Хотя термин «бусурман» известен древнерусским писателям.

Блок М. Апология истории. М., 1968, стр. 78.

 

 

ИСТОРИКИ И ИСТОРИЯ

 

Лицо обращено к тебе,

но очи смотрят мимо…

 

 

Академик Греков в капитальном труде «Киевская Русь» (1953 год) обобщил широкий материал, накопленный летописями. В предисловии он писал:

«И письменные и неписьменные источники к нашим услугам. Но источник, какой бы ни был, может быть полезен лишь тогда, когда исследователь сам хорошо знает, чего он от него хочет»¹.

В этих словах изложена суть метода, принесшего много бед историографической науке. История, повинуясь ему, послушно открывала только то, чего от нее ждали. Факту прошлого отводилась пассивная роль доказательства современной идеи.

И, к сожалению, главный специалист по Киевской Руси в упомянутой работе подтвердил продуктивность такого подхода. Стремясь доказать, что Киевская Русь была государством цивилизованным, автор в угоду европейским связям решительно обрывает нити, соединяющие ее с Востоком. Главе «Древнерусское государство и кочевники южнорусских степей» в томе из 600 страниц отведено 3 страницы. Из них 2 посвящены конфликтам Византии с печенегами. Картина эта нужна только для того, чтобы сделать очень важный вывод: «Как мы легко можем убедиться, печенеги не вызывали на Руси никакой паники»².

Полстраницы отведены половцам. А все три вместе взятые должны иллюстрировать основную мысль автора – Русь часто воевала с кочевниками, иногда покупала (или захватывала) у них скот, но никогда не вступала в культурное взаимодействие.

Куцый образ кочевника представлен в одной ипостаси – варвар.

…Научная историография зародилась в России, уже принявшей статут империи. Официальная наука, естественно, не позволяла себе даже намека на возможность иных взаимоотношений в прошлом народов метрополии и колоний.

Средневековые летописцы выполняли заказы князей, выражая мнение сюзерена и церкви. Историки официального толка подтверждали на примерах былого правоту самодержавного государства.

К несчастью, ученые предрассудки нигде так не живучи, как в истории и лингвистике.

Можно понять ученого XVIII века: культурная отсталость, нищета подневольных тюркских насельников окраин Российской империи могли внушить ему всякие чувства кроме уважения.

Но современные знания позволяют представить диалектическую картину развития общества, взлета и деградации культур; отличить зерно фактов от плевел монашеско–княжеской констатации и не принимать оценочные соображения за образ истины.

Объективные сведения о материальной и духовной культуре тюркских народов средневековья, которые не существовали изолированно от передовых цивилизаций того времени, тех народов, с коими довелось им теснейшим образом общаться, можно было бы собрать и в прошлом веке, и в настоящем. Источники те же.

Объективными я называю эти сведенья потому, что содержатся они в хрониках мусульманских, буддийских и христианских государств, чьих авторов нельзя уличить в добром отношении к кочевникам, и потому, что последние, с точки зрения всех новейших религий, были не больше чем язычники, и потому что чаще всего необходимость писать о них возникали в моменты драматические для тех народов.

В русской исторической науке XIX века выделялись отдельные работы, в которых проглядывали признаки новаторского отношения к тюркской проблеме.

Первые опыты обзора политической жизни хазар и анализа их своеобразного социального устройства были даны в работе замечательного востоковеда В. В. Григорьева (1816–1881 гг.). Его блестящие статьи «О двойственности верховной власти у хазаров» и «Обзор политической истории хазаров», несмотря на издержки теоретического свойства, общие для большинства исторических исследований того времени, сохраняют большую объективность в подборе и оценке фактов тюркской истории» чем многие работы, написанные на эту же тему значительно позже.

«Когда величайшие безначалие, фанатизм и глубокое невежество оспаривали друг у друга владычество над Западной Европой, держава хазаровская славилась правосудием и веротерпимостью, и гонимые за веру стекались в нее отовсюду. Как светлый метеор ярко блистала она на мрачном горизонте Европы и погасла, не оставив никаких следов».

Броскость этого заявления была вызвана необходимостью привлечь внимание ученых к вопросу взаимоотношении Руси со степными соседями.

Через век выводы В. В. Григорьева были оспорены в небольшой по объему и грозной по следствиям для хазарской темы статьей П. И. Иванова, называвшейся весьма характерно «Об одной ошибочной концепции»³.

После этого выступления появились работы, извращающие подлинную историю хазар с целью во что бы то ни стало принизить историческое значение этого народа и созданного им государства⁴.

В 1962 году опубликован обширный труд М. И. Артамонова «История хазар», обобщающий почти всю мировую литературу по хазарской проблеме. Чтобы понять результаты этой гигантской работы, и цели ее, и сложности, стоящие перед незаурядным историком, разрабатывающим конфликтную тему, достаточно сравнить Предисловие и Заключение.

В предисловии: «Хазары создали обширное государство, в течение длительного времени вели ожесточенную борьбу с арабами и остановили их продвижение на север. С их помощью Византия выстояла в схватке с арабским халифатом. Одного этого достаточно, чтобы обеспечить хазарам прочное место на страницах всемирной истории, и истории нашей страны, и привлечь к ним внимание исторической науки.

Не следует также забывать, что хазарское государство было первым хотя и примитивным феодальным образованием Восточной Европы, сложившимся на местной варварской основе… Хазария вместе с тем была первым государством, с которым пришлось столкнуться Руси при ее выходе на историческую арену. Это исторический факт, который невозможно опровергнуть и который необходимо учитывать в полной мере для того, чтобы правильно понять ход исторического развития не только Руси, но и всей Восточной Европы. Три века существования не могли пройти бесследно …» (Подчеркнуто мной – О. С., стр. 38).

Эти слова согласуются и с фактами, и с основными положениями трудов отца русской хазарологии В. В. Григорьева.

Теперь почитаем заключение:

«Русские никогда не чуждались культурных достижений Востока. От тюрков они унаследовали титул кагана, который принимали первые русские князья, от печенегов была заимствована удельно–лестничная система – знаменитый «ряд ярославль», от половцев изогнутые сабли и многое другое, а от итильских хазар русы не взяли ничего!» (Подчеркнуто мной – О. С., стр. 458).

Вот вам и три века существования и взаимодействия, которые «не могли пройти бесследно»!

Почему–то в книге не нашлось места хотя бы для такой справки из русских летописей, которые сообщали, что Киев, ставший центром русского государства, основали хазары.

В выводах своих заключение безукоризненно совпадает с категорическими утверждениями автора давней заметки П. И. Иванова, который по признанию самого М. И. Артамонова не был специалистом–хазарологом…

 

А. И. Попов в 1946 году выступил с большой статьей «Кипчаки и Русь», до сих пор пользующейся спросом у специалистов по «Слову».

Лингвист нынче без историка ни на шаг. Историк сформирует его взгляды, а он подходит к лексическому материалу с засученными рукавами. А. И. Попов выступал сразу в двух качествах – как специалист–фактограф и как языковед.

Историк А. И. Попов начинает просто и решительно: «Следует сразу же сказать, что воздействие половцев на русских было ничтожным. В соответствии с этим число половецких слов, попавших в русский язык, ничтожно» (стр. 114).

Странные выводы историка А. И. Попова приводят и лингвиста А. И. Попова к таким же результатам.

Он решается назвать точную цифру слов, заимствованных русскими у тюрков –10 (десять). Как–то – сайгат, кочь, кощей, чага, ватага, евшан, кумыз, курган, ортьма, япончица. Но тут же оговаривает: «С уверенностью нельзя назвать именно половецким почти ни одно из этих слов, так как с неменьшей вероятностью можно приписать их торкам и берендеям. Из всего домонгольского запаса тюркских включений в разговорном русском языке пережили до наших дней 2–3 слова (курган, ватага, кумыс), причем, нельзя поручиться, что здесь есть приемственность от половецкого времени, так как эти слова, могли много раз быть переданными с востока и позже – при монголах, что гораздо вероятнее.

Это показывает слабость культурного влияния половцев на Русь, что, разумеется, является вполне естественным. Если хазарские и булгарские отношения со славянами не оставили почти никаких следов в славянских языках и фольклоре, то что могли оставить половцы!» (стр. 117).

Вся работа написана с целью обосновать (не фактами сопоставаляемых словарей, а громкими заявлениями) подчеркнутый мной вывод.

Историки, касающиеся вопросов тюрко–славянских отношений, любят, как я заметил, характеристику «ничтожные».

Ф. П. Сорокалетов, автор созданного труда «История военной лексики в русском языке», встречаясь с тюркизмом, словно извиняется перед читателем, предваряя объяснение такими, например, скороговорками: «Ертаул (ертоулъ, ертулъ). Татаро–монгольское влияние на формы организации русского войска и методы ведения войны, как отмечалось многими военными историками, было ничтожно»⁵.

Неужели эти слова необходимы только для того, чтобы ослабить воздействие рядового сообщения, следующего ниже?

«Ертаул обозначает один из военных отрядов, составляющих боевые порядки русского войска. До встречи с татаро–монголами в русских войсках такого отряда не было, не было, естественно, и термина».

В другом месте, прежде чем сообщить, что – «несомненными тюркизмами в системе обозначения воинов являются баскакъ, уланъ, есаулъ, сеунчь, калга, улубий, чеушъ», – автор информирует, что «тюркский вклад в русскую военную терминологию остается, в общем, незначительным. Как тюркская военная организация и военная тактика не затронули основ русского войска, так и лексические заимствования из тюркских языков не оставили сколько–нибудь заметного следа в русской военной терминологии»⁶.

Настойчиво и однообразно подчеркивается мысль, что «незначительные вкрапления иноязычных слов в систему обозначения оружия (сабля и саадак и некоторые другие) не меняют дела. Не оставило заметного следа в военной лексике, как и в самом военном искусстве, татаро–монгольское владычество. До половины XVI века русская военная лексика была в основном свободна от иноязычных (читай тюрко–монгольских – О. С.) влияний».

И совсем иначе обстоит дело с вопросом западно–европейских влияний.

…Было бы правильней делать выводы после сопоставительного изучения древнерусских и древнетюркских материалов. Сравнение обнаружило бы значительные совпадения в структуре войск, тактике, терминологии. И это естественно: тюркские подразделения издавна и традиционно входили в состав княжеских войск до XIII века, являя собой основную ударную силу воинства многих «уделов» Руси.

Истоки древнеславянской военной лексики относятся к эпохе славяно–тюркского единства. Этот необычный пока термин доказуем: источники дают для этого основания. И прежде всего – словарь. Целый ряд обозначений наиболее общих понятий военного дела получен от древнетюркских языков. Такие как – «воин», «боярин», «полк», «труд», (в значении «война»), «охота», «облава», «чугун», «железо», «булат», «алебарда», «топор», «молот», «сулица», «рать», «хоругвь», «сабля», «кметь», «колчан», «тьма» (10 тысячное войско), «ура», «айда»! Они уже не выделяются из словаря, эти обкатанные в веках невидимые тюркизмы. Лингвисты замечают лишь позднейшие, явно «неродные» включения: саадак, орда, бунчук, караул, есаул, ертаул, атаман, кош, курень, богатырь, бирюч, жалав (знамя), снузник, колымага, алпаут, сурначь и т.п.

Проштудировав всю небольшую (даже количественно) литературу, посвященную проблеме славяно–тюркских культурных взаимоотношений, я с грустью убедился в том, что большинство авторов брались за трудную эту работу ради того, чтобы доказать заранее им очевидное – никаких культурных отношений с дикими кочевниками не было и быть не могло.

Позиция, активно заявленная академиком Грековым, и метод обработки исторического материала, описанный и продемонстрированный в «Киевской Руси», к величайшему сожалению, не утрачивают актуальности и во многих современных исследованиях.

…Я выбрал для демонстрации вульгарного внеисторического подхода к историческим проблемам работы разные и по масштабам исследований и по стилю изложения.

…Как трудно было ломать в европейской науке лед недоверия к кочевникам, говорит печальная судьба книги выдающегося востокрведа Григория Потанина. Книги незаслуженно забытой – «Восточные мотивы в средневековом европейском эпосе». Она вышла в Москве в 1899 году «на средства, пожертвованные Ю. И. Базановой».

Сравним и здесь предисловие и заключение.

«В этом предисловии я хочу ограничиться двумя–тремя словами по поводу тех недоумении, которые могут явиться при первом беглом взгляде на книгу. Господствующая идея книги, идея об единстве средневекового западного и восточноордынского эпоса распространяется и на эпос западной Европы, может с первых же строк книги вызвать некоторые возражения.

Во–первых, с первого же раза может показаться невероятным обмен эпосами на таком дальнем расстоянии как центральная Монголия и центральная Франция, как берега Орхона и Керулена на востоке, и берега Сены на западе.

Другое возражение – могут сказать, что трудно допустить возможность воздействия некультурных варварских орд средней Азии на культурную европейскую среду…

Эпоху, когда происходит обмен эпическими материалами, можно предположить очень ранней; можно не приурочивать ее к позднейшим переселениям среднеазиатских орд; этот обмен совершался в то отдаленное время, когда не было той разницы в культуре между центральной Европой и степями Средней Азии, какая появляется позднее.

В те отдаленные времена могли быть и такие случаи, когда ордынцы, пришедшие в юго–восточную или среднюю Европу, оказывались людьми высшей культуры в сравнении с туземцами» (стр. 1–2).

И в «Заключении»: «Пренебрежение ученых к степным народам задерживает развитие науки. Установление правильных взглядов на роль этих варваров и на историю духовно–культурных заимствований мешает наше арийское высокомерие, ложная историческая перспектива, вследствие которой все напоминавшее христианские апокрифы признавалось за похристианское, и несмелость мышления, порабощенного рутинными взглядами и рутинными верованиями.

Было время, когда история средневековой литературы в западной Европе не пользовалась славянскими памятниками, считая их малозначительными: теперь важность славянской письменности оценена: некоторые факты средневековой литературы освещены только при помощи славянских памятников. Может быть, такой же поворот нужно ожидать и в отношении к степному преданию. Может быть, будет признано столь же невыгодным для науки дальнейшее пренебрежение к степным преданиям» (стр.856).

Этим криком надежды завершается книга, вышедшая в последнем году XIX века. Но как мы видели, век этот в исторической науке продолжается. Бесценные труды, подобные потанинскому, забыты.

И через полвека славист В. А. Пархоменко вынужден статью «Следы половецкого эпоса в летописях» начинать со слов: «Наши летописи не оставляют сомнения в тесных, близких связях, существовавших в XII веке между социальными верхушками Руси и половцами. Идея извечной, принципиальной борьбы Руси со степью явно искусственного, надуманного происхождения».

И кончает статью словами: «Вообще следовало бы внимательней присмотреться к половцам и поискать следов их воздействия, как в древнерусской литературе, так и в памятниках литературной культуры».

Поискать следов!.. Не намного же продвинулась наука, если и сегодня, через несколько десятилетий после В. А. Пархоменко, мы вынуждены призывать «повнимательней присмотреться…»

 

Вернемся к «Киевской Руси» Б. Д. Грекова⁷.

Упорно и горделиво говорил он о браках русских князей дома ярославова с германскими невестами. Святослав Ярославич женился на сестре трирского епископа Бурхарта, два других князя (имена неизвестны) женились – один на дочери саксонского маркграфа, другой на дочери графа штадского. Внучка Ярослава вышла замуж за германского императора Генриха IV.

Вывод: «Эти отрывочные известия говорят о тесных связях Киева с Германией» (стр. 488).

О связях Руси с Францией говорит брак короля Генриха I с дочерью Ярослава, Анной.

«О сношениях Руси с Чехией свидетельствуют брачные связи между чешскими и киевскими княжескими домами: одна жена Владимира была чехиня» (стр. 487).

О многочисленных династийных браках Руси с Полем в огромном томе нет ни слова. А ведь и Ярославичи женились на принцессах Турандот, следовательно, устанавливали политические связи с тюрками на высшем уровне.

Трудно предположить, что опытный историк не заметил в летописной литературе этих фактов. Восстановил же, он титулы и имена германских и французских зятей ярославовых, которые не сохранились в летописи. Это ему нужно было для доказательств версии, что благодаря таким, связям в Киевскую Русь проникали европейские языки. «Неудивительно, что в этой обстановке дети Ярослава научились говорить на многих языках», – заявляется уже в авторском предисловии к «Киевской Руси» (стр. 17). Теоретически вывод, может быть, и правильный. Но практическая база ориентирована неверно.

…Династийные браки, несомненно, важный фактор, способствующий не только политическому, но и культурному сближению народов, тем более, если они тесно соседствуют на протяжении долгого времени. С невестой приходит ее почетная охрана на вечное поселение. А эти дружины состояли из сотен воинов с семьями. Они селились вокруг княжеских дворцов, и постепенно становились одним из основных компонентов смешанного населения городов Киевской Руси. Их–то и называли торками, печенегами, куманами, а потом переносили имена эти на их степных родственников.

И следующие поколения князей приводили невест и дружины, приданные им, в те же города. Тюркоязычный элемент усиливался.

В среде, насыщенной поэзией тюркской речи, мне кажется, и творил неизвестный автор «Слова о полку Игореве», произведения, посвященного одному из нерядовых эпизодов славяно–тюркской истории.

Он, сын своего времени и сословия, свободно и естественно употреблял в тексте не только невидимые уже тюркизмы, но и живые тюркские термины и лексические формулы, не боясь быть непонятым своим читателем. Он рассчитывал на двуязычного читателя XII века.

Через несколько веков, когда значение тюркского языка в Руси уже не было столь насущным и он забылся, многие иноязычные включения «Слова» стали резко заметными; они выпирали из текста, бросались в глаза (пресловутые чага, ортьма, япончица и др., не вошедшие в общерусский).

Языковая ситуация, сложившаяся в городах Киевской Руси в XII веке, напоминает мне ситуацию времени Пушкина и Толстого, когда высшее русское сословие было практически двуязычным.

В XX веке многие выражения Пушкина и целые страницы из романов Толстого пришлось переводить на русский. Пример того, как быстро может измениться языковая ситуация. Отличия несомненно есть. Прежде всего в том, что тюркский язык в XII веке распространился не только при княжеских дворах, но охватывал и торговое сословие,и воинское.

В армии российских императоров не было французских частей.

В войсках киевских князей, как мы видели, воины–тюрки составляли значительный процент. И управлять ими можно было, зная их язык.

Если бы до нас дошли протографы летописей X–XI–XII веков, мы, возможно, убедились бы, насколько силен был тюркский элемент в литературном южнорусском языке в эпоху раннего средневековья.

Если бы «Слово о полку Игореве» не переписывалось в XVI веке!.. Сохранились Переписчиком в тексте только те тюркские слова, которые ещё были в ходу в северорусском наречии.

Но даже уцелевшие при переписке тюркские включения придают речи «Слова» особый колорит и вкус, как щепотка баскунчакской соли, растворенная в чаше днепровской воды. Или капля крови. Или слеза.

 

 

П р и м е ч а н и я