поручить.

Очередная бомба разорвалась в опасной близости от их здания. Напротив двух Ирен сидели директор службы соцзащиты Ян Добрачинский и его секретарь Яга Пиотровска. Она было потянулась, чтобы схватить начальника за руку, но в последний момент остановилась.

Еще один зубодробительный взрыв, на этот раз так близко, что с потолка посыпалась штукатурка. Заморгали лампочки, кто-то закричал. Ирена почувствовала, как у нее на руках зашевелились волоски.

Ирена Шульц перешла напротив и присела по другую руку от Яна Добрачинского. Только здесь, в бомбоубежище, Ирена заметила, какой он крупный мужчина. Ему пришлось пригнуться, чтобы пройти в дверь, а в подвале он даже не мог встать во весь рост. Все в Добрачинском было какое-то большое и тяжелое. Голова и плечи склонялись вперед, густые черные волосы были аккуратно зачесаны назад. До недавних пор он редко выходил из своего кабинета и почти никогда не улыбался. Когда он вставал, руки у него несуразно висели по сторонам, словно не входили в изначальный план его создателя, а были приделаны уже потом, на всякий случай. Но где-то с полгода назад, когда его помощником по административным вопросам стала Яга Пиотровска, все изменилось, и он словно оттаял. В конторе про них ходили всяческие слухи.

Ирена с Ягой тянулись друг к другу, как это часто бывает с полными противоположностями. Ирену привлекала богемность Яги, а той импонировали человеческие качества Ирены. Яга была на целую голову выше, и Ирене думалось, что ее фото вполне можно было бы вынести на обложку модного журнала. Яга была завсегдатаем артистических кафе и ночных клубов типа «Romanishes Café»^[30] и приносила оттуда множество всяких историй. Даже на работу она одевалась, словно собираясь в богемный клуб – ярко-красный лак для ногтей и такая же помада, коротко подстриженные по последней моде каштановые волосы, игривая улыбка на лице. Толстую черную оправу своих очков Яга разрисовала разноцветными точечками и закорючками. Яга сама шила себе авангардную одежду, и на этот раз была в платье из круглых и треугольных лоскутков бордового и зеленого бархата.

Ирена тайком рассматривала угловатые черты лица Добрачинского: острый нос, квадратная челюсть, зачесанные назад набриолиненные темные волосы… Ирена Шульц о чем-то пошепталась с ним и сделала какие-то пометки у себя в блокноте.

Внезапно раздался еще один взрыв, самый близкий за все время, и все бывшие в убежище разом вскрикнули, будто сидели в вагончике на «американских горках». Ирену пугала вероятность погибнуть в этом подвале – ее тело будет гнить под тоннами битого кирпича, пока его не обнаружат, если вообще обнаружат… Но еще больше пугала перспектива оказаться погребенной под руинами заживо.

Ирена Шульц вернулась на свое место рядом с Иреной. Добрачинский с непроницаемым лицом открыл принесенную с собой книгу и взялся за чтение «Преступления и наказания»^[31].

– О чем вы? – шепотом спросила Ирена.

Ирена Шульц пожала плечами.

– О делах. О рабочих мелочах, – она попыталась улыбнуться. – Ты его недолюбливаешь, Ирена, но он очень изменился.

Ирена почувствовала, как у нее по спине побежала струйка пота.

– Хотелось бы, чтобы он получше относился к людям.

– В действительности мы говорили о евреях, – сказала Ирена Шульц, – о том, что теперь, после начала войны, им будет еще труднее жить. Он им тоже очень сочувствует.

Ирена не упустила возможности съязвить:

– Сочувствием их не накормишь.

Ирена Шульц принялась теребить сумку с противогазом.

– Ян Добрачинский, конечно, человек сложный. Но Яга говорит, что мы должны ему довериться.

– Ты же не рассказала ему о наших…

– Нет. Нет, конечно же, нет. Но, мне кажется, в скором времени нам просто придется это сделать.

Снаружи было затишье… разрывы бомб слышались редко и где-то далеко. Ирена откинулась на стену и закрыла глаза. Она прекрасно помнила свою первую личную встречу с Иреной Шульц в 1935-м, через три года после поступления на работу.

Всю ночь тогда шел снег, и Варшава превратилась в город из рождественской сказки. Но Ирена знала, что уже к середине дня девственные снежные одежды покроются грязью и волшебство обратится в жидкую кашу под ногами. Рабочая неделя шла нервно, потому что Ирена силилась понять смысл введенных правительством ограничений на помощь евреям и цыганам^[32]. Когда Ирена добралась до своего кабинета, ее помощница сообщила, что из центральной конторы на Злотой, 74, позвонила ее начальница Ирена Шульц и сказала, что зайдет сегодня «проверить кое-какие документы». За три года работы в соцобеспечении Ирена ни разу не встречалась с надменной пани Шульц, о которой шла не очень добрая слава. Зная ее твердый почерк, скрупулезность и педантизм в бухгалтерских вопросах, Ирена представляла свою невидимую начальницу этаким функционером, пожилой женщиной, обожающей ставить на место ходящих у нее в подчиненных молодых девчонок…

В кабинет Ирены вошла высокая, исполненная внутреннего достоинства женщина всего несколькими годами старше ее самой, одетая в модный, но практичный серый костюм, с мужским портфелем. Она шагала с самоуверенностью актрисы: плечи подняты, грудь вперед, голова гордо вскинута вверх. Когда начальница подошла поближе, Ирена увидела, что ее короткие светлые волосы, наверно, для пущей строгости образа, прихвачены черными шпильками. Приближаясь к столу Ирены, она не сводила с нее своих голубых глаз.

Женщина по-мужски протянула Ирене руку.

– Я пани Шульц… из главной конторы, – сказала она своим хрипловатым голосом. – У меня к вам есть несколько вопросов.

Она незаметно огляделась по сторонам, чтобы определить, насколько близко находятся те, кто может их услышать, а потом села на стул рядом с Иреной и достала из кожаного портфеля несколько папок. Она наклонилась поближе и, почти касаясь своей головой головы Ирены, проговорила:

– Здесь есть ошибки.

Ирена узнала эти папки: Пищеки, Голдблатты, Штерны, – и у нее екнуло сердце. Причина визита пани Шульц была ясна. Если ее уволят, денег не будет не только на лекарства для мамы-сердечницы, но и на еду. Хорошо, если просто уволят, а то ведь и отправят в тюрьму!..

Ирена Шульц открыла папку Пищеков.

– Здесь есть ошибки, – повторила она, и Ирена приготовилась услышать самое страшное.

После того как чуть раньше в том же году умер маршал Пилсудский, государственная политика сильно качнулась вправо и силу в стране набрало национал-демократическое движение Дмовского^[33]. Новые правила распределения соцпомощи ущемляли права евреев и приносили большие страдания большинству подопечных Ирены. Чтобы семья Пищеков могла и дальше получать социальное пособие, нужно было внести в их дело две «поправки». Крохотные изменения, ничего серьезного. В описании жилья Пищеков, квартиры, больше похожей на нищенскую хижину, указывалось, что «три человека занимают две комнаты», тогда как это была одна комната, разделенная стараниями скаредного домовладельца на две грубо сколоченной перегородкой. Поэтому Ирена заменила две комнаты в описании жилищных условий на одну. Их дочь по возрасту потеряла право на пособие, и Ирена подправила дату ее рождения, сделав ее на шесть месяцев моложе… всего-то на полгода. Свои криминальные деяния она оправдывала, напоминая себе то, чему учил ее отец, убежденный социалист. Сострадание и закон, говорил он, иногда противоречат друг другу, и в этом случае законом всегда нужно считать сострадание. Ведь ее подопечными были Пищеки, а не законодатели-антисемиты. Отец, работая в Отвоцке, тоже тайком таскал из лечебницы лекарства, чтобы раздавать их пациентам из бедных еврейских семей. Она делала почти то же самое – чуть-чуть нарушала закон ради высшего блага.

Начальница показала на одну из строчек документа:

– Этот ребенок… Сара Пищек… в обоих документах указана неправильная дата рождения.

– Какая халатность с моей стороны. Обычная описка. Приходится заполнять так много формуляров!..

Ирена Шульц помолчала, пока мимо них проходила другая работница, а потом показала на «ошибку» Ирены кончиком остро заточенного карандаша и тихонько сказала:

– Вы поменяли всю дату рождения… и день, и месяц, и год. Это сразу же вызвало у меня подозрения. Вы прекрасно знаете, что выделять льготы и пособия людям, не имеющим на них права, противозаконно. Господин Пищек дал вам взятку?

Ирена резко выпрямилась на своем стуле и, стараясь говорить не очень громко, ответила:

– Никаких взяток. Я сделала это, чтобы им было чем кормить Сару. Ей же всего три года.

Она с мольбой посмотрела в небесно-голубые глаза Ирены Шульц.

– А она умирает с голоду.

Они некоторое время сидели молча, сверля друг друга глазами. Наконец Ирена Шульц опустила глаза и обвела кружочком ложную дату рождения.

– В следующий раз меняйте только год. Это будет честная описка по невнимательности, и ее вряд ли заметит даже такой буквоед, как я.

Вот так они стали подругами и заговорщицами. Осенью 1938 года на Варшаву внезапно накатила следующая волна беженцев, и двум Иренам пришлось снова придумывать способы выделения пособий тем из них, кто был беднее всех и не имел на них права. Все это превратилось в некую мрачную игру; правительство вводило новые дискриминационные правила, а две Ирены находили способы их обойти. Они действовали все смелее и увереннее. Они нашли сочувствующих среди работников продуктовых складов, знали, кому доверять, где достать поддельные документы. Это сотрудничество постепенно переросло в странную, но очень крепкую дружбу. Время от времени Ирена Шульц шутливо плакалась Ирене, что мошенничать не в ее характере, что в нормальные времена она чтила букву закона и была образцовым бюрократом.

Смотреть на эту парочку было одно удовольствие. На фоне высоченной блондинки Ирены Шульц темноволосая и розовощекая Ирена казалась еще миниатюрнее, чем была на самом деле. В последние мирные месяцы они работали по 12 часов в день. Два-три раза в день, не исключая суббот и воскресений, они носили пищевые концентраты, деньги и лекарства в еврейский район города. Ирена Шульц была вооружена поддельным пропуском на склады и письмом за подписью только что назначенного директором службы соцобеспечения Варшавы Яна Добрачинского. Ставя свою подпись на листе бумаги, он думал, что на нем напечатают документ об уровнях зарплат комендантов жилых домов.

К лету 1939 года практически все еврейские дети в Варшаве были лишены права на социальную помощь и пособия. Но две Ирены продолжали придумывать все более хитроумные способы обходить эти ограничения и, практически не оставляя никаких следов, перенаправлять денежные потоки. Они работали в тесном сотрудничестве с Евой Рехтман, бывшей социальной работницей из отделения Ирены, уволенной за свое еврейское происхождение. Ева с Иреной устроились на работу одновременно, в 1932 году, для обеих это был первый опыт работы в сфере соцобеспечения, и они быстро сдружились. Ева отличалась яркой и нестандартной семитской наружностью: оливковая кожа, светлые волосы, крупный, но не слишком, нос, экзотические, широко расставленные добрые светло-карие глаза. Ева Рехтман выделялась в любой толпе, длинные ноги и осиная талия как магнитом притягивали взгляды мужчин. С лица ее никогда не сходила улыбка.

У них в конторе Еву называли не иначе как «этой волшебной еврейкой, способной добиться чего угодно».

– У нее фотографическая память! – восхищались коллеги. – Она никогда не унывает. Иногда даже кажется, что таких идеальных людей не бывает.

Еву сократили зимой 1938–1939-го, когда вышел указ правительства, предписывающий уволить из госорганов опеки и соцобеспечения всех работников еврейского происхождения.

– Не бери в голову, – сказала Ева в последний день работы, – со мной все будет хорошо. Просто такие уж сейчас времена. И Добрачинский тут ни при чем. У него не было выбора. Вот, прочитай.

Она показала Ирене записку, написанную от руки на официальном бланке:

Дорогая госпожа Рехтман,

я приношу свои глубочайшие извинения за недальновидность и бессердечие своего вышестоящего начальства, настоявшего на вашем увольнении. Я осуждаю такие взгляды и решения. За шесть лет работы в нашем учреждении вы продемонстрировали высочайший профессионализм и исключительную преданность своему делу. Мне не оставили выхода, и я вынужден вас уволить. Тем не менее я буду счастлив выдать вам официальное рекомендательное письмо, которым вы сможете воспользоваться при поступлении на другое место работы.

C глубочайшими сожалениями,

Ян Добрачинский.

* * *

…Прозвучал отбой воздушной тревоги, и Добрачинский, угрюмо повесив голову, попросил внимания присутствующих.

– Внимание, друзья. Мне нужно вам кое-что сказать.

В убежище все затихло.

– Пожалуйста, отправляйтесь сейчас все по домам, – сказал он. – Не надо ни заниматься бумагами, ни навещать наших подопечных до понедельника. А там мы и увидим, что принесет нам этот понедельник.

Ирена думала, что он закончил, но он вдруг закрыл глаза, сделал глубокий вдох и запел своим колоритным баритоном «Марш Домбровского», национальный Гимн Польши.

– Еще Польска не сгинела…

К баритону Добрачинского присоединилось яркое сопрано Яги, начала подпевать своим сипловатым голосом Ирена Шульц, потом еще кто-то, еще… В конце концов голоса слились в мощный хор, и воздух завибрировал от звуков Польского гимна. До сего момента Ирена не чувствовала никакой душевной привязанности к «Маршу Домбровского».

Она всегда считала себя интернационалистом, а не патриотом. Но в этот день она пела гимн своей страны со страстью, гордостью и душевной болью.

Ирена Шульц пела с закрытыми глазами, и по щекам ее катились слезы.

Две Ирены покинули офис вместе. Придерживая висящие рядом с дамскими сумочками противогазы, они шли по изменившейся Варшаве, воздух которой наполнился запахом гари, столбы дыма там и сям поднимались в небо. В городе отключилось электричество, и трамваи застыли на улицах словно насекомые в кусочках янтаря. Они прошли мимо Саксонского сада, кажущегося теперь каким-то абсурдным в своей летней зелени и буйстве красок на клумбах, а потом мимо своей трамвайной остановки на улице Лешно. Сирены карет «Скорой помощи» и пожарных машин разносились над городом жутковатой полифонией. В расположенном за парком квартале их ждало страшное, доселе не виданное Иреной зрелище: дымящиеся руины, которые еще вчера были трехэтажным домом с магазинчиками на первом этаже. От развалин отъезжали пожарные экипажи, помощь которых срочно требовалась в другом месте. Бойцы гражданской обороны копались в развалинах в поисках раненых, но сомнений в том, что выжить после такого взрыва было невозможно, практически не было. Несколько тел уже лежали рядком на мостовой улицы в ожидании фургона из городского морга.

На Маршалковской царила какая-то неземная тишина… дым, развалины, мертвая лошадь, впряженная в перевернутую коляску, и никаких следов ее кучера. Две Ирены молча свернули на Желязную. На углу Желязной и Злотой они наткнулись на чадящие руины еще одного здания. Внезапно у них над головой заискрили провода, что-то загудело, и с лязгом и скрипом начали оживать трамваи. На водопроводной станции включились электрические насосы, и напор воды в пожарных шлангах внезапно поднялся до нормального уровня. Варшава будто приходила в себя после сердечного приступа. Из бомбоубежищ на белый свет начали выбираться люди, зигзагами среди развалин проехал автомобиль, вернулись к своей работе конные извозчики и велорикши. Пронзая воздух истошной сиреной, промчалась пожарная машина.

К остановке подъехал трамвай № 25, Ирена Шульц двинулась было к дверям, но вдруг сделала нечто, чего не делала до сих пор ни разу в жизни, – она обняла Ирену и крепко прижала ее к груди.

В тот вечер «Радио Варшавы» сообщило, что в первых налетах участвовал 41 немецкий бомбардировщик, что два из них были сбиты и что под бомбами погибло больше сотни мирных варшавян. О состоянии дел на границе не было сказано ни слова, но наступление немцев было названо «массированным и стремительным».

Через два дня Ирена увидела, как в направлении реки потянулись вереницы слишком старых или слишком молодых для армейской службы мужчин, водрузивших на плечи вместо ружей лопаты. Расклеенные на стенах домов плакаты призывали людей встать на защиту Отечества, мэр Варшавы Стефан Старжинский^[34] обращался в них к горожанам с просьбой отправиться рыть оборонительные рвы и окопы. Лопаты против гитлеровских танков.

Трудоспособные мужчины!

Выходите из города!

Переходите Вислу!

Все на строительство оборонительных линий!

Легионы мальчишек и стариков с лопатами на плечах оставили у Ирены гнетущее впечатление. Когда она вернулась домой, звонил телефон. Это был Стефан, учитель истории, с которым она познакомилась в Варшавском университете. Ирене казалось, что у него к ней имеются определенные романтические чувства… да и, если честно, она к нему тоже была неравнодушна. Но она до сих пор была замужем за Митеком, а посему они со Стефаном ограничивались вечерними беседами о социализме, правах меньшинств и авангардных поэтов.

– Я уезжаю из города, – сказал он по телефону, – судя по всему, я отправляюсь перегруппировываться.

Потом он засмеялся, и Ирена услышала того загадочного, циничного в политических вопросах Стефана, который так ее привлекал:

– Мне как-то странно это слышать. Перегруппировываться? Когда мы вообще не группировались?

– Тебе обязательно из всего делать шутку? – спросила Ирена.

На линии воцарилась тишина, и она подумала, что их разъединили или, может, она обидела его своей резкостью.

– Стефан? Ты пойдешь на войну?

– Я не могу отказаться, – в его голосе зазвучала совсем детская уязвимость. – Все подумают, что я трус. Я так думаю, что чувство стыда у меня гораздо сильнее цинизма и страха.

– Это не стыд, – сказала Ирена. – Ты же поляк. Это просто порядочность.

В трубке послышался какой-то треск, голос Стефана пропал, но потом снова вернулся.

– Позвони, когда сможешь, – сказала она. – Будь осторожен. И не строй из себя героя.

О том же самом она мысленно просила Митека.

– Это вряд ли.

На линии опять повисла неловкая пауза, будто он хотел сказать еще что-то, но не решался. Ирена вспыхнула. Она подумала о Митеке и не смогла сказать ничего, кроме:

– Будь осторожен, Стефан.

Днем по «Радио Варшава» объявили, что в войну с Германией вступили Великобритания и Франция. К вечеру на улицах начались спонтанные демонстрации, будто, размахивая польскими, британскими и французскими флагами, можно было сбить немецкие бомбардировщики с курса и заставить их врезаться друг в друга в воздухе. Мать Ирены не отрывалась от радиоприемника – первые за три дня хорошие новости! Ирена была рада снова видеть на ее лице улыбку.

Но поводы для оптимизма иссякли очень быстро. Ранним утром во вторник 5 сентября в дверь заколотили. Офицер полиции ввалился в квартиру и, выпучив глаза от паники и ощущения собственной значимости, приказал немедленно покинуть дом. Синий плащ у него съехал на одну сторону, он был похож на какого-то карикатурного персонажа.

– Немецкие войска, бронетранспортеры и танки, – сказал он, пытаясь отдышаться, – уже почти на окраине города. Там копают окопы. На вашей улице надо построить баррикаду.

Он показал на мебель и книжные шкафы с книгами Ирены:

– Все это… все, что можно вынести из дома… на баррикаду. Сейчас же!

Ирена начала было объяснять, что этого делать никак нельзя, но он выхватил свою дубинку и с силой ударил ею по стене, оставив трещины в штукатурке.

– Мои приказы не обсуждаются! – заорал он, брызгая слюной. – Объявлено военное положение! Улица должна быть перекрыта. Все должны эвакуироваться.

Под его руководством жители дома № 6 по улице Людвики вынесли на улицу все, что годилось для постройки баррикады. Полицейский приказал им встать в живую цепочку и передавать друг другу матрасы, столы и стулья. Больше всего Ирена расстроилась, видя, как ее книги, только что гордо красовавшиеся на своих полках, превратились в простой мусор, разбросанный по жалкому барьеру, возведенному в надежде остановить немецкие танки.

На счастье Ирены, ее жившая неподалеку тетушка Казимира Карбовска любезно согласилась приютить у себя Янину. Сама же Ирена отказалась выполнять приказ и осталась дома. Проведенная в одиночестве ночь превратилась для нее в сплошной вихрь страхов и волнений. Город был обесточен, на улице не было ни души, звук шагов, когда она ходила по комнатам, разносился по пустому дому зловещим эхом. Она вертелась на брошенном на пол матрасе… Ее мысли по-обезьяньи скакали с одной темы на другую. То она думала о Стефане, то о Митеке, то волновалась о больном сердце матери, то боялась прямого попадания в то бомбоубежище… Единственным ее компаньоном в эту ночь было «Радио Варшавы», а единственным утешением – льющийся из радиоприемника Шопен в исполнении пианиста Владислава Шпильмана.

Ирена беспокоилась за Митека. Сводки с фронта приходили неутешительные, и на стенах домов начали вывешивать первые официальные списки погибших и раненых. Почти из каждой семьи кто-то ушел на фронт, и все родственники тех, кто надел военную форму, с замиранием сердца ждали появления новых плакатов. Ирена искала в списках его имя, боясь, что с ним произошло самое страшное.

Город день и ночь сотрясался от бомбардировок, и к концу первой недели люди заговорили об осаде. Электричества не было, напора воды не хватало, с пожарами просто перестали бороться. Расклеенные на улицах плакаты приказывали людям экономить воду и не принимать ванн. Каким-то образом все еще выходила варшавская ежедневная газета «Работник» («Robotnik» – польск.), а срочные новости и важные сообщения печатались в уличных плакатах. Закрылись все учреждения и коммерческие предприятия, работать продолжали только жизненно важные для города службы: пожарные бригады, насосные станции, полиция и служба соцобеспечения.

Немецкое наступление оказалось таким стремительным, что уже к концу первой недели войны люди стали поговаривать, что немецкие пушки стоят уже меньше чем в 30 километрах от города. И вот на Варшаву обрушились артиллерийские снаряды… стало еще страшнее. Во время авианалетов у людей хотя бы было время спуститься в убежище. При артобстрелах все происходило за считаные секунды: короткий свист снаряда, мгновение тишины, ослепительная вспышка и потом взрыв.

Однако Ирена каждый день ходила на работу, где могла если не почувствовать себя нужной, то хотя бы отвлечься… она заполняла формы, писала отчеты, звонила своим подопечным и их домовладельцам. Вместе с ней в офис приходило меньше половины работников, по причине чего кризис соцобеспечения, возникший еще до начала войны, теперь разросся до масштабов гуманитарной катастрофы. Она оглядывалась по сторонам и гадала, что заставляет остальных сотрудников оставаться на рабочих местах. Смелость, нежелание смотреть в глаза действительности или оптимизм? Или это было простое желание продолжать заниматься привычными делами, хранить верность заведенному графику жизни?

Ирена была старшим администратором, и ей выделили собственный кабинетик. Будто городу было мало лишений и разрушений, принесенных бомбардировками, к концу страшной первой недели войны в Варшаву потянулись сначала тонким ручейком, а затем мощным потоком хлынули беженцы. Ян Добрачинский и его помощница Яга вместе вошли в кабинет Ирены и закрыли за собой дверь. Он с загадочным выражением лица остался стоять, сложив на груди руки. Ирена так и не могла решить, можно ли доверять Добрачинскому. Яга, сегодня заметно потерявшая в росте из-за отсутствия высоких каблуков, вставила в свой черный мундштук сигарету.

Недавно Добрачинский нагрузил Ирену дополнительными обязанностями, попросив оказывать помощь беженцам из Большой Польши (Wielkopolska – польск.), т. е. западных регионов страны, через которые уже прокатилась волна немецкого наступления. Теперь, стоя у нее в кабинете, он сказал:

– Боюсь, я передал вам слишком много семей, и в основном еврейских. Яга может вам помочь. Назначить им пособие будет… будет нелегко. Нам нужно расширить контакты с Centos^[35] и TOZ^[36]. Ваши связи там будут играть особенно важную роль.

Ирена сначала подумала, что он просто хочет поддержать ее и сказал все это, чтобы она не теряла надежды, но потом посмотрела в его глаза и поняла, что он говорит совершенно серьезно.

– Яга расскажет подробности. А у меня назначена еще одна встреча.

Он почти что улыбнулся и ушел.

Яга положила на стол Ирены папку с надписью «БОРОВСКИЕ». Внешне она ничем не отличалась от прочих, но внутри нее лежали пять пустых бланков свидетельств о рождении, приблизительно столько же справок о крещении и свидетельств о браке, а также пачка регистрационных форм.

– Это вам на троих с Иреной Шульц и Ядвигой Денекой. Ян… то есть пан Добрачинский, называет то, что вы делаете, «творческим подходом к социальной работе», – Яга подмигнула. – Если будет нужно, я принесу еще.

Ирена на мгновение почувствовала себя беззащитной, и у нее от испуга даже закружилась голова.

– Яга, я не очень понимаю.

– Я уверена, что вы знаете, как всем этим распорядиться. И больше не будем ничего говорить.

Теперь Ирена уже не сомневалась, что Добрачинского можно считать другом.

* * *

В городе было слишком мало мест для беженцев из провинции, которых гнал в Варшаву блицкриг. Тысячи завшивевших, истощенных, больных беженцев, отчаянно нуждавшихся в еде и крыше над головой, считали, что в Варшаве они будут вне опасности. Ирене удалось найти в каждом из десяти районных отделов соцзащиты по одному надежному сообщнику, готовому, как это делали последние несколько лет они с Иреной Шульц, либо подчистить документы, либо сделать фальшивые. Эти девять женщин и один мужчина были ее связниками. Каждый из них нашел людей, готовых предоставить беженцам, в основном евреям, временное жилье, пока их не удастся разместить где-нибудь на постоянное жительство. Имена этих ангелов были известны только двум Иренам.

Но справиться с потоком людей становилось все труднее, на улицах становилось все больше нищих. Целые семьи одетых в жалкие лохмотья людей просили милостыню, причитая на идише:

– Haks Rakhmunes! (Пожалейте! – идиш.)

Как-то в середине сентября Ирена подделала подпись Яна Добрачинского, чтобы выдать продуктовые карточки и несколько сотен злотых трем семьям беженцев. Это был акт отчаянья с ее стороны, которому она, тем не менее, находила тысячу оправданий: им нечего есть, до зимы осталось несколько недель, продуктовые склады хорошо укомплектованы, средства службы соцобеспечения лежат без дела на счетах госбанка.

К удивлению Ирены, подделывать документы оказалось очень несложно. Потренировавшись несколько дней, она научилась с легкостью копировать подпись своего начальника. Она отправилась на продуктовые склады сама. Обычно операции на складе тщательно проверялись и аккуратно учитывались, но в тот раз молодой кладовщик так боялся попасть под бомбежку, что быстро выдал все, что требовалось по подложному ордеру, и пустился наутек в бомбоубежище.

Самые тяжелые бомбардировки и артобстрелы обрушились на Варшаву 25 и 26 сентября, в два последних дня длившейся целый месяц осады. Все окружавшие дом Ирены здания были разрушены, под бомбами и снарядами каждый день гибли сотни людей.

Ирена спала в подвале, каждую ночь пугая себя мыслями, что в случае прямого попадания это убежище может стать ее могилой.

В последний день она поднялась наверх, в свою пустую квартиру, чтобы переодеться. Она смотрела в зеркало и почти не узнавала отражающуюся там девушку с темными, опухшими от недосыпа глазами, еще не потерявшими природной яркости, но застывшими в горестной гримасе губами и безвольно висящими жирными кудряшками волос.

К счастью, этот кошмар закончился уже на следующий день, с капитуляцией Варшавы. Когда Ирена вышла на улицу, в городе царила тишина. Воздух был наполнен адской смесью из запаха гари и отвратительной вони разлагающихся тел и гниющего мусора. Она отправилась на Францишканскую, где ей удалось найти временный приют для еще двух семей. В какой бы дом она ни заходила, она видела больных, голодных, грязных детей. Они жались друг к другу, не зная, где достать еды, где укрыться, когда придут зимние холода.

На закате, шагая домой через истерзанный город, Ирена подумала, что когда-нибудь какой-нибудь историк напишет об этих временах и все в его словах будет не так, потому что никакими словами будет невозможно описать то, что пережила Варшава в сентябре 1939 года.

* * *

Подруга Ирены Ева теперь работала в Centos, одной из еврейских организаций самопомощи, финансируемых Объединенным распределительным комитетом^[37]. Они пытались хотя бы раз в день кормить самых бедных, раздавая с полевых кухонь бесплатную похлебку с куском черного хлеба. Совсем скоро наступит время, когда и этот скудный обед будет казаться людям недостижимой роскошью. Именно через Еву в Centos поступали перенаправленные двумя Иренами финансовые потоки, продукты и медикаменты.

Природный оптимизм Евы и никогда не сходившая с ее лица улыбка всегда были для Ирены источником покоя, своеобразным оазисом надежды.

– Даст Бог, – снова и снова повторяла Ева, – все будет хорошо. Мне кажется, что ничего в жизни без причины не происходит, пусть даже мы этой причины и не понимаем. Со временем все наладится.

Но по мере того, как ситуация, особенно для евреев, стала все ухудшаться и ухудшаться, Ирену этот вечный оптимизм Евы начал немного бесить. Да есть ли пределы ее благодушию?!.

За несколько дней до капитуляции Ирена отправилась к Еве. Она торопливо шагала по Кармелицкой, до войны самой оживленной, а теперь практически безлюдной улице еврейского квартала. В тот день город уже пережил два авиационных налета. Она несла две холщовые сумки с перевязочными материалами. Под подкладку одной из этих сумок были зашиты 1200 злотых.

Войдя в штаб-квартиру Centos, Ирена чуть не оглохла от какофонии говорящих на идише, польском и иврите голосов. В нос ударил запах мочи и пота, тошнотворная вонь толпы, заполонившей тесное помещение. Семьи беженцев, ругаясь друг с другом, толкались в очередях, плакали дети.

У этих людей неделями не было крыши над головой, многие из них пешком прошли сотни километров, чтобы добраться до Варшавы в надежде хотя бы помыться и найти еды. Но и здесь ничего этого не было.

Ирена пробралась через толпу к кабинету Евы Рехтман. Дверь была приоткрыта, Ева разговаривала по телефону… связь еще работала. Увидев Ирену, она улыбнулась и взмахом руки пригласила ее войти.

– 135 килограмм… 420 злотых, – сказала она в трубку. – Это все, что я могу предложить. Но не бери в голову! Ты не единственный ворюга в Варшаве. Я поищу еще кого-нибудь.

Она бросила трубку.

– Мерзавец!

Даже разозлившись и расстроившись, она не переставала улыбаться.

Они обнялись.

– Слава Богу, с тобой все хорошо. Твой дом цел? Как мама?

– Да, все с ними хорошо, – сказала Ирена.

Она заметила, что Ева и теперь не отказалась от косметики.

– А как у тебя? Как родители? Брат?

– Пока, слава Богу, все нормально. Но несколько дней назад Адама чуть не убило. Только он вышел из дома на Островской, как в него попал снаряд. Погибло десять человек. Он помогал откапывать выживших. Я за него очень боюсь. Он и раньше был не особенно сдержан, но теперь он просто в бешеной ярости.

– А что он там делал?

– Я послала его с едой и деньгами к одной парализованной женщине. Она тогда погибла…

Их перебила ассистентка, зашедшая подписать какую-то бумагу. Когда она ушла, улыбка с лица Евы исчезла.

– Сегодня до меня дошли очень нехорошие слухи.

– В слухах сейчас недостатка нет, – сказала Ирена, – только правды в них, как правило, мало.