Шульгин В.В. Дни. 1920: Записки /Сост. и авт. вст. ст. Д.А.Жуков. - М.: Современник, 1989. - 559 с.

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ «КОНСТИТУЦИИ»

                                               (18-ое октября 1905 года)

Мы пили утренний чай. Ночью пришел ошарашивающий манифест. Газеты вышли с сенсационными заголовками: «Конституция».

Кроме обычных членов семьи, за чаем был еще один по­ручик. Он был начальником караула, поставленного в на­шей усадьбе.

Караул стоял уже несколько дней. «Киевлянин» шел резко против «освободительного движения»... Его редактор, профессор Дмитрий Иванович Пихно, принадлежал к тем немногим людям», которые сразу, по «альфе» (1905 г.), оп­ределили «омегу» (1917 г.) русской революции...

Резкая борьба «Киевлянина» с революцией удержала значительное число киевлян в контрреволюционных чувствах. Но, с другой стороны, вызвала бешенство революционеров. В виду этого, по приказанию высшей военной власти, «Киевлянин» охранялся.

Поручик, начальник караула, который пил с нами чаи, был очень взволнован.

— Конституция, конституция,— восклицал он беспомощ­но.— Вчера я знал, что мне делать... Ну, придут,— я их дол­жен не пустить. Сначала уговорами, а потом, если не по­слушают,—оружием. Ну, а теперь? Теперь что? Можно ли при конституции стрелять? Существуют ли старые законы? Или, быть может, меня за это под суд отдадут?

Он нервно мешал сахар в стакане. Потом вдруг, как бы найдя решение, быстро допил.

— Разрешите встать...

И отвечая на свои мысли:

— А все-таки, если они придут и будут безобразить, (С.75-76) - я не позволю. Что такое конституция, я не знаю, а вот гарнизонный устав знаю... Пусть приходят...

Поручик вышел. Д. И. (Пихно) нервно ходил по комна­те.Потом заговорил, прерывая себя, задумываясь, опять принимаясь говорить.

— Безумие было так бросить этот манифест, без всякой подготовки, без всякого предупреждения... Сколько таких поручиков теперь, которые не знают, что делать... которые гадают, как им быть «при конституции»... этот нашел свой выход... Дай Бог, чтобы это был прообраз... чтобы армия по­няла...

Но как им трудно, как им трудно будет... Как трудно будет всем. Офицерам, чиновникам, полиции, губернаторам и всем властям... Всегда такие акты подготовлялись... О них сообщалось заранее властям на места, и давались указания, как понимать и как действовать... А тут бухнули... Как молотом по голове... и разбирайся каждый молодец на свой образец.

Будет каша, будет отчаянная каша... Там, в Петербурге, потеряли голову от страха... или ничего, ничего не понима­ют... Я буду телеграфировать Витте, это Бог знает что они делают, они сами делают революцию. Революция делается оттого, что в Петербурге трясутся. Один раз хорошенько прикрикнуть, и все станут на места... Это ведь все трусы, они только потому бунтуют, что их боятся. А если бы увиде­ли твердость – сейчас спрячутся... Но в Петербурге не смеют, там сами боятся. Там настоящая причина револю­ции – боязнь, слабость...

Теперь бухнули этот манифест. Конституция! Думают этим успокоить. Сумасшедшие люди! Разве можно успо­коить явным выражением страха. Кого успокоить? Меч­тательных конституционалистов. Эти и так на рожон не пойдут, а динамитчиков этим не успокоишь. Наобо­рот, теперь-то они и окрылятся, теперь-то они и поведут штурм.

Я уже не говорю по существу. Дело сделано. Назад не вернешь. Но долго ли продержится Россия без самодержа­вия — кто знает. Выдержит ли «конституционная Россия» какое-нибудь грозное испытание... «За веру, царя и отечество - умирали, и этим создалась Россия.Но чтобы пошли умирать «за Государственную думу» – вздор.

Но это впереди. Теперь отбить штурм. Потому что будет штурм. Теперь-то они и полезут. Манифест как керосином, их польет. И надежды теперь только на поручиков. Да, (С.76-77) вот на таких поручиков, как наш. Если поручики поймут свой долг - они отобьют...

Но кто меня поражает - это евреи. Безумные, совершенно безумные люди. Своими руками себе могилу роют... и спешат, торопятся - как бы не опоздать... Не понимают, что в России всякая революция пройдет по еврейским трупам. Не понимают... Не понимают, с чем играют. А ведь близко, близко...

                                                    * * *

(С.78):

Толпа смелела, надвигалась, сту­денты были уже на тротуаре.

— Отойди, солдаты! Теперь свобода, конституция.

Часовые, не опуская штыков, уговаривали ближайших:

— Говорят же вам, господа, нельзя сюда! Проходите! Если вам свобода, так идите себе дальше. Ах ты, господи, а еще и образованные!

Но «образованные» не слушали уговоров «несознатель­ных». Им нужно было добраться до ненавистной редакции «Киевлянина».

Наступил момент, когда часовым нужно было или стре­лять, или у них вырвут винтовки. Они побледнели и стали жаться к дверям.

В это время подоспел поручик. Обогнув угол, поручик расчищал себе дорогу с револьвером в руках.

Через мгновение серый живой частокол, выстроившись у дверей, закрыл собой побледневших часовых.

— Назад! Осадите! Стрелять буду! – У поручика голос был звонкий и уверенный. Но студен­ты, как интеллигенты, не могли сдаться так просто...

— Господин офицер! Вы должны понимать!Теперь сво­бода! Теперь конституция!

— Конституция!Ура!

Электризуясамое себя, толпа ринулась...

Раздалась команда:

 – По наступающей толпе—пальба—взводом!!!

Серый частокол выбросил левыеноги и винтовки вперед, и раздался характерный, не громкий, но ужасно четкий стук затворов...

***

Да, Д. И. был прав... Достаточно было строгого окрика, за которым «чувствуется твердая воля»...

Увидев, что с ними не шутят, толпа съежилась и, отруги­ваясь, осадила.

И в наступившей тишине раздалась негромкая команда, которую всегда почему-то произносят презрительным баском:

— Отставить!.. (С.78)

Я вышел пройтись. В городе творилось нечто небывалое. Кажется, все, кто мог ходить, были на улицах. Во всяком (С.78-79) случае, все евреи. Но их казалось еще больше, чем их было, благодаря их вызывающему поведению. Они не скры­вали своего ликования. Толпа расцветилась на все краски. Откуда-то появились дамы и барышни в красных юбках. С ними соперничали красные банты, кокарды, перевязки. Все это кричало, галдело, перекрикивалось, перемигива­лось.

Но и русских было много. Никто хорошенько ничего не понимал. Почти все надели красные розетки. Русская толпа в Киеве, в значительной мере по старине монархическая, думала, что раз государь дал манифест, то, значит, так и надо,—значит, надо радоваться. Подозрителен был, конеч­но, красный маскарад. Но ведь теперь у нас конституция. Может быть, так и полагается.

Потоки людей со всех улиц имели направление на глав­ную — на Крещатик. Здесь творилось нечто грандиоз­ное.

Толпа затопила широкую улицу от края до края. Среди этого моря голов стояли какие-то огромные ящики, также увешанные людьми. Я не сразу понял, что это остановив­шиеся трамваи. С крыш этих трамваев какие-то люди гово­рили речи, размахивая руками, но, за гулом толпы, ничего нельзя было разобрать. Они разевали рты, как рыбы, брошенные на песок. Все балконы и окна были полны на­рода.

С балконов также силились что-то выкричать, а из-под ног у них свешивались ковры, которые побагровее, и длин­ные красные полосы, очевидно содранные с трехцветных национальных флагов.

Толпа была возбужденная, в общем радостная, причем радовалась—кто как: иные назойливо, другие «тихой ра­достью», а все вообще дурели и пьянели от собственного множества. В толпе очень гонялись за офицерами, силясь нацепить им красные розетки. Некоторые согласились, не понимая, в чем дело, не зная, как быть,— раз «конститу­ция». Тогда их хватали за руки, качали, несли на себе... Кое-где были видны беспомощные фигуры этих едущих на толпе...

Начиная от Николаевской, толпа стояла, как в церкви. Вокруг городской думы, залив площадь и прилегающие улицы, а особенно Институтскую, человеческая гуща еще более сгрудилась...

Старались расслышать ораторов, говоривших с думского балкона. Что они говорили, трудно было разобрать... (С.79-80) Несколько в стороне от думы неподвижно стояла какая-то часть в конном строю.

* * *

Я вернулся домой.

Там сцены, вроде утрешней, повторялись уже много раз. Много раз подходила толпа, вопила, угрожала, стремилась ворваться.Они требовали во имя чего-то, чтобы все газеты, а в особенности«Киевлянин», забастовали (С.80).

Между тем около городской думы атмосфера нагрева­лась. Речи ораторов становились все наглее, по мере того как выяснилось, что высшая власть в крае растерялась, не зная, что делать. Манифест застал ее врасплох, никаких указаний из Петербурга не было, а сами они боялись на что-нибудь решиться.

И вот с думского балкона стали смело призывать «к свержению» и к «восстанию». Некоторые из близстоящих начали уже понимать, к чему идет дело, но дальнейшие ничего не слышали и ничего не понимали. Революционеры приветствовали революционные лозунги, кричали «ура» и (С.80-81) «долой», а огромная толпа, стоявшая вокруг, подхваты­вала...

Конная часть, что стояла несколько в стороне от думы, по-прежнему присутствовала, неподвижная и бездействую­щая.

Офицеры тоже еще ничего не понимали.

Ведь конституция!..

* * *

И вдруг многие поняли...

Случилось это случайно или нарочно — никто никогда не узнал... Ново время разгара речей о «свержении» царская корона, укрепленная на думском балконе, вдруг сорвалась или была сорвана и на глазах у десятитысячной толпы грохнулась о грязную мостовую. Металл жалобно за­звенел о камни...

И толпа ахнула.

По ней зловещим шепотом пробежали слова:

— Жиды сбросили царскую корону...

 

Это многим раскрыло глаза. Некоторые стали уходить с площади. Но вдогонку им бежали рассказы о том, что де­лается в самом здании думы.

А в думе делалось вот что.

Толпа, среди которой наиболее выделялись евреи, во­рвалась в зал заседаний и в революционном неистовстве изорвала все царские портреты, висевшие в зале. Некото­рым императорам выкалывали глаза, другим чинили всякие другие издевательства. Какой-то рыжий студент-еврей, про­бив головой портрет царствующего императора, носил на себе пробитое полотно, исступленно крича:

— Теперь я — царь!

* * *

Но конная часть в стороне от думы все еще стояла не­подвижная и безучастная. Офицеры все еще не поняли.

Но и они поняли, когда по ним открыли огонь из окон думы и с ее подъездов.

Тогда наконец до той поры неподвижные серые встрепенулись. Дав несколько залпов по зданию думы, они рину­лись вперед. (С.81-82) Толпа в ужасе бежала. Все перепуталось— революционе­ры и мирные жители, русские и евреи. Все бежали в панике, и через полчаса Крещатик был очищен от всяких демонстра­ций. «Поручики», разбуженные выстрелами из летаргии, в которую погрузил их манифест с «конституцией», исполняли свои обязанности...

 

Приблизительно такие сцены разыгрались в некоторых других частях города. Все это можно свести в следующий бюллетень:

Утром: праздничное настроение – буйное у евреев, по «высочайшему повелению» - у русских; войска – в недоумении.

Днем: революционные выступления: речи, призывы, сим­волические действия, уничтожение царских портретов, вой­ска — в бездействии.

К сумеркам: нападение революционеров на войска, про­буждение войск, залпы и бегство (С.82).

                                                        

                                                         * * *

Караул помещался внизу. А мне отвели помещение здесь — в комнате, которая служила и столовой и гостиной в этой еврейской семье. Старик этот был хозяин.

Наш батальон в это время охранял Демиевку и каждые сутки выставлял караул. Мы помещались в разных домах, где придется. В противоположность дням допогромным, каждый еврейский дом добивался, чтобы караул поставили у него. Принимали всегда в высшей степени радушно, но я старался держаться «raide»*(-прямо (фр-). В качестве войск мы обязаны были сохранять «нейтралитет» и, спасая евреев, держаться так, чтобы русское население не имело бы поводов выдумывать всякие гадости вроде: «Жиды ку­пили офицеров».

Поэтому я читал, не заговаривая с хозяином. Он молчал, этот старик, и о чем-то думал. И вдруг неожиданно разра­зился...

— Ваше благородие... сколько их может быть?

— Кого?

— Этих сволочей, этих мальчишек паршивых...

— Каких мальчишек?

— Таких, что бомбы бросают... Десять тысяч их есть? Я посмотрел на него с любопытством.

— Нет... конечно, нет...

— Ну, так что же!.. Так на что же министры смотрят... Отчего же их не вывешать всех!

Он тряс перед собой своими худыми руками. Мне пока­залось, что он искренен, этот старик.

— А отчего вы сами, евреи,—старшие, не удержите их? Ведь вы же знаете, сколько ваших там?

Он вскочил от этих слов.

— Ваше благородие! И что же мы можем сделать? Разве они хотят нас слушать? Ваше благородие! Вы знаете, это чистое несчастие. Приходят ко мне в дом... Кто? (С.108-109) Мальчишки. Говорят: «Давай»... И я мушу (вынужден. - укр.) дать... Они гово­рят—«самооборона». И мы даем на самооборона. Так ви знаете, ваше благородие, что они сделали, эти сволочи на Демиевке? Эта «самооборона»? Бомбы так бросать они мо­гут. Это они таки умеют, да... А когда пришел погром до нас, так что эта самооборона? Штрелили эти паршивые мальчишки, штрелили и убегли... Они таки убегли, а мы таки остались... Они стрелили, а нас бьют... Мальчишки паршивые! «Самооборона»!!!

— Все-таки надо удерживать вашу молодежь.

— Ваше благородие, как их можно удерживать!.. Я — старый еврей.Я себе хожу в синагогу. Я знаю свой закон... Я имею Бога в сердце. А эти мальчишки! Он себе хватает бомбу, идет—убивает... На тебе—он тебе револю­цию делает... Ваше благородие... И вы поверьте мне, ста­рому еврею: вы говорите — их нет десять тысяч. Так что же, в чем дело?! Всех их, сволочей паршивых, всех их, как собак, перевешивать надо. И больше ничего, ваше благо­родие.

С тех пор когда меня спрашивают: «Кого вы считаете наибольшим черносотенцем в России?»—я всегда вспоми­наю этого еврея... И еще я иногда думаю: ах, если бы «мальчишки», еврейские и русские, вовремя послушались своих стариков— тех, по крайней мере, из них, кто имели или имеют «бога в сердце»!.. (С.108-109)

 

 

(С.123):

Но не начинает ли красная полоса этой трехцветной эмблемы расширяться не «по чину» и заливать остальные цвета?

В минуту сомнений мне иногда начинает казаться, что из пожарных, задавшихся целью тушить революцию, мы не­вольно становимся ее поджигателями.

Мы слишком красноречивы... мы слишком талантливы в наших словесных упражнениях. Нам слишком верят, что правительство никуда не годно...

* * *

Ах, боже мой... Да ведь ужас и состоит в том, что этодействительно так: оно действительно никуда не годно.

В техническом отношении еще куда ни шло. Конечно, нам далеко до Англии и Франции. Благодаря нашей отста­лости огромная русская армия держит против себя гораз­до меньше сил противника, чем это полагалось бы ей по численной разверстке. Нам недавно докладывали в Осо­бом совещании, что во Франции на двух бойцов приходится один солдат в тылу. А у нас наоборот, на одного бойца приходится два солдата в тылу, т. е. вчетверо более. Бла­годаря этому число бойцов, выставленных Россией с насе­лением в 170000000, немногим превышает число бойцов Франции с 40000000 населения. Это не мешает нам нести жесточайшие потери. По исчислению немцев, Россия по сегодняшний день потеряла 8 миллионов убитыми, ранены­ми и пленными.Этой ценой мы вывели из строя 4 миллиона противника.

Этот ужасный счет, по которому каждый выведенный из строя противник обходится в два русских, показывает, как щедро расходуется русское пушечное мясо. Один этот счет - приговор правительству. Приговор в настоящем и прошлом. Приговор над всем... Всему правящему и неправящему классу, всей интеллигенции... <...> (С.123-124)

* * *

По счастью, «страна» не знает этого ужасного баланса смерти: два русских за одного немца, и поэтому эта самая тяжкая вина исторической России пока не ставится пра­вительству на вид...Те, кто знает баланс, молчат. Ибо здесь пришлось бы коснуться и армии. А армия пока заброни­рована от нападок.

Об ошибках Ставки и бездарности иных генералов «политические вожди» молчат.

* * *

Но, может быть, так следовало поступить и относительно правительства? Закрыть глаза на все—лишь бы оно довело войну до конца...

Если так и следовало поступить, то это было невозмож­но. Когда мы съехались в 1915 году в Петроград, выбора не было – все были так накалены, что «заклеймить винов­ников национальной катастрофы» было необходимо Госу­дарственной думе, если она желала, чтобы ее призыв — новых жертв и нового подъема—был воспринят армией и страной. Между Думой и армией как бы сделалось немое соглашение:

Дума. Мы «их» ругаем, а вы уже не ругайтесь, а де­ритесь с немцами...

Армия. Мы и будем драться, если вы «их» как следует «нацукаете»...

 

(С.124-125):  

* * *

И вот мы «цукаем».

Не довольно ли?

Беда в том, что никак остановиться нельзя.

Военные неудачи, напряжение, которое становится не под силу, утомление масс, явственно переходящее в отказ воевать,— все это требует особо искусной внутренней по­литики.

А внутренняя политика?..

Зачем это делается—одному Богу известно...

Нельзя же в самом деле требовать от страны бесконеч­ных жертв и в то же время ни на грош с ней не считаться... Можно не считаться, когда побеждаешь: победителей не су­дят... Но «побеждаемых» судят, и судят не только строго, а в высшей степени несправедливо, ибо сказано: «Vae victis!» (Горепобежденным! (лат.)

Надо признать этот несправедливый закон—«горе по­бежденным», надо признать неизбежность этой несправед­ливости и сообразно с этой неизбежностью поступать, Надо поступать так, чтобы откупиться не только от суда праведного, но и от несправедливого. Надо дать взятку тем, кто обличает... Ибо они имеют власть обличать, так как на каждого обличающего — миллионы жадно слушающих, миллионы думающих так же, нет, не так же, а гораздо хуже. Да, их миллионы, потому что военные неудачи при­надлежат к тем фактам, которые не нуждаются в пропаган­де... «Добрая слава за печкой лежит, а худая по миру бе­жит»... За поражения надо платить.

Чем?..

Той валютой, которая принимается в уплату: надо рас­плачиваться уступкой власти... хотя бы кажущейся, хотя бы временной...

* * *

Интеллигенция кричит устами Думы:

— Вы нас губите... Вы проигрываете войну... Ваши ми­нистры—или бездарности, или изменники... Страна вам не верит... Армия вам не верит... пустите нас... Мы попробуем...

Допустим, что все это неправда, за исключением одного: немцы нас бьют—этого ведь нельзя отрицать... А если так, (С.125-126) то этого совершенно достаточно, чтобы дать России вразумительный ответ...

 

(С.130):

Позавчера, 1 ноября, Милюков сказал свою речь, кото­рая уже стала знаменитой... И сама по себе и в особенности потому, что она запрещена цензурой.

Он предъявил «факты измены».

Факты были не очень убедительны. Чувствуется, что Штюрмер окружен какими-то подозрительными личностями, но не более. Но разве дело в этом? Дело в том, что Штюр­мер маленький, ничтожный человек, а Россия ведет миро­вую войну. Дело в том, что все державы мобилизовали свои лучшие силы, а у нас «святочный дед» премьером. Вот где ужас... И вот отчего страна в бешенстве.

И кому охота, кому это нужно доводить людей до ис­ступления?! Что это, нарочно, наконец, делается?!

Есть такой генерал Шуваев – военный министр. Ста­рик безусловно хороший и честный... На месте главного интенданта он был бы безусловно «на месте», но как воен­ный министр... Словом, с ним будто бы произошло вот что. Как-то он узнал, что и его кто-то считает изменником (хотя на самом деле никто этого никогда не думал). Старик (С.130-131) страшно обиделся и, как говорят, все ходил и повторял:

— Я, может быть,—дурак, но я не изменник!..

Милюков взял эту фразу главной осью своей речи. Приводя разные примеры той или иной нелепости, он каждый раз спрашивал: «А это что же—измена или глупость?» И каждый раз этот злой вопрос покрывался громом апло­дисментов...

Речь Милюкова была грубовата, но сильная. А главное, она совершенно соответствует настроению России. Если бы каким-нибудь чудом можно было вместить в этот белый зал Таврического дворца всю страну и Милюков повторил бы перед этим многомиллионным морем свою речь, то руко­плескания, которыми его приветствовали бы, заглушили бы ураганный огонь 150 парков снарядов», изготовленных генералом Маниковским по «приказу» Особого совещания.

Министерские скамьи пустовали...

Они были пусты и сегодня, когда мне пришлось идти «на голгофу».

Зато вся Дума переполнена... Все фракции в необычай­ном сборе, хоры — в густой бахроме людей.

Я посмотрел на пустые скамьи министров.

— Господа члены Государственной думы. Вы были сви­детелями, как в течение многих часов с этой кафедры раз­давались тяжелые обвинения против правительства,— такие тяжелые, что можно было бы ужаснуться, слушая их... и все же ужас — не в обвинениях... Обвинения бывали и раньше... Ужас в том, что на эти обвинения нет ответа... Ужас в том, что эти скамьи пусты... Ужас в том, что это правительство даже не находит в себе силы защищаться... Ужас в том, что это правительство даже не пришло в этот зал... где открыто, перед лицом всей России, его обвиняют в измене... Ужас в том, что на такие обвине­ния—такой ответ...

Я показал на скамью министров...

 

Разве это неправда? Латинская юридическая поговорка гласит: «Кто молчит — еще не соглашается; но если кто молчит, когда он обязан говорить,—тогда он соглаша­ется...» (С.131-132)

Здесь именно этот случай. Правительство обязано гово­рить, раз дело зашло так далеко, и даже не говорить, а ответить. Ответ же в данном случае не может быть словес­ным... Есть обвинения, на которые отвечают только действием...

И действие это должно быть: либо уход правительства, либо разгон Думы.

* * *

Но раз Думы не разгоняют, и в то же время обесчещен­ное правительство, с пятном измены на щеке, продолжает оставаться у власти, то нам остается только жечь его сло­вами, пока оно не уйдет, потому что если мы замолчим, заговорит улица.

Так я и сказал...

— И мы будем бороться с этим правительством, пока оно не уйдет. Мы будем говорить все «здесь» до конца, чтобы страна «там» молчала... Мы будем говорить для того, чтобы рабочие у станков могли спокойно работать... Пусть льют фронту снаряды, не оборачиваясь назад, зная, что Государственная дума скажет за них все, что надо. Мы будем говорить для того, чтобы армия в окопах могла стоять на фронте лицом к врагу... не озираясь на тыл... В тылу—Государственная дума... Она видит, слышит, зна­ет и, когда нужно, скажет свое слово...

* * *

Да, и вот... И вот мою речь будут стучать бесчисленные барышни как «запрещенную литературу»... Государственная дума сделала то, чего от нее ждали... Она грозно накри­чала на правительство, требуя, чтобы оно ушло.

Расписаны были кулисы пестро...

Я так декламировал страстно...

* * *

Господи, неужели же никто не в силах вразумить!.. Ведь нельзя же так, нельзя же раздражать людей, страну, народ, льющий свою кровь без края, без счета. Неужели эта кровь не имеет своих прав? Неужели эти безгласные жертвы не дают никакого голоса?..

Не все ли равно— изменил ли Штюрмер или нет. Допус­тим. что он самый честный из честных. Но если, правильно (С.132-133) или нет, страна помешалась на «людях, заслуживающих доверия», почему их не попробовать?.. Отчего их не назна­чить?.. Допустим, что эти люди доверия—плохи... Но ведь «Столыпина» нет же сейчас на горизонте. Допустим, Милю­ков—ничтожество... Но ведь не ничтожнее же он Штюрмера... Откуда такое упрямство? Какое разумное основание здесь — какое?..

* * *

В том-то и дело, что совершается что-то трансценден­тально-иррациональное...

* * *

А кроме того, есть нечто, перед чем бессильно опуска­ются руки...

Кто хочет себя погубить, тот погубит.

Есть страшный червь, который точит, словно шашель, ствол России. Уже всю сердцевину изъел, быть может, уже и нет ствола, а только одна трехсотлетняя кора еще дер­жится...

И тут лекарства нет...

Здесь нельзя бороться... Это то, что убивает...

Имя этому смертельному: Распутин!!!