На кончину наставника (надгробное песнопение)

 

Хвала Тебе, Всевышний, нисшедший к дольним, вочелове-чившийся и воскресший, чтобы Твоею плотью воскресить и наши тела!40

Великую печаль причинил нам день кончины твоей, отец наш41, и бесконечно прискорбен нам день разлучения с тобою.

В каком пристанище будем искать тебя, сокровищница нашей славы, венец главы нашей, искать тебя, чье слово услаждало сонм наш?

Иссяк прекрасный и чистый источник, который так приятно тек и наполнял сонм наш.

Светом озаряло нас учение твое и веселило нас, подобно солнцу, которое светом своим озаряет вселенную.

А теперь сильно огорчает нас и самая любовь твоя, с какою назидал ты нас и преподавал нам добрые наставления.

На брак жизни42 призвал ты нас и внушал нам — уготовлять себе приличные сей вечери одежды.

В себе самом показывал ты нам прекрасные образцы; в собственной своей непорочности давал нам славное оружие.

Блажен ты теперь, отец наш, а мы — в великой опасности; кто даст нам подобного тебе, наше зерцало?43

Не о том скорбим, что упокоился ты, но о том, что умолк глас твой, что удалился ты, оставил нас, и теперь — не с нами.

Кто умудрит нас, юных, как уцеломудривал нас ты уздою страха и любви?

Творения иже во святых отца нашего Ефрема Сирина. Изд. 4-е. Сергиев Посад, 1900. Ч. 4. С. 429–430.

 

ВОПРОСЫ И ЗАДАНИЯ

 

1. Чему призывает научиться Ефрем?

2. Чем объясняется, на ваш взгляд, столь благоговейное отношение к наставнику со стороны многих христианских и средневековых авторов?

 

 

АВРЕЛИЙ АВГУСТИН (354–430)

 

Один из крупнейших мыслителей поздней античности, творчество которого отражает формирование присущих средневековью педагогических принципов и зарождение средневековой образовательной системы.

Аврелий Августин родился в североафриканском Тагасте в семье язычника и христианки, получил грамматическое образование в Мадавре, а риторическое — в Карфагене. Затем с 373 г. преподавал в Тагасте, Карфагене, Риме, Медиолане (Милане). В 387 г. принял крещение и сначала вернулся в Рим, а затем отправился в Африку, вел в Тагасте монашескую жизнь, пока в 391 г. не был посвящен в пресвитеры, а в 395 г. — в епископы г. Гиппона. Судьба Августина — отражение переломного характера эпохи: начав карьеру блестящим преподавателем риторики, он умер в 430 г. епископом в осажденном германскими варварами Гиппоне.

Духовная эволюция Августина была сложна и мучительна. Обратившись от Цицерона сначала к дуалистическому учению манихеев, взиравших на мир как на арену борьбы двух равновесных начал Добра и Зла и на путь человека как на дорогу аскезы, максимально освобождающей от темного, материального, злого и ведущей к светлому, идеальному и доброму, он через 9 лет разочаровывается в манихействе. Августин на некоторое время увлекается скептицизмом, но довольно быстро его полностью поглощают идеи неоплатонизма. Придворный ритор при миланской резиденции императора штудирует Плотина и Порфирия. Он вдохновляется их идеями о Едином как источнике блага, проистекающего в мир, и о зле как просто недостатке этого блага. Моральное зло зависит от направленности эволюции человека, восходит ли он к Единому и уменьшает его, или отступает все дальше и увеличивает. Августин понимает, что философия неоплатонизма наиболее близка и созвучна христианству. В его душе зреет желание принять крещение. После долгого периода размышлений происходят глубокие изменения в душе Августина и его обращение в христианство в августе 386 г. Жизнь разделилась на два периода. Рождается крупнейший христианский писатель, педагог и мыслитель.

Творческое наследие Августина огромно: полное издание его трудов составляет 40 толстых томов. Круг обсуждаемых Аврелием вопросов чрезвычайно широк, но практически все его работы имеют педагогическую, наставительную направленность: ведь как личность он сложился, занимаясь преподаванием, ища истину вместе с учениками.

В центре творческих поисков Августина — вопрос о душе, ее пребывании в человеке и странствовании вместе с ним на протяжении жизни. В качестве модели такого процесса христианский мыслитель предполагает самого себя, исследовав в подробностях историю своей души. "Августин критикует школьное обучение, основанное на преподавании классической литературы и риторики, за то, что оно развивает в детях честолюбие и тщеславие, учит их вымыслам. Вместе с тем он высоко оценивает значение грамотности и изучения языков По его мнению, дети легче учатся языкам, побуждаемые свободным любопытством, а не принуждением"44.

Педагогические советы Августина открывают нам наблюдательного, понимающего детскую психологию человека. Он "очень интересовался психологией младенческого возраста, может быть, в связи с волновавшим его вопросом о происхождении души. Он расспрашивал "простых женщин" о трудных детях и сам наблюдал за ними. Эти наблюдения привели его к печальному выводу: "Младенцы невинны по своей телесной слабости, а не по душе своей". Проявления злобы в ребенке вовсе не так незначительны сами по себе, ведь в дальнейшем они станут нетерпимы. Блаженный Августин часто указывал, что ребенок не знает, что такое добро, и не способен на него… Ребенок стремится удовлетворить свои желания — и наталкивается на непонимание и сопротивление взрослых, вызывающие в нем досаду, горечь и желание отомстить. Первая его реакция на этот мир — память о нанесенных обидах и озлобление. Маленький человек воспринимает окружающую среду как нечто враждебное: он уже в раздоре с миром и с самим собой. Этот нравственный беспорядок ведет и к дальнейшим ошибкам. Поведение ребенка в будущем уже испорчено: оно обусловлено характером первоначальных столкновений с миром и его темпераментом, и эта обусловленность ведет скорее ко злу, чем к добру. «Грехи» ребенка, по мнению Августина, действительно грехи. Они исходят из первородного греха, испортившего человеческую природу, но, проявляясь в окружающем грешном мире, вносят свою долю в стихию зла, созданную и создаваемую человеком, сознательно и бессознательно"45.

Отталкиваясь от Платона, Августин утверждал, что Бог заложил в человеке средство его прогрессивного развития на пути к совершенству — душу, имеющую реальное бытие, способность к познанию-рассуждению, а также потребность в любви. Любовь приводит человека к желанию достичь Господа. Но одного желания достичь Бога недостаточно. Необходим упорный труд. Человек доходит до своего высшего предела, соединяясь с Богом. Он ищет его в трех направлениях, соответственно трехчастному делению души, отражающему Отца, Сына и Святого Духа, ищет в деяниях, мыслях и любви. Путь любви — это путь веры, авторитета. Путь размышлений — путь философии, науки, разума. Одного из них не вполне достаточно. Необходимо также и безупречное поведение. Аскетическая христианская жизнь ведет к экстатическому соединению с Божественным. Учение необходимо для практических целей нравственного совершенствования личности, а не для чистого созерцания теоретических высот знания.

Какая же роль в воспитании принадлежит разуму? Эта проблема у Августина одна из центральных. Чтобы приблизиться к познанию Божественной истины, укрепиться в вере и получить Откровение, необходимы разум, изучение его достижений на долгом пути познания, освобожденных от языческих культово-мифологических вымыслов. Настоящий христианин должен обладать знаниями. В истории письменности, философии, других наук отражено существование Бога и боговдохновенность мира, его естественная теология. Науки отражают заключающуюся в природе истину. Поэтому путь к истине — в постижении наук. Августин не разделяет разум и душу. Через самопознание полезные науки возвращают душу к самой себе, к пониманию красоты единой вселенной, отвлекая ее от суетной погони за частностями и мелочами.

Такая позиция предполагала использование важных достижений языческой культурной традиции, выявляя все то, что подлежит изучению с точки зрения христианской морали. Уже в одном из первых, написанных после обращения трактатов — "О порядке" — Августин определяет перечень полезных для ученика-христианина наук. Последовательность их изучения ставится в прямую зависимость от исторического развития разума (путь которого повторяется учеником), разума, который сначала изобрел устную речь, письмо и исчисление (грамотность), затем строй речи, историю и языкознание (грамматику), затем правильное выражение и сочетание мыслей (диалектику), затем искусство и теорию убеждения (риторику), а далее и науки о числах: самих по себе (арифметику), в отношении к фигурам (геометрию), к звукам (музыку), к светилам (астрономию). Все это следует усваивать под углом зрения христианского учения, увенчивать богословием и укоренять "в колыбели авторитета", который есть дверь и в учение, и из него — во взрослую жизнь.

Через слушание и объяснение Священного Писания достигается вера, через веру — надежда, через надежду — любовь. Воля Божия уразумевается через последовательное приобретение страха Божия, благочестия, знания, крепости в вере, милосердия, чистоты сердца, мудрости. Радостное и терпеливое настроение педагога-христианина, учитывающего индивидуальные состояния учащихся, связывающего наставления в Священной теории и Священной истории с тем, что ученикам уже знакомо, пробуждающего заинтересованное внимание, — основа методики христианского воспитания и обучения догматам веры, истинного педагогического идеала учителя в системе Августина.

Ключевым вопросом любого обучения, всех теоретико-педагогических строений оставалось следующее: почему разум помещен в человеческую душу? Какова цель этого размещения разума в человеке? Откуда приходят в него знания и разумения?

Ответ Августина составляет фундамент всей его педагогики. Настоящее знание ниоткуда не приходит. Истинное знание заложено от рождения человеку по его природе, оно вложено в него Богом, и задача педагога — лишь помочь ученику припомнить это знание, вывести его из глубин человеческой сущности, актуализировать, сделать ясным для сознания самого обучающегося. Задача, следовательно, состоит в следующем: сделать постоянное явленным. И здесь как раз очень велика роль разума. Ибо процесс путешествия души к самой себе (к скрытой в ней Богом сути) и далее — к Богу — это процесс интеллектуальной активности личности ученика, а не только дело его памяти (как часто бывало в риторских школах, где обучение было направлено на запоминание регламентированной литературно общезначимой образности).

Как может разум научиться воспринимать поступающую информацию? Любые сведения постигаются человеком через чувства, через тело под влиянием окружающего мира. Научиться правильно интерпретировать его знаки — значит выйти за пределы символов к истине. Как этого достичь в процессе обучения и Писанию, и светским наукам, излагается Августином в сочинении "О христианской науке"46.

Обучение аскетическому поведению и христианскому образу жизни, наставления в науках и Священном Писании оставляют нерешенной проблему соотношения слова и знания. Если истинное знание, по христианской доктрине, неизреченно, то, значит, мы не можем никого обучить с помощью слов. Критикуя вербализм школьного обучения, Августин считает необходимым сделать основным направлением образования "изучение вещей", а не "изучение слов".

Но здесь остается нерешенной проблема перехода от символически выраженного знания к "общим истинам разума". И образ жизни, и проникновение в божественно устроенную природу вселенной (с помощью наук), и размышления, и любовь к Богу, и желание приблизиться к Нему не могут объяснить сам феномен научения, возникновения в личности ученика образовательного единства. Это — деяние Божие, результат божественного участия в судьбе человека. Цель же педагога — способствовать вступлению ученика на истинный путь спасения, вхождению в Град Божий.

Образовательная программа Августина отразила черты, характерные для средневекового восприятия культуры, оказала серьезное влияние на развитие средневековой педагогической мысли.

 

ОБ УЧИТЕЛЕ

 

Глава 1. С какой целью говорит человек?

Августин. Что, по твоему мнению, имеем мы в виду, когда говорим?

Адеодат47. Судя по тому, что мне теперь предстоит: или учить, или учиться.

Августин. С первым я согласен, ибо ясно, что когда говорим, мы имеем в виду учить, но учиться — каким образом?

Адеодат. А как же бы иначе думал ты, как не посредством спрашивания?

Августин. Даже и в этом случае, мне кажется, мы имеем целью не что иное, как учить. Ибо с какой, скажи, иной целью спрашиваешь ты, как не с той, чтобы вразумить того, кого спрашиваешь?

Адеодат. Ты говоришь правду.

Августин. Итак, ты видишь теперь, что, когда говорим, мы не имеем в виду ничего другого, как учить. <…>

Августин. По моему мнению, есть некоторый род учения через припоминание, род весьма важный, с которым мы познакомимся самим делом из настоящей беседы. Но если ты не согласен ни с тем, что мы сами учимся, когда воспоминаем, ни с тем, что учим того, кто припоминает, я тебе не прекословлю и утверждаю, что есть два повода, по которым мы говорим: с одной стороны — чтобы учить, с другой — чтобы припоминать другим ли то или самим себе, то же делаем мы и когда поем, — не так ли и по твоему мнению?

Адеодат. Не совсем, ибо весьма редко случается, что я пою ради припоминания, а только ради удовольствия.

Августин. Вижу, что у тебя на уме. Но разве ты не понимаешь, что то, что в пении доставляет тебе удовольствие, есть некоторого рода модуляция звука и что, по елику слова могут быть прибавлены к ней и отняты от нее, иное значит говорить и иное петь. …Звук пением назвать можно, но говорением — нельзя… Итак, не думается ли тебе, что, когда говорим, мы имеем в виду не что иное, как учить и припоминать? <…>

Глава 4. <…>

Августин. Значит, когда спрашивается о каких-то знаках, то знаки могут быть объясняемы знаками, а когда нас спрашивают о самих предметах, которые не суть знаки, в таком случае мы можем указывать их или самим делом, если эти предметы — нечто такое, что можем мы делать после того, как о них опрошены, или давая знаки, посредством которых бы они могли быть замечены. <…>

Августин. …Мы предположили рассмотреть те случаи, когда знаками обозначаются знаки, а такие случаи бывают двух родов: знаками мы учим и припоминаем или те же самые знаки, или иные. Так ли это и по твоему мнению?

Адеодат. Совершенно так. <…>

Глава 8. <…>

Адеодат. …Соглашаюсь с тобой, что мы решительно не в состоянии говорить, если только душа наша, услышав слова, не перенесется к тому, знаками чего они служат. <…>

Августин. …Познание предметов, обозначаемых знаками, если не лучше познания знаков, то лучше, по крайней мере, самих знаков. <…>

Глава 10. <…>

Адеодат. …В самом деле, я вижу, что всему, что ни стал бы я делать с целью научить кого-либо, этот последний не научится от самого того предмета, который требует он показать себе. <…>

Августин. А учить и обозначать не различаются между собой ничем или же различаются чем-нибудь?

Адеодат. Думаю, что это одно и то же.

Августин. А кто говорит, что мы обозначаем для того, чтобы учить, правильно ли говорит?

Адеодат. Совершенно правильно.

Августин. Ну, а если бы другой сказал, что мы учим для того, чтобы обозначать, не опровергалось ли бы это предыдущим положением?

Адеодат. Это так.

Августин. Следовательно, если мы обозначаем для того, чтобы учить, а не учим для того, чтобы обозначать, то иное значит учить и иное — обозначать.

Адеодат. Ты говоришь верно, я неправильно ответил, что то и другое — одно и то же. <…>

Августин. …Нет решительно ничего, чему можно бы было научиться без знаков. <…>

Августин. Итак, решено, что мы ничему не учимся без знаков и что само познание должно быть для нас дороже знаков, посредством которых мы познаем; хотя и не все, что обозначается, может быть лучше своих знаков. <…>

Августин. …Сам видишь, что мы оба приходим к одному и тому же выводу, что кое-кто может кое-чему учиться без знаков и что ложно то, что мы утверждаем несколько выше. <…>

Августин. …А если всмотришься в это внимательнее, то, быть может, не найдешь и ничего такого, что узнается посредством знаков. В самом деле, когда дается знак, этот знак не может научить меня ничему, если я не знаю, какого предмета служит он знаком… мы скорее узнаем знак после того, как узнаем предмет, чем узнаем предмет по данному знаку. …Я стараюсь преимущественно о том, чтобы убедить тебя, если смогу, что при помощи знаков, называемых словами, мы не научаемся ничему. Ибо, как я сказал, скорее силу слова, то есть значение, которое скрывается в звуке, мы узнаем, узнавши самый обозначаемый предмет, нежели получаем представление о предмете при помощи этого значения. <…>

Глава 11. <…>[67] только убеждают нас исследовать предметы, но не доставляют познания о них. …Познание слов приобретается после того уже, как познаются предметы…

Августин. …О всем, постижимом для нас, мы спрашиваем не у того говорящего человека, который внешним образом произносит звуки, а у самой, внутренне присущей нашему уму истины, побуждаемые к тому, пожалуй, словами. Сей, у кого мы спрашиваем и кто нас учит, есть обитающий во внутреннем человеке Христос,[68] то есть непреложная Божия сила и вечная премудрость. Хотя к ней обращается с вопросами и всякая разумная душа, она открывается, однако же, каждому из нас лишь настолько, насколько он в состоянии принять то, смотря по своей худой или доброй воле. И если иногда мы ошибаемся, происходит то не по вине этой учащей истины, — так точно, как не по вине этого внешнего света бывает, что телесные наши глаза часто ошибаются. <…>

…А что может быть нелепее мнения, будто своей речью я научу того, который, прежде чем я стану говорить, может сказать то же самое, если его спросят? Ибо то, что спрашиваемый, как случается часто, сперва отрицает что-нибудь, а потом рядом вопросов вынужден бывает это признать, то происходит от слабости умственного взора спрашиваемого, который не в состоянии разом обнять в том свете целого предмета; почему его и заставляют делать это по частям, когда спрашивают об этих самых частях, из которых слагается то целое, которого он не в состоянии был обнять своим взором за один раз. Если к этому он приводится и словами спрашивающего, то слова не учат его, а применяют к исследованию такие приемы, посредством которых спрашиваемый способен научиться внутренне.

…Слушающий нас или не знает, истинно ли то, что мы говорим, или знает, что оно ложно, или, наконец, знает, что оно истинно. В первом из этих трех случаев он или верит, или раздумывает, или сомневается относительно наших слов, во втором противится им или отвергает их, в третьем — подтверждает их, следовательно, не учится ни в том, ни в другом, ни в третьем случае. Поелику и тот, кто и после наших слов не знает предмета, и тот, кто знает, что услышал от нас ложное, и наконец тот, кто, будучи спрошен, сам мог бы ответить то же самое, что сказано нами, — все они, очевидно, при помощи моих слов не научились ничему.

Глава 13. …Таким образом на долю слов не остается даже и того, чтобы ими обнаруживалась, по крайней мере, душа говорящего, так как остается неизвестным, знает ли она то, что говорит. <…>

Глава 14. Христос учит внутренне, а человек напоминает внешним образом, словами.

С тою ли целью занимаются учителя преподаванием, чтобы воспринимались и усвоялись их мысли, а не те науки, которые они считают себя обязанными преподавать посредством слова? Ибо кто же настолько неразумно любопытен, чтобы послать своего сына в школу с целью, дабы он узнал о том, что думает учитель?

Но когда они при помощи слов преподали все те науки, обучение которым они приняли на себя, — науки о добродетели и мудрости, — тогда так называемые ученики отдают сами себе отчет, истинно ли то, что им сказано, созерцая то есть внутреннюю истину сообразно со своими способностями. Значит, они тогда собственно учатся, и когда внутренно откроют, что сказанное истинно, хвалят, не подозревая, что хвалят не учителей, а скорее наученных, если, впрочем, и те знают, что говорят. Обманываются же люди, называя учителями тех, которые совсем не учители, потому что по большей части между моментом говорения и моментом познания не бывает никакого промежутка; и так как внутреннее научение является вслед за напоминанием говорящего, то и кажется, будто учатся со вне от того, кто напомнил.

Но о пользе слов вообще, которая, если хорошенько рассмотреть ее, не мала, мы порассудим, если Бог поможет, в другое время. Теперь же я старался убедить тебя, что мы не должны приписывать словам значения больше, чем сколько следует, дабы мы не верили только, но и понимаем, насколько истинно сказано в Божественном Писании, чтобы мы не называли на земле учителем никого, поелику один есть Учитель всех на небесах.[69] А что такое — на небесах, этому научит нас Сам Он, Который и через людей напоминает нам внешним образом, знаками, дабы, обращаясь к Нему, мы научались внутренне. Любить и знать Его составляет блаженную жизнь, о которой все кричат, что ищут ее, но не многие могут радоваться, что нашли ее действительно. <…>

Адеодат. Из твоих слов я узнал, что слова только располагают человека учиться и что редко бывает, чтобы в словах ясно была видна мысль говорящего; а истинно ли говорит тот или другой, этому научает меня единственно Тот, Который, как Он убеждает меня в том, живет во мне внутренно, хотя говорит и внешним образом. При Его же помощи я буду любить тем пламеннее, чем долее буду учиться. <…>

Творения Блаженного Августина, епископа Иппонийского I Пер. с лат. Киев, 1879. Ч. 2. С. 419–473.

 

О ХРИСТИАНСКОЙ НАУКЕ

 

Вступление. <…> (IV). Наконец, что смягчит неудовольствие против меня людей, похваляющихся Божественным даром и самонадеянно усвояющих себе способность разуметь и объяснять Писание без таких правил, какие здесь будут преподаны, и потому готовых почитать труд мой излишним, — я могу и должен сказать этим людям, что хотя они имеют право восхищаться великим даром Божиим, но не должны забывать, что они, по крайней мере, азбуке научились не от Бога, а от людей, и, учась ей, нисколько не думали, что поступают худо, не подражая примеру Антония Великого, египетского инока, о коем рассказывают, будто он вовсе без науки, по одной наслышке, знал все Писание на память и при помощи одного здравого размышления совершенно разумел оное… (V)… каждый из нас от самого детства научился своему природному языку через постоянную привычку слышать оный от других, — научился и еще какому-либо языку, например греческому, еврейскому или также понаслышке, или при помощи известного наставника, — не Бога, а просто человека. Спрашиваю: зачем мы поступили и поступаем таким образом? Почему, имея в виду, что Апостолы, по сошествии Святого Духа, в одно мгновение, не учась, заговорили48 языками всех народов, давно не начнем советовать всем братиям, чтобы они не учили детей своих ни своему, ни чужому языку, — в ожидании чуда? А с кем не последует того же чудесного события, какое было с Апостолами, тот вследствие сего пусть не почитает себя полным христианином, или, по крайней мере, должен сомневаться в получении Святого Духа!.. Не думаю, чтобы кто-либо согласился с сими мыслями. Пусть же каждый без гордости учится у человека тому, чему должно учиться от людей; равным образом и наставляющий других пусть без гордости и зависти преподает то, что сам приобрел. Не станем искушать Того, в Кого мы уверовали, дабы лукавый не обольстил нас своею хитростью и злобою до такой степени, что мы не захотим ходить и в храмы Божий даже для слушания и изучения самого Евангелия, не захотим читать Священный кодекс, не захотим внимать чтущему или проповедующему доброму человеку в напрасном ожидании, что вот восхитят нас до третьего неба49… и что там услышим мы неизреченные глаголы50, их же не есть человеку глаголати, или увидим Господа Иисуса, и будем слушать Евангелие лучше от Него самого, нежели от человека. (VI) Будем, говорю, остерегаться сих чрез меру надменных мыслей, как весьма опасных искушений. …Нет сомнения, что и всякий способ научения мог и может свершаться через ангела; но в таком случае участь человечества была бы весьма низка, если бы Бог не благоволил сообщать людям слова Своего через людей же. Каким образом оправдалось бы изречение Писания: "храм Божий свят; а этот храм — вы" (1 Кор. 3, 17), если бы Господь не открывал воли своей из сего храма, а все, нужное для научения человека, сообщал бы с неба и чрез ангела? Самая любовь, связующая людей союзом единства, не имела бы ближайшего средства к теснейшему соединению и, так сказать, взаимному переливанию и срастворению душ, если бы люди ничему не научились от людей же.

Книга 1. (XXV)… плоть противоборствует духу также не по ненависти, а по несчастной привычке, которая, будучи занята от родителей вместе с бытием, обращается потом через повторение в натуру. <…>

(XLI)… вера, надежда и любовь составляют основание как всякого истинного знания вообще, так в особенности науки изъяснения Священного Писания. <…>

Книга 2. (IX)… для уразумения воли Божией (в Писании. — В.Б.), предписывающей, чего мы должны желать и чего удаляться, прежде всего нужно иметь страх Божий (Ис. 11, 3). Сей страх необходимо возбуждает в нас мысли о нашей смертности и самой смерти; смиряя плоть нашу, он пригвождает как бы к древу крестному всякое кичение гордости нашей. Потом должно соделаться кроткими посредством духа благочестия, не противоречить Божественному Писанию, понятно ли оно, когда обличает наши пороки, или (в других случаях) непонятно — так, что нам казалось бы, будто мы сами можем лучше рассуждать и лучше преподать правила. Должно думать и верить всегда, что все, заключающееся в Писании, хотя иногда темное для нас, лучше и вернее всех мудрований наших.

(X) За сими двумя степенями — Страха Божия и Благочестия — следует третья, именно степень знания, о которой я предположил говорить особенно. Ибо сей-то степени и должен домогаться всякий, изучающий Писание, ничего так не ища в нем, как следующих двух Заповедей: должно любить Бога для Бога и ближнего также для Бога; должно любить Бога всем сердцем, всею душою, всем разумением, а ближнего — как самого себя, т. е. чтобы всецелая любовь к ближнему, равно как и к себе самим, относилась потом к Богу. …Всякий, обращаясь к Писанию по необходимости прежде всего, по указанию его находит в себе привязанность к настоящему миру, т. е. к временным благам его, а вместе с сим видит себя далеким от той любви к Богу и ближнему, которой требует Слово Божие. После того дух Страха, напоминающий о суде Божием, и дух Благочестия, побуждающий верить и повиноваться учению Писания, заставляют человека плакать о самом себе. Ибо спасительный дух ведения естественно располагает к скорбным чувствам, а не к тщеславию. Но, чтобы не быть жертвою отчаяния, человек в сие время посредством неусыпных молитв испрашивает себе утешение в Божественной помощи и поставляется на четвертой степени, которая есть степень Силы или крепости, где алчет и жаждет праведности. В сем расположении сердца человек оставляет всякое смертоносное наслаждение преходящими благами: отвратив от них взор свой, он обращается к любви вечных благ, т. е. неизменяемого единства в Троице.

(XI) Как скоро он, по возможности, узрит сию Троицу, как бы в некоей дали лучезарно сияющую, и вместе[70] почувствует, что по слабости своего зрения он не может объять оного света, то старается очистить душу свою, недовольную на себя за желание недостойных предметов и еще мятущуюся нечистыми помыслами, и действительно очищает ее на пятой степени, то есть в Совете милосердия. Здесь он уже со всем усердием упражняет себя в любви к ближнему и совершенствуется в ней. Далее — полный надежды и крепкий силами, достигнув того, что бывает в состоянии любить своего врага, он восходит на шестую степень — чистоты сердца, где очищает у себя самое внутреннее око, способное видеть Бога столько, сколько могут видеть Его все, по возможности умирающие миру сему51. Ибо Бога потолику можно видеть, поколику мы умираем миру, и потолику нельзя видеть, поколику живем для мира. Таким образом, по мере удаления от мира, видение света вечного начинает казаться более знакомым, и не только удобосносным, но и приятным, хотя сей свет видим бывает все еще только гадательно и как бы сквозь тусклое стекло, ибо человек вообще ходит здесь более в вере, нежели в видении, поелику мы пришельцы в сей жизни, и жительство наше — на небесах (Фил. 3, 20). Ищущий мудрости на шестой степени так очищает око сердца своего, что не предпочитает истине и даже не равняет с нею самого ближнего своего, а следовательно, не равняет и себя самого, поелику не равняет того, кого любит как самого себя. В сем состоянии человека можно почитать уже святым, если он столько добр и чист по сердцу своему, что не уклоняется от истины — ни из человекоугодия, ни из желания избегать невыгод настоящей жизни. И такой только сын Церкви достигает Мудрости, которая составляет седьмую, и последнюю, степень и которою он наслаждается в тишине и мире. Таким образом, начало мудрости есть страх Господень, потому что достигают мудрости не иначе, как начиная с сего страха и проходя через все прочие степени.

(XII) Но обратимся к третьей степени, ибо мы о ней предположили здесь особенно рассуждать и говорить… первое правило в сем святом деле (изучении Писания. — В.Б.)… предварительно узнать сии книги, если еще не разумением, по крайней мере, памятью — затвердив их через чтение… Потом надобно со всем тщанием и ревностию углубляться в познание того, о чем ясно говорят они… все, относящееся к вере и нравам… слово Божие предлагает ясным образом. Наконец, ознакомившись сколько-нибудь теснее с самим языком Божественного Писания, должно приступить к открытию и рассмотрению того, что в нем темно, — объясняя невразумительные выражения вразумительными, неизвестные мысли — известными. В сем отношении очень много помогает память, недостаток которой никак не могут заменить представленные здесь правилах..>

(XV) Всякое сочинение бывает непонятно от двух причин: или от совершенной неизвестности некоторых слов, или от обоюдности значения их…

(XVI) Знание языков есть лучшее средство к уразумению неизвестных, хотя и собственных слов. Людям, знающим язык латинский, для которых и решился я писать сии правила, кроме собственного языка, нужно для большего уразумения Божественного Писания знать еще два других языка — еврейский и греческий: это для того, чтобы в случае какого-либо сомнения при столь различных между собою латинских переводах всякий мог сам прибегать к подлинникам. <…>

(XVII)… одно простое сличение многих переводов легко помогает объяснить многие темные места Писания. <…>

(XXIII) Если в Писании останавливают читателя какие-либо переносные, неизвестные ему знаки, то для уразумения их нужно знание частью языков, а частью самих предметов, ими означаемых…

(XXIV) Если мы не знаем свойства самих предметов, на пример известных животных, камней, трав и других вещей, употребляемых в Священном Писании по какому-либо сходству их с предметами высшими и духовными, — то от сего по необходимости бывают для нас темными и все те фигуральные речения Писания, в которых о них упоминается. Но как, напротив (скажем, для примера), делается для нас ясною мысль Спасителя, повелевающего нам быть мудрыми, подобно змеям (Мат. 19, 16): когда мы знаем о змие, что он для сохранения головы своей уступает нападающим на него все тело свое, или, пользуясь теснотою своей пещеры, сбрасывает с себя прежнюю кожу свою и таким образом получает новые силы! Сие повеление Господа явно означает то, что мы должны, во-первых, для сохранения главы нашей, которая есть Христос, предавать на жертву врагам тело свое, не щадить его, если сохранение сего тела ведет нас к удалению от Бога и, так сказать, убивает в нас веру христианскую, во-вторых, подражая мудрости змия в последнем отношении, должны совлекать, по слову Апостола, ветхого человека и облекаться в нового (Еф. 4, 24), то есть посредством тесноты и скорбей, как учит сам Господь. "Внидите, — говорит он, — тесными вратами" (Мат. 7, 13). Таким образом, как полезно знать свойства змия для уразумения многих несобственных речений Писания, в которых о нем упоминается, так, напротив, неизвестность свойств некоторых других животных, приводимых Писанием по некоторому сходству их с предметами высшими, очень часто затрудняет читателя. Нужно также знать свойства камней, трав и вообще растений. Знание, например, карбункула, светящегося во тьме, способствует разъяснению темных мест Писания, в которых о нем для какого-либо подобия упоминается, а незнание берилла и алмаза немало иногда препятствует разумению читателя. Под именем оливковой ветви, принесенной голубицею в ковчег (Быт. 8, 11), мы обыкновенно разумеем постоянный мир не по чему другому, как по известности, что оливковое масло при надлежащей бережливости не скоро портится, а самое дерево постоянно зелено. Многие, не зная иссопа, какую силу имеет он очищать легкие или, как сказывают, проникать сквозь самые камни своими корнями, и смотря на одно то, что он трава малая и низкая, не могут понять, почему сказано: "Окропи меня иссопом, и буду чист" (Пс. 50, 9). <…>

(XXV) Темнота многих несобственных и таинственных мест Писания часто зависит еще от незнания значения чисел, в нем упоминаемых. Ум испытующий не может быть равнодушным, не зная того, почему Моисей, Илия и Сам Господь постились 40 дней52. Сие столь знаменательное действие не иначе может быть понято и разрешено, как через рассмотрение и познание свойств сорокового числа. Десятеричное число, взятое четырежды, выражает познание всех вещей во времени; ибо четверичным числом определяется течение всякого времени — суточное и годовое: потому что первое состоит, как известно, из часов утренних, полуденных, вечерних и ночных; а второе — из месяцев весенних, летних, осенних и зимних. Посему для вечности, в которой желаем жить, мы, еще живя во времени, должны произвольно воздерживаться от пристрастия ко всему временному и таким образом поститься; хотя течение времени само по себе уже довольно учит нас презирать все временное и желать вечного. Далее, десятеричное число означает познание Творца и твари, а именно: число тройственное есть число Творца, седмеричное же — твари, принимая то есть во внимание ее жизнь и тело. Ибо к жизни относятся три — сердце, душа и разум, почему и должно любить Бога всем сердцем, всею душою и всем разумением; к телу же относится последнее число — четыре, которое явно означает четыре стихии, необходимые в составе тела. Итак, десятеричное число, взятое четыре раза, научает нас жить во времени не для времени, то есть чисто, воздержно и без пристрастия к временному, а таким образом как бы поститься 40 дней, то есть всю жизнь. Сему учит нас Закон — в лице Моисея, учит пророчество — в лице Илии, учит сам Господь, который, как бы во свидетельство о себе Закона и Пророков, явившись на горе53 среди Моисея и Илии трем ученикам своим, привел их в восторг от сего видения. Тем же образом можно исследовать, как из четыредесятичного числа происходит число 50, столь священное в нашей религии по причине пятидесятницы54; как сие число, трижды взятое, для означения трех времен — до Закона, под Законом и под Благодатию55, или приспособительно к высшему предмету — самой Троице, то есть Отцу, Сыну и Святому Духу, — относится к Таинствам56 Церкви не только земной, но и небесной, и далее, как ведет к заключению, что в Писании не незнаменательно и число 153, то есть число рыб, которые, по воскресении Господа, пойманы были сетьми, брошенными по правую сторону (Иоан. 21, 11). Таким образом, под различными видами чисел Священное Писание часто скрывает тайны, которые недоступны понятию читателей, не разумеющих значения самих чисел.