Предпоследние дни «конституции»

(Продолжение)

(Год—1916. Месяцы—ноябрь, декабрь)

Петроград жужжит все о том же. Чтобы понять о чем, надо прочесть се qui suit (то, что следует дальше.- (фр.).

* * *

Место действия — «у камина». Пьют кофе—чистое «мокко». Действующие лица: «она» и «он». Она—немо­лодая дама, он—пожилой господин. Оба в высшей степени порядочные люди в кавычках и без них. Так как они поря­дочные люди и без кавычек, то образ их мысли возвыша­ется над вульгарной Россией; так как они порядочные люди (С.133-134) в кавычках, то они говорят только о том, очем сейчас в Петрограде говорить «принято».

Она. Я знаю это от... (тут следует длинная ариаднина нить из кузин и belles-soeurs. - свояченица (фр.). И вот что я вам скажу: она очень умна... Она гораздо выше всего окружающего. Все, кто пробовал с ней говорить, были поражены...

Он. Чем?

Она. Да вот ее умом, уменьем спорить... она всех раз­бивает... Ей ничего нельзя доказать... В особенности она с пренебрежением относится именно к нам... ну, словом, к Пе­тербургу...Как-то с ней заговорили на эти темы... Попро­бовали высказать взгляды... Я там не знаю, о русском наро­де, словом... Она иронически спросила: «Вы что же, это во время бриджа узнали? Вам сказал ваш cousin? Или ваша belle-soeur?» Она презирает мнение петербургских дам, считает, что они русского народа совершенно не знают...

Он. А императрица знает?

Она. Да, она считает, что знает...

Он. Через Распутина?

Она. Да, через Распутина... но и кроме того... Она ведь ведет обширнейшую переписку с разными лицами. Получает массу писем от, так сказать, самых простых людей... И по этим письмам судит о народе... Она уверена, что простой народ ее обожает... А то, что иногда решаются докладывать государю,—это все ложь, по ее мнению... Вы знаете, ко­нечно, про княгиню В.?

Он. В. написала письмо государыне. Очень откровен­ное... И ей приказано выехать из Петрограда. Это верно?

Она. Да, ей и ему... Он? Вы его знаете—это бывший министр земледелия. Но В. написала это не от себя... Она там в письме говорит, что это мнение целого ряда русских женщин... Словом, это, так сказать, протест...

Он. В письме говорится про Распутина?

Она. Да, конечно... Между прочим, я хотела вас спро­сить, что вы думаете об этом... словом, о Распутине?

Он. Что я думаю?.. Во-первых, я должен сказать, что я не верю в то, что говорят и что повторять неприятно.

Она. Не верите? У вас есть данные?

Он. Данные? Как вам сказать... Это, во-первых, до такой степени чудовищно, что именно те, кто в это верят, должны бы были иметь данные (С.134-135).

Она. Но репутация Распутина?

Он. Ну что же репутация?.. Все это не мешает ему быть мужиком умным и хитрым... Он держитсебя в границах там, где нужно... Кроме того, если бы это было... Ведь императрицу так много людей ненавидят... Неужели бы не нашлось лиц, которые бы раскрыли глаза государю?

Она. Но если государь знает, но не хочет?

Он. Если государь «знает, но не хочет»,—то революции не миновать. Такого безволия монархам не прощают... Но я не верю — нет, я не верю. Не знаю, быть может, это покажется вам слишком самоуверенным — судить на осно­вании такого непродолжительного впечатления, но у меня составилось личное мнение о ней самой, которое совер­шенно не вмещается,— нет, не вмещается.

Она. Вы говорили с ней?

Он. Да, один раз.

Она. Что она вам сказала?

Он. Меня кто-то представил, объяснив, что я от такой-то губернии. Она протянула мне руку... Затем я увидел до­вольно беспомощные глаза и улыбку — принужденную улыбку, от которой, если позволеномне будет так выра­зиться, ее английское лицо вдруг стало немецким... Затем она сказала как бы с некоторым отчаянием.

Она. По-русски?

Он. По-русски, но с акцентом... Она спросила: «Какая она, ваша губерния?..» Этот вопрос застал меня врасплох, я меньше всего его ожидал...

Она. Что же вы ответили?

Он. Что я ответил? Банальность... Ведь трудно же так охарактеризовать губернию без подготовки... Я ответил: «Ваше величество, наша губерния отличается мягкостью. Мягкий климат, мягкая природа... Может быть, поэтому и населениеотличается мягким характером... У нас народ сравнительно мирный». Тут я замолчал. Но по выражению ее лица понял, что еще надо что-то сказать... Тогда я сделал то, чего ни в коем случае нельзя было делать... ибо ведь нельзя задавать вопросов... а само собой, разу­меется, нельзя задавать глупых вопросов, а я именно такой и задал...

Она. Ну, что вы?

Он. Да, потому что я спросил: «Ваше величество не изволили быть в нашей губернии?»... Казалось бы, я должен бы знать, была ли государыня в нашей губернии или нет.

Она. Что же она сказала?

(С.135-136)

Он. Ответ получился довольно неожиданный... У нее как бы вырвалось: «Да нет, я нигде не была. Я десять лет тут в Царском, как в тюрьме».

Она. Даже так? А вы?

Он. После этого мне осталось только сказать: «Мы все надеемся, что когда-нибудь ваше величество удостоит нас своим посещением»... Она ответила; «Я приеду непремен­но»...

Она. И приехала?

Он. Не доехала... Она должна была приехать из Киева, но убили Столыпина, и это отпало... О чем мы говорили?..

Она. Вы говорили, что у вас личное впечатление...

Он. Да... Вот личное впечатление, что она и англичанка и немка, вместе взятые... Она и Распутин—нет, это невоз­можно... Что угодно, но не это...

Она. Но что же? Я тоже не верю,—но что в таком случае? Мистицизм?

Он. Конечно... У сестры ее, Елизаветы Федоровны, то же самое мистическое настроение, которое не приобрело таких ужасных для России форм только потому, что у Ели­заветы Федоровны другой характер, менее властный и настойчивый.

Она. Как так? Почему?

Он. Потому что, если бы императрица была мягкая и покорная...

Она. Как полагается быть женщинам, не правда ли?..

Он. Во всяком случае, государыне...

Она. Государыне меньше, чем другим.

Он. Нет, во сто тысяч раз больше...

Она. Почему?

Он. Потому что из всех мужчин на свете самый несчаст­ный государь. Ни у кого нет столько забот и такой ответ­ственности... таких тяжелых переживаний. Его душевный покой должен оберегаться, как святыня... Потому что от его спокойствия зависит судьба России. Поэтому государы­ня должна быть кротчайшая из кротчайших — женщина без шипов...

Она. К сожалению, этого нельзя сказать про Александ­ру Федоровну... Она, прежде всего, большая насмешни­ца...

Он. Да, говорят...

Она. Она очень хорошо рисует карикатуры... И вы знаете—какая любимая тема?..

Он. Нет...

(С.136-137)

Она. Она рисует государя в виде «baby» (младенца.- (англ.) на руках у матери... Это обозначает, что государь—маленький маль­чик. которым руководит maman.

Он. Ах, это нехорошо.

 Она. Ее любимое выражение: «Ах, если бы я была мужчиной». По-английски это звучит несколько иначе... Это она говорит каждый раз, когда не делают того или другого, что, по ее мнению, следовало бы сделать... Она упрекает царя за его слабость...

Он. Да, я это знаю. Об этом говорилось еще во времена Столыпина... Говорят, в это время в ходу была фраза: «Etes-vous souverain enfin?» (Государь же вы в конце концов? (фр.) Из этой эпохи мне вспоми­нался эпизод.Будто бы Ольга Борисовна Столыпина устра­ивала у себя обеды, так сказать, «не по чину»... Т. е. у нее обедали «в лентах», а военные не снимали шашек... Это будто бы полагается только за царским столом... Об этом немедленно донесли государыне, а государыня сказала государю, прибавив: «Ну что ж, было две императрицы, теперь будет три...»

Она. Это зло...

Он. Да, к сожалению, это зло... это хуже, чем зло... это остроумно...

Она.??

Он. Да, потому что из остроумия королев всегда выте­кает какая-нибудь беда для королевства...

Она. Но королевам разрешается быть просто умными, надеюсь?..

Он. Только тем женским умом, который, впрочем, са­мый высший, который угадывает во всяком положении, как облегчить суровый труд мужа... Облегчить—это вовсе не значит—вмешиваться в дела управления. Наоборот, из этого «вмешивания» рождаются только новые затруднения. Облегчить—это значит устранить те заботы, которые уст­ранить можно... И первый долг царицы—это абсолютное повиновение царю... Ибо хотя она и царица, но все же только первая из подданных государя...

Она. Кажется, вы по «Домострою»...

Он. Весьма возможно... Но подумайте сами... Вот гово­рят, наша императрица большая «абсолютистка»... очень стоит за самодержавие... Но кто же больше, чем она, это самодержавие подрывает? Кто оказывает царю явное (С.137-138) неповиновение перед лицом всей страны? По крайней мере, так твердят все... Кто не знает этой фразы: «Лучше один Рас­путин, чем десять истерик в день»? Не знаю, была ли произнесена эта фраза в действительности, но, в конце концов, это безразлично, потому что ее произносит вся Рос­сия.

Она. Ну и что же? Вывод?

Он. Вывод: дело не в мистицизме, а в характере импе­ратрицы. Мистицизм сам по себе был бы не опасен, если бы императрица была «женщина без шипов». Она пожертвова­ла бы Распутиным, хотя бы и считала его святым старцем. Поплакала бы и рассталась бы сейчас же, в тот же день, когда «подозрение коснулось жены цезаря». А если бы не в первый, так во второй день, когда бы увидела хотя тень неудовольствия на лице государя, ибо его душевный по­кой—самое важное—в нем судьба России... Вместо это­го - «десять истерик в день». Явное неповиновение, откры­тый бунт против самодержца и страшный соблазн для всех... «Какой же он самодержец»... И невольно в самые преданные... самые верноподданные сердца, у которых почи­тание престола — шестое чувство, невольно и неизбежно... проникает отрава... Вытравляется монархическое чувство, остается только монархизм по убеждению... холодный, рас­судочный... Но это хорошо для натур совершенно исклю­чительных... Все остальные люди живут гораздо больше сердцем, чем умом.

Она. Да, еще бы.

Он. Это ужасно... это просто ужасно...

Она. Но если она действительно подчинилась влиянию Распутина? Ведь утверждают же, что он сильнейший гип­нотизер. Если она верит в то, что он спасает и наследника, и государя, и Россию, наконец...

Он. В старину было хорошее для этих случаев слово. Сказали бы, что Гришка «околдовал» царицу. А колдовст­во изгоняется молитвой. А молиться лучше всего в монас­тыре...

Она. Монастырь? Да, такие проекты есть... Но если... сам государь... им околдован?

Он. Если так, то нечего делать: мы погибли... Но я не верю в это... У меня нет этого ощущения... Нет, государь не околдован. Все эти рассказы про «тибетские настойки» — вздор... Он если околдован, то из себя самого, изнутри...

Она. Как?

Он. Он не может не знать, что делается... Ему все сказано... (С.138-139) Его глаза раскрыты... Но он околдован каким-то внут­ренним бессилием. Ведь подумайте, что бы ему стоило только один раз рассердиться?.. И от этого Распутина ни­чего бы не осталось... Государыня бы билась в истерике... Хуже будет, когда в истерике забьется Россия... И тогда будет поздно. А теперь... Ах, если бы он рассердился!.. Если бы он один раз ударил кулаком по столу... Чтобы за­дрожало все кругом, а главное, чтобы задрожала царица...

Она. Нет, вы положительно неравнодушны к «Домо­строю».

Он. Положительно. И я убежден, что сама царица этого жаждет в глубине души.

Она. Почему вы так думаете?

Он. Потому, что все женщины жаждут самодержца... Я знаю, вы скажете, что это «пошлость»... Но заповеди «не убий» и «не укради»—тоже «пошлость»... Однако пош­лости этого рода обладают таким свойством, что стоит только от них уклониться н начать «оригинальничать», как мир летит вверх тормашками. И Россия скоро поле­тит... Потому что, только подумайте об этом ужасе — какая страшная драма происходит на этой почве... Ведь ради сла­бости «одного мужа по отношению к одной жене» ежед­невно, ежечасно государь оскорбляет свой народ, а народ оскорбляет своего государя...

Она. Как?

Он. Да так... Разве это не оскорбление всех нас, не величайшее пренебрежение ко всей нации н в особен­ности к нам, монархистам,—это «приятие Распутина». Я ве­рю совершенно, как это сказать... ну, словом, что императ­рица совершенно чиста... Но ведь тем не менее Распутин грязный развратник... И как же его пускать во дворец, когда это беспокоит, волнует всю страну, когда это дает возможность забрасывать грязью династию ее врагам, а нам, ее защитникам, не дает возможности отбивать эти на­падения... Неужели нельзя принять во внимание, так ска­зать, «уважить» лучшие чувства своих верноподданных? Неужели необходимо топтать их в грязь, неужели нужно заставлять нас краснеть за своего государя?.. И перед врагами внутренними... и перед врагами внешними... а глав­ное... перед солдатами. Это во время самой грозной войны, которую когда-либо вела Россия, это когда от психологии этих солдат зависит все... И подумайте, какое бессилие наше в этом вопросе. Ведь заговорить об этом нельзя... Ведь офицер не может позвать свою роту и начать так: (С.139-140) «Вот говорят то, другое про Распутина—так это вздор»... Не может, потому что уже заговорить об этом—величай­шее оскорбление. Ну, словом, это невозможно. И тем более невозможно, что может оказаться такой наивный или пред­ставляющийся наивным солдат, который скажет: «Разре­шите спросить, ваше благородие, а что говорят про Распу­тина? Так что это нам неизвестно». Офицеру придется рассказывать, что ли?.. Ужас, ужас—безвыходное поло­жение. А сколько офицеров верят в это?..

Она. Да что офицеры...Весь Петербург в это верит. Люди, которые объясняют это вот так, как мы с вами, их очень немного... Большинство принимает самое простое, самое грязное объяснение...

Он. Да, я знаю... И вот это и есть другая сторона дра­мы... Это ежедневное, ежеминутное оскорбление государя его народом... Ибо эти чудовищные рассказы —то, что народ поверил в эти гадости,—это тяжкое и длящееся оскорбление всеми нами государя... Оскорбление такое без­выходное, безысходное... Он не может объяснить, что ничего подобного нет, потому что он не может об этом заговорить... Он не может вызвать на дуэль, потому что цари не дерутся на дуэлях... Да и кого бы он вызвал?..Всю страну?.. Удивительно, конечно, что никто никогда не заступился за честь государыни... Но это происходит, вероятно, потому, что всякий сознает, что она сама создает обстановку, рождающую эти слухи... И вот этот страшный узел... Государь оскорбляет страну тем, что пускает во дворец, куда доступ так труден и самым лучшим, уличенного развратника. А страна оскорбляет государя ужасными подозрениями... И рушатся столетние связи, которыми держалась Россия... И все из-за чего? Из-за слабости одного мужа к одной жене... Ах, Боже мой!..

Она. Что?.. Ну что?..

Он. Вот что... Как ужасно самодержавие без самодерж­ца...

* * *

Вот о чем денно и нощно жужжит Петроград. Однако, несмотря на эту непрерывную болтовню, в сущности, мы очень мало знаем достоверного об этом человеке, который несет нам смерть.

Немцы в нашем положении основали бы бесчисленное число обществ, ферейнов, посвященных изучению (С.140-141) Распутина. У нас нет не только ученых обществ, занимающихся «распутиноведением», у нас попросту ничего хорошенько о нем не знают...

* * *

К тому же считается в высшей степени неприличным иметь с ним какие бы то ни было сношения. Поэтому, например, я в глаза его никогда не видел. Личного впе­чатления не имею.

Между тем было бы полезно его иметь. Потому что в этом человеке, несомненно, есть две стороны.

Вот, впрочем, то немногое, что я о нем знаю.

* * *

Вот рассказ некоего Р., киевлянина, которогоКиев хоро­шо знает. Так как он был руководителем одной демократическо-монархической организации, то о нем говорят всякие гадости, но, по-моему, он старик честный, неглупый, хотя и не очень интеллигентный. Вот что он рассказывал:

— Перед тем, как государь император и государыня императрица и Петр Аркадьевич Столыпин должны были приехать в Киев, за несколько дней получаю я телеграмму. «Григорий Ефимович у вас будет жить на квартире»... Я с Распутиным до этого времени не был знаком и не очень был рад, скажу вам по правде. Во-первых, и так мно­го лишнего беспокойства, а у меня забот, вы сами знаете, было много... Потому что я, как председатель, при проезде государя, должен был со своими молодцами распоряжаться, чтобы все было как надо... А тут еще Распутин... А кроме того, сами вы изволите знать, что про него рассказывают, а у меня жена, вы знаете... Но, думаю, делать нечего: нельзя не принять... Приехал... Ничего... хорошо себя дер­жит, прилично. Простой человек, всех на «ты» называет... Я его принял, как мог, он мне сейчас говорит: «Ты, милый человек, мне сейчас хлопочи самое как есть первое место, чтобы при проезде государя быть». Я сейчас побежал к гос­подину Курлову... Так да так, вот Распутин изволит требо­вать... Дали мне билет для него, только сказали, чтобы я смотрел, чего бы не было...

Ну, вот... Поставили меня с моими молодцами на Алек­сандровской, около музея, в первом ряду... Среди них я Григория Ефимовича поставил. И молодцам моим сказал, чтобы смотреть за ним, как есть... А я хорошо знал, что (С.141-142) уж кого-кого, а нас государь заметит. Потому мои молодцы так уже были выучены, как крикнут «ура», так уже невоз­можно не оглянуться... От сердца кричали—и все разом...

Так оно и было. Вот едет коляска, и как мои молодцы гарк­нули, государь и государыня оба обернулись... И тут госу­дарыня Григория Ефимовича узнала: поклонилась... А он, Григорий Ефимович, как только царский экипаж стал подъ­езжать, так стал в воздухе руками водить...

- Благословлять?   

- Да, вроде как благословлять... Стоит во весь рост в первом ряду, руками водит, водит... Но ничего, проехали... В тот же день явился ко мне на квартиру какой-то офицер от государыни к Григорию Ефимовичу: просят, мол, их ве­личество Григория Ефимовича пожаловать. А он спрашива­ет: «А дежурный кто?» Тот сказал. Тогда Григорий Ефимо­вич рассердился: «Скажи матушке-царице—не пойду се­годня... Этот дежурный — собака. А завтра приду — ска­жи»... Ну вот, ничего больше вам рассказать не могу... Жил у меня прилично... потом, как все кончилось, очень благодарил и поехал себе... Простой человек, и ничего в нем замечательного не нахожу... (С.142)

 

* * *

(С.146):

У В. изящно-грубоватая речь, мало подходящая к пос­ту товарища министра внутренних дел.

— Правда вот в чем... Распутин прохвост и «каракули» пишет прохвостам... Есть всякая сволочь, которая его «ка­ракули» принимает всерьез... Он тем и пишет... Он прекрас­но знает, кому можно написать. Отчего он мне не пишет? Оттого, что он отлично знает, что я его последними сло­вами изругаю. И с лестницы он у меня заиграет, если при­дет. Нет Распутина, а есть распутство. Дрянь мы, вот и все. А на порядочных людей никакого влияния не имеет. Все же, что говорят, будто он влияет на назначения министров,— вздор: дело совсем не в этом... Дело в том, что наследник смертельно болен... Вечная боязнь заставляет императрицу бросаться к этому человеку. Она верит, что наследник толь­ко им живет... А вокруг этого и разыгрывается весь этот кабак... Я вам говорю, Шульгин, сволочь—мы... И левые и правые. Левые потому, что они пользуются Распутиным, чтобы клеветать, правые, т. е. прохвосты из правых, потому что они, надеясь, что он что-то может сделать, принимают его «каракули»... А в общем плохо... Нельзя так... Хоть на­следник и болен, а все-таки этого господина нельзя во дво­рец пускать. Но это безнадежно... Говорили сто раз... Ни­чего не помогает...

* * *

Вот рассказ в другом стиле.

— Я вчера познакомился с Распутиным...—сказал мне один мой молодой друг, журналист.

— Как это было?

— Да вот как... Он на меня посмотрел, рассмеялся и хлопнул по плечу. И сказал: «Жулик ты, брат»...

Надо сказать, что мой молодой друг, конечно, не жу­лик. Но ловкий парень из донских казаков с университет­ским образованием.

— А вы что?

— А я ему говорю: «Все мы жулики. И вы, Григорий Ефимович,—жулик»... А он рассмеялся и говорит: «Ну, пой­дем водку пить».

— И пили?

— Пили. Он не дурак выпить...

— Что же это за человек? (С.146-147)

— Да знаете, просто хитрый, умный мужик, и больше ничего... Пил, смеялся...

— Кто ж там был?

— Да масса народа... Говорили речи. Все, конечно, в честь его. Он ничего, слушал... Только раз, когда мой пат­рон, вы его знаете, начал говорить, что вот земля русская была темна и беспросветна, а, наконец, взошло солнце — Григорий Ефимович,—он его вдруг остановил: «Ври, брат, ври, да не слишком»...

* * *

Член Государственной думы К., очевидно, не страдает теми предрассудками, которыми опутаны мы все. Вчера он пьянствовал с Гришкой.

То, что он рассказывает, определенно—водка и бабы...

— Кто же эти «бабы»?

Увы, это не демимонденки.

Распутин есть функция распутности некоторых дам, ищущих... «ощущений». Ощущений, утраченных вместе с вырождением.

* * *

 

— Была мама—очень красивая... Наташа - прелесть, хорошенькая, я... конечно, не хорошенькая...

— Прикажете противоречить?

— Не надо... Словом, нас было трое и Гришка...

— Где ж это было?

— Это было у отца протоиерея... Он очень хорошо слу­жил, вроде как отец Кронштадтский... Нервно так, искрен­но... И вообще он был очень хороший человек... Ему часто говорили: «Отчего вы не позовете к себе Григория Ефимо­вича?» А он все не хотел и говорил, что им не о чем разго­варивать... Наконец позвал... И вот мы тогда тоже были...

— И вы его видели?..

— Ну да, как же... за одним столом сидела...

— Какой же он?

— Он такой широкоплечий, рыжий, волосы жирные... лицо тоже широкое... Но глаза!.. они маленькие, маленькие, но какие!

— Неприятные?

— Ужасно неприятные... Неизвестно какие, не то корич­невые, не то зеленые, но когда посмотришь—так неприят­но, что даже сказать нельзя. И Наташа то же самое гово­рила... Она его еще раз видела в Александро-Невской лавре, он на нее так посмотрел, что она во второй раз побежала прикладываться... чтобы «очиститься»... А одет он шикарно, шелковая рубашка и все такое... На нем вроде как поддевка, и все особенное...

— Что же, он себя прилично держал? (С.148-149)

— Вполне прилично. Он все разговаривал с батюшкой, все какие-то духовные разговоры... Но я вам вот что ска­жу... Есть такая М-анна...

— Русская?

— Ну да. русская...

— Почему же она М-анна...

— Потому что она просто Мария... это она сама себя так называла... Она дочь графини П. Вы знаете, кто гра­финя П-?

— Знаю.

— Ну, так вот... Эта М-анна носила красную юбку— вот до сих пор, задирала ноги выше головы, короткие воло­са — цвета перекиси, лицо не без косметики, и вообще была совершенно, совершенно неприличная женщина. Была она, как это говорится: «развратная до мозга костей», и в лице это у нее даже было... И, подумайте, она бывала при Дворе и все такое... Сходилась, расходилась то с тем, то с другим; в конце концов, добралась до Распутина... И дру­гая есть — Г.—она дочь сенатора... Эта немножко лучше, но тоже очень низко опускалась... Все-таки с ней можно было разговаривать... И вот она мне рассказывала про Распути­на, что он совершенно особенный человек, что он дает ей такие ощущения...

— Что же она... была с ним... как это сказать... в распутинских отношениях?..

— Ну да, конечно... И вот она говорила, что все наши мужчины ничего не стоят...

— А она что же, всех «наших мужчин» испытала?

— О, почти что... И она говорила, что Распутин—это нечто такое несравнимое... Я ее тогда спросила: «Значит, вы его очень любите, Григория Ефимовича. Как же вы его тогда не ревнуете? Он ведь и с М-анной, и с другими, и со всеми»... Конечно, я была дура...Она ужасно много смея­лась надо мной, говорила мне, что я совсем глупенькая и «восторженная»... И говорила, что много таких есть, кото­рые совершенно погрузились в мистицизм и ничего не пони­мают и не подозревают даже, что такое на самом деле Распутин.

* * *

Итак — вот...Хоровод «мятежных душ», не удовлетворенных жизнью, любовью. В поисках за «ключами счастья» одни из них ударяются в мистицизм, другие в разврат... Некоторые и в (С.149-150) то и в другое... Увы, они танцуют на вершинах нации... свой ужасный danse macabre (- пляска смерти (фр.). Это своеобразный «журавль» начала века — grand rond (- жуткий хоровод (фр.) или, лучше сказать, cercle vicieux (- порочный круг (фр.) - вьется круговым рейсом через столицу: от дворцов к соборам, от соборов к притонам и обратно. Этот столичный хоровод, естественно, притягивает к себе из глу­бины России—с низов—родственные души... Там, на ни­зах, издревле, с незапамятных времен ведутся эти дьяволь­ские игрища, где мистика переплетается с похотью, лжи­вая вера с истинным развратом... Что же удивительного, что санкт-петербургская гирлянда — мистически-распут­ная — протянула к себе Гришку Распутина, типичного русского «хлыста»!.. Вот на какой почве произошло давно жданное слияние интеллигенции с народом!.. Гришка вклю­чился в цепь и, держа в одной руке истеричку-мистичку, а в другой — истеричку-нимфоманку, украсил балет Петро­града своим двуликим фасом — кудесника и сатира...

Ужас в том, что хоровод этот пляшет слишком близко к престолу... можно сказать, у подножия трона... Благода­ря этому Гришка получил возможность оказать свое стран­ное влияние на некоторых великих княгинь... Эти последние ввели его к императрице...

«Хлыст» не обязан быть идиотом... «Хлыст» может быть и хитрым мужиком... Гришка прекрасно знал, где каким фасом своего духовного обличия поворачиваться...

Во дворце его принимали как святого старца» чудодейст­венного человека, предсказателя.

 

Скажи мне, кудесник, любимец богов...

Императрица во всякое время дня и ночи дрожала над жизнью единственного сына.

Кудесник очень хорошо все понял и ответил:

— Отрок Алексей жив моей грешной молитвой... Я, сми­ренный Гришка, послан богом охранять его и всю царскую семью: доколе я с вами, не будет вам ничего худого...

Грядущие годы таятся во мгле,

Но... вижу твой жребий на светлом челе.

 

И никто не понял, когда этот человек переступил порог царского дворца, что пришел тот, кто убивает... (С.150-151)

Он убивает потому, что он двуликий...

Царской семье он обернул свое лицо «старца», глядя в которое, царице кажется, что Дух Божий почивает на святом человеке... А России он повернул свою развратную рожу, пьяную и похотливую, рожу лешего-сатира из тобольской тайги... И из этого—все...

Ропот идет по всей стране, негодующей на то, что Рас­путин в покоях царицы...

А в покоях царя и царицы — недоумение и горькая оби­да... Чего это люди беснуются?.. Что этот святой человек молится о несчастном наследнике?.. О тяжелобольном ре­бенке, которому каждое неосторожное движение грозит смертью—это их возмущает. За что?.. Почему?..

Так этот посланец смерти стал между троном и Росси­ей... Он убивает, потому что он двуликий... Из-за двуличия его обе стороны не могут понять друг друга... Царь и Рос­сия с каждым часом нарастающей обиды в сердце ведут друг друга за руку в пропасть...

* * *

Это было во дворце великого князя Николая Михайло­вича на набережной... Большая, светлая комната, не имев­шая определенного назначения, служившая одновременно и кабинетом и приемной... Иногда тут даже завтракали со­вершенно интимно—за круглым столиком...

Так было и на этот раз. За кофе великий князь загово­рил о том, для чего он нас, собственно, позвал — Н. Н. Льво­ва и меня:

— Дело обстоит так... Я только что был вКиеве... И го­ворил с вдовствующей императрицей... Она ужасно обес­покоена... Она знает все, что происходит, и отчасти после разговора с ней я решился... Я решился написать письмо государю... Но совершенно откровенно... до конца... Все-таки я значительно старше, кроме того, мне ничего не нужно, я ничего не ищу, но не могу же я равнодушно смотреть... как мы сами себя губим... Мы ведь идем к гибе­ли... В этом не может быть никакого сомнения... Я написал все это... Но письмо не пришлось послать... Я поехал в Ставку и говорил с ним лично. Но, так сказать, чтобы это было более определенно... к тому же я лучше пишу, чем говорю... я просил разрешения прочесть это письмо вслух... И я прочел... Это было первого ноября...

Великий князь стал читать нам это письмо. (С.151-152)

Что было в этом письме?.. Оно было написано в сердеч­ных родственных тонах—на «ты»... В нем излагалось об­щее положение и серьезная опасность, угрожающая трону и России. Много места было уделено императрице. Была такая фраза: «Конечно, она не виновна во всем том, в чем ее обвиняют, и, конечно, она тебя любит»... Но... но страна ее не понимает, не любит, приписывает ей влияние на дела, словом, видит в ней источник всех бед...

Государь выслушал все до конца. И сказал:

— Странно... Я только что вернулся из Киева... Никог­да, кажется, меня не принимали, как в этот раз... На это великий князь ответил:

— Это, быть может, было потому, что вы были одни с наследником... императрицы не было...

Великий князь стал рассказывать еще... Много ушло из памяти — боюсь быть неточным.

В конце концов Львов спросил:

— Как вы думаете, ваше высочество, произвели впечат­ление ваши слова?

Великий князь сделал характерное для него движение.

— Не знаю... может быть... боюсь, что нет... Но все равно... Я сделал... я должен был это сделать...

* * *

— Вы уезжаете?

Я уезжал в Киев. Пуришкевич остановил меня в Ека­терининском зале Таврического дворца. Я ответил:

— Уезжаю.

— Ну, всего хорошего.

Мы разошлись, но вдруг он остановил меня снова.

— Послушайте. Шульгин. Вы уезжаете, но я хочу, что­бы вы знали... Запомните 16 декабря...

Я посмотрел на него. У него было такое лицо, какое у него уже раз было, когда он мне сказал одну тайну.

— Запомните 16 декабря...

— Зачем?

— Увидите, прощайте... Но он вернулся еще раз.

— Я вам скажу... Вам можно... 16-го мы его убьем...

— Кого?

— Гришку.

Он заторопился и стал мне объяснять, как это будет. Затем:

(С.152-153)

— Как вы на это смотрите?

Я знал, что он меня не послушает. Но все же сказал:

— Не делайте...

— Как? Почему?

— Не знаю... Противно...

— Вы белоручка, Шульгин.

— Может быть... Но, может быть, и другое... Я      не верю во влияние Распутина.

— Как?

— Да так... Все это вздор. Он просто молится за на­следника. На назначения министров он не влияет. Он хит­рый мужик...

— Так, по-вашему, Распутин не причиняет зла монар­хии?

— Не только причиняет, но он ее убивает.

— Тогда я вас не понимаю...

— Но ведь это ясно. Убив его, вы ничему не поможете... Тут две стороны. Первая—это то, что вы сами назвали «чехардой министров». Чехарда происходит или потому, что некого назначать, или кого ни назначишь, все равно никому не угодишь, потому что страна помешалась на людях «об­щественного доверия», а государь как раз к ним доверия не имеет... Распутин тут ни при чем... Убьете его—ничто не изменится...

— Как не изменится?..

— Да так... Будет все по-старому... Та же «чехарда ми­нистров». А другая сторона—это то, чем Распутин убивает: этого вы не можете убить, убив его... Поздно...

— Как не могу? Извините, пожалуйста... А что же, вот так сидеть?.. Терпеть этот позор. Ведь вы же понимаете, что это значит? Не мне говорить—не вам слушать. Монархия гибнет... Вы знаете, я не из трусливых... Меня не запу­гаешь... Помните Вторую Государственную думу... Как тог­да ни было скверно, а я знал, что мы выплывем... Но те­перь я вам говорю, что монархия гибнет, а с ней мы все, я с нами—Россия... Вы знаете, что происходит? В кинематографах запретили давать фильму, где показывалось, как государь возлагает на себя Георгиевский крест. Почему?.. Потому что, как только начнут показывать,—из темноты голос: «Царь-батюшка с Егорием, а царица-матушка с Гри­горием...»

Я хотел что-то сказать.Он не дал:

— Подождите. Я знаю, что вы скажете... Вы скажете, что все это неправда про царицу и Распутина... Знаю, (С.153-154) знаю, знаю... Неправда, неправда, но не все ли равно? Я вас спрашиваю. Пойдите—доказывайте... Кто вам пове­рит? Вы знаете, Кай Юлий был не дурак: «И подозрение не должно касаться жены Цезаря»... А тут не подозрение... тут...

Он вскочил:

— Так сидеть нельзя. Все равно. Мы идем к концу. Хуже не будет. Убью его, как собаку... Прощайте...

***

Когда наступило 16 декабря, они его действительно уби­ли...

Это была попытка спасти монархию старорусским спо­собом: тайным насилием...

Весь XVIII век и начало XIX прошли под знаком двор­цовых переворотов. Когда «случайности рождения» (выра­жение Ключевского) подвергали опасности «самую совер­шенную форму правления - единодержавие», какие-то люди, окружавшие престол, исправляли случайности рож­дения» тайным насильственным способом... При этом иногда обходилось без убийств, иногда нет...

В начале XX века эти люди стали мельче... На дворцо­вый переворот их не хватило... вместо этого они убили Распутина...

Цели это конечно, не достигло. Монархию это не мог­ло спасти, потому что распутинский яд уже сделал свое дело... Что толку убивать змею, когда она уже ужали­ла...

Но при всей его бесцельности, убийство Распутина было актом глубоко-монархическим...

Так его и поняли...

 Когда известие о происшедшем дошло до Москвы (это было вечером) и проникло в театры, публика потребовала исполнения гимна.

И раздалось, может быть, в последний раз в Москве:

 

Боже, Царя храни...

Никогда эта молитва не имела такого глубокого смысла...

                                                         

* * *

(С.161):

— Положение плохое,—сказал министр.—До чего мы дойдем?

— Доиграемся!—сказал товарищ министра. Я отвечал:

— Вы знаете, я состою в «Совещании по государствен­ной обороне У нас сейчас столько снарядов, сколько никогда не было. Маниковский недавно объяснил: если взять расчет по Вердену (ту норму, сколько в течение пяти меся­цев верденское орудие выпускало снарядов в сутки) и начать наступление по всему фронту, т. е. от Балтийского моря до Персии, то мы можем по всему фронту из всех на­ших орудий поддерживать верденский огонь в течение меся­ца... У нас сейчас на складах тридцать миллионов поле­вых...

— Великолепно,—сказал товарищ министра.

— Весной, по-видимому, начнется всеобщее наступле­ние... Есть все шансы, что оно будет удачно... Если это будет так, то тогда вообще все спасено,— можно хоть про­гнать Государственную думу...

— И прогонять не придется, потому что на радостях все забудется.

— Значит, весь вопрос — продержаться два-три месяца... Не допустить взрыва... Потому что, если наступление будет неудачное, взрыв все равно будет.

— Будет,—сказал товарищ министра.

— Весьма возможно...—сказал министр.

— Непременно будет. Я недавно из Киева,.. Люди с ума сошли. Вы знаете, Киев достаточно черносотенный... И вот меня ловили за рукава люди самые благонамеренные: «Когда же, наконец, вы их прогоните?». Это они о прави­тельстве... И вы знаете, еще хуже стало, когда Распутина убили... Раньше все валили на него... А теперь поняли, что дело вовсе не в Распутине. Его убили, а ничего не изме­нилось. И теперь все стрелы летят прямо, не застревая в Распутине... Итак, надо выиграть время... Два-три месяца...

— Это так,—сказал министр,—но как же это сделать?.

— Вот тут-то и начинается вопрос, Было два пути... Первый путь — это Думу свести на нет. Правительство могло это сделать, не созывая ее. Может быть, и сама Дума могла это сделать, так сказать, отступив: предоставив правительству самому стать лицом к лицу с нарастающим неудовольствием России (С.161).

* * *

(С.165):

К этому времени относится совещание, о котором пове­дал впоследствии Н, Д. Со