Слово о полку Игореве. М. – Л., 1961. Комментарий и перевод Д. С. Лихачева, стр. 197,

Слово о полку Игореве. М., 1945. Перевод и комментарий А. Югова, стр. 53.

Там же, стр. 59.

Слово о полку Игореве. М. – Л., 1961, стр. 197.

Слово о полку Игореве. Л., 1967, стр. 478.

Слово о полку Игореве. М, 1967, стр. 129.

 

 

Была ли Дева?

«Уже бо, братие, невеселая година въстала, уже пустыни силу прикрыла. Въстала обида въ силахъ Дажь–Божа внука, вступилъ девою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синемъ море у Дона, плещучи убуди жирня времена».

Перевод Мусин–Пушкина:

«Невеселая уже, братцы, пора пришла: пала въ пустыне сила многая, возъстала обида Даждь–Божымъ внукамъ. Она, вступивъ девою на землю Троянову, восплескала крылами лебедиными на Синемъ море у Дону, купаючпсь, разбудила времена тяжкие».

Так из–за неверной разбивки родилась ещё одна поэтическая красивость – образ Девы–Обиды, не свойственный славянской мифологии. Последующие поколения переводчиков согласились с таким членением и внесли только две грамматические поправки: «вступила», вместо «вступилъ», и «упуди» – распугала, вместо «убуди» – возбудила.

С девами в «Слове» вообще много мороки, а здесь ещё одна. Да какая! «Дева–Обида – это всенародное бедствие, которое неотвратимой волной нахлынуло на всю страну, – комментирует М. В. Щепкина, – олицетворение это поражает не только силой, но и красотой, которая ставит его наравне с таким замечательным памятником античной скульптуры, как Самофракийская Ника»¹.

П. П. Вяземский был уверен, что Троян – это царь Трои – Пергама и под Девой–Обидой автор «Слова» подразумевал саму Елену Прекрасную.

Литература по этому отрывку накопилась громадная. Общие усилия увенчались следующим прочтением: «Уже, братья, невеселое время наступило, уже пустыня силу русскую прикрыла. Встала Обида в войсках Дажь–Божа внука (то есть русских), вступила она Девою на землю Трояновую (то есть русскую землю), всплескала лебедиными крыльями на синем море у Дона и плешущи распугала счастливые времена».

Такое понимание принято во всех последних изданиях «Слова».

 

Смысл текста запутан окончательно.

Я проверяю разбивку Мусина–Пушкина. Вреда большого для наших знаний о памятнике, думаю, не будет, если подвергнуть сомнению одну буквенную комбинацию Мусин–Пушкина. Зато мы избавляемся от необходимости вносить грамматические поправки. Думаю, что и Переписчик–16 это место читал по–иному. (Соответственно с разбивкой изменена нами и пунктуация). «Уже бо, братие, невеселая година въстала; уже пустыни силу прикрыла. Въстала обида въ силахъ Дажь–Божа внука: «вступилъ, де, вою на землю Трояню», въсплескала лебедиными крылы на синемъ море у Дона; плещучи убуди жирня времена».

Этой разбивкой «девою» – «де, вою» оправдан мужской род глагола «вступилъ», ибо относится глагол не к «обиде», а к Игорю, который вступил войной на землю Трояню.

Дажь–Божий внук обижается на Игоря. Это его обида всплескала крыльями у Дона, т.е. там, куда пришел Игорь войною. Эта его обида возбудила времена «жирные». Автор, как бы становится над схваткой (употребим современную формулу) и, пытаясь сохранить объективность, объясняет причину ответного нападения половцев на Русь. Он выражает этот мотив словами обиженного Игорем Дажь–Божья внука, «вступилъ, де, вою», и не кажется противоестественным, что использован в этом контексте термин из половецкого словаря.

 

…Опять мы, кажется, встречаемся со случаем превращения сочетания «къ» в «я». (Тюркское «жирикъ» – разрыв, в переносном смысле «раздор» (каз). Происхождение его прозрачно: жирт – разорви; жира – место разрыва; жирикъ – разрыв, раскол, раздор).

В рукописях часто путаются «и» и «н» из–за графической схожести. Палеографы могли бы найти много примеров буквенного чередования къ/я, особенно в написаниях лексем, смысл которых переписчикам не был ведом.

 

В правильности догадки убеждают меня следующие за «жирными временами» строки, смысл которых настолько прозрачен, что искажение его почти невозможно, хотя переводчики и доказывают обратное.

«Усобица Княземъ на поганыя – погыбе, рекоста бо братъ брату: «се – мое, а то – мое же» и начаша Князи про малое «се – великое» млъвити, а сами на себе крамолу ковати».

Перевод: «Войны князей с половцами – погибель, говорит брат брату: «это – мое, а то – мое же», и начали князья про мелочь говорить «это – великое», а тем самым навлекают на себя беду». Здесь обвиняемая сторона – князья. Они покушаются на чужое под видом защиты своего. Мелкие князьки, воспаляясь честолюбием, мнят себя великими. Они провоцируют половцев на ответные удары: «А погании съ всехъ странъ прихождаху съ победами на земли Русскую». Иронией и печалью проникнуты обобщающие слова куска:

«О, далече зайде соколъ, птиць бья – къ морю. А Игорева храбраго плъку не кресити».

Автор продолжает разоблачать былинный стереотип: «сокол» звучит здесь как бы в кавычках.

Сокол, защищающий свое гнездо – вот положительный образ князя. Таким предстает матерый, перелинявший сокол – Святослав Киевский, который «не даст гнезда своего в обиду». Сокол же, который летит к морю «бить птиц», вызывает у автора осуждение, ибо такая княжеская «охота» приводит к гибели простых людей, сочувствием к которым пронизана поэма.

 

Половцы приходили на Русь, как правило, по приглашению самих князей.

Весной 1184 года навел Кончака на Киев, по всей видимости, Игорь. Бессмысленное стояние Кончака на пограничной Суле с огромным войском, оснащенным самым современным оружием «огнестрелами», ничем не объяснимо, кроме как одним – Кончак ждал начала выступления северских князей и черниговского Ярослава. Не случайно Святослав тут же посылает людей к Игорю и Ярославу. Те поддаются уговорам, отказываются от своих прежних намерений, но и не принимают предложения Святослава двинуть свои войска на Кончака. А тот, пока происходят переговоры Ольговичей, терпеливо ждет за Сулой сигнала своих союзников.

У Кончака никогда не было такой громадной армии. Использовав фактор внезапности, он бы мог самостоятельно взять Киев, если бы имел такую задачу. А он стоит, не переходя границу.

Святослав «обзванивает» князей, собирает силы. Именно он, как ни парадоксально это звучит, использует фактор внезапности. Его конница – берендеи и чёрные клобуки – тайно перешла Сулу и нанесла неожиданный удар по расположению Кончака.

Игорь и Ярослав предали своего союзника, поставив его, прямо скажем, в неловкое положение.

И через неделю «сват» Игорь вероломно нападает с ковуями Ярослава на мирные кочевья Кончака, оставленные «без присмотру».

И встала обида в силах половцев, и пробудила времена раздора. Под временами «жирик», видимо, понимались первые годы соседства, когда половцы, вытеснив

печенегов, приходили в неизбежные столкновения с Русью.

И теперь захватническая политика удельных князей, распространившаяся на «земли Трояна», привела к тому, что нарушились «сватовские», «братские» отношения со Степью. Впервые за много лет (за весь XII век) половцы «без приглашения» нападают на Русь. Причина этому, утверждает Автор «Слова о полку Игореве», – обида.

 

Почему обида половецкая машет лебедиными крыльями?

Гуси и лебеди – отрицательные образы древнерусского фольклора и письменности. Если русских в поэзии обозначают – соколы, то степняков – гуси и лебеди. В «Задонщине»: «Тогда гуси возгоготаша на речкы на Мечи, лебеди крилы въсплескаша. Ни гуси возгоготаша, во поганый Мамай на Русскую землю пришел, а выводы своя привел». (Список И–1). «Уже бо те соколы и кречеты за Дон борзо перелетели и ударилися о многие стада лебединые. То ти наехали руские князи на силу татарскую» (У).

Автор «Слова», как мы видели, покушается в иных местах на одномерность сравнения князь – сокол. Однажды он даже позволяет Бонну наречь северских князей не соколами, а галицами. Параллель же половцы–лебеди у него не вызывает возражения. Все, что имеет какое–то отношение к половцам, часто несет в поэме четкий знак лебедя. Удивительные образы рождены поэтом в разработке лебединой темы! Даже телеги половецкие «кричат» у него словно «лебеди распуганные». Такое рронзительное одушевление трудно встретить и в современной, более изощренной поэзии.

Ночами в панике бегут кочевые аулы от войск Игоря, жалкий скарб на колымагу, детей – в короб, кнутом – по чалому и – «Кричат телеги в полуночи как лебеди аспуганные».

Чтобы описать в нескольких словах бегство суздальских крестьян. Автор нашел бы другое сравнение скрипу несмазанных колес, и тогда, возможно, кричали бы телеги как кречеты…

Мне кажется, не последнюю роль в рождении этого уподобления сыграл тюркский энтоним – «казак». В народной этимологии он и поныне разлагается на «каз ак» – гусь белый, т.е. Лебедь².

Благодаря такому пониманию народного имени Лебедь и Гусь стали своеобразными поэтическими тотемами казахов. Народ Белых Гусей обожествлял этих птиц. Убить гуся или лебедя считается великим грехом и поныне.

Исследователь эстетических взглядов древних казахов не обойдет вниманием Белого Гуся; люди многое брали от своих тотемов. Эти пернатые стали одушевленными идеалами красоты.

Европейского слушателя, привыкшего к другой системе поэтических уподоблений, могут шокировать, например, такие строки из эпоса «Ер–Таргын», где дочь Акша–хана находит лучшее для себя сравнение: