Многозначность этого значения

 

Итак, на этом внутреннем, которое в своем внешнем проявлении остается внутренним, наблюдается рефлектированность индивида из его действительности; посмотрим же, как обстоит дело с необходимостью, которая установлена в этом единстве. — Эта рефлектированность отличается прежде всего от самого действия, и, следовательно, может быть чем-то иным и может приниматься за нечто иное, чем она есть; по лицу человека видно, придает ли он серьезное значение тому, что говорит или делает. — Но и обратно, то, что должно быть выражением внутреннего, есть в то же время сущее выражение и потому само подпадает под определение бытия, которое абсолютно случайно для обладающей самосознанием сущности. Поэтому оно, конечно, есть выражение, но вместе с тем выражение в смысле знака, так что для выражаемого содержания характер того, с помощью чего выражается внутреннее, совершенно безразличен. Внутреннее в этом проявлении, можно сказать, есть невидимое, которое видимо, но это внутреннее не связано с этим проявлением; оно в такой же мере может проявляться в чем-нибудь другом, как и какое-нибудь другое внутреннее может проявиться в этом же. — Лихтеиберг поэтому прав, когда говорит: «Допустим, что физиогномист уловил однажды человека, но достаточно последнему принять твердое решение, чтобы опять сделаться непостижимым на тысячелетия» [24]. — Подобно тому как в вышеприведенном отношении данные обстоятельства обладали некоторым бытием, из которого индивидуальность брала себе то, что могла и хотела взять, либо подчиняясь ему, либо преобразовывая его, и на основании которого в нем не содержалось необходимости и сущности индивидуальности, — точно так же и здесь являющееся непосредственное бытие индивидуальности есть такое бытие, которое либо выражает ее рефлектированность из действительности и ее внутри-себя-бытие, либо есть для нее только знак, безразличный к обозначаемому и потому поистине ничего не обозначающий; непосредственное бытие для индивидуальности в такой же мере есть ее лицо, как и ее маска, которую она может снять. — Индивидуальность пронизывает свой облик, движется, говорит в нем; но это наличное бытие в целом точно так же в качестве некоторого бытия, безразличного к воле и деятельности, выходит за свои пределы; индивидуальность уничтожает в нем то значение, какое оно имело прежде, т. е. то, что она имеет свою рефлектированность в себя или свою истинную сущность в нем, и наоборот, скорее вкладывает последнюю в волю и в действие.

Индивидуальность отказывается от той рефлектированности в себя, которая выражена в чертах [лица], и вкладывает свою сущность в произведение. Тут она вступает в противоречие с тем отношением, которое устанавливается инстинктом разума, занимающимся наблюдением индивидуальности, обладающей самосознанием, касательно того, что должно быть ее внутренним и внешним. Эта точка зрения приводит нас к собственной мысли, которая лежит в основе физиогномической, — если угодно, — науки. Противоположность, на которую наталкивается это наблюдение, по форме своей есть противоположность практического и теоретического, и то и другое установлено именно внутри самого практического, — противоположность индивидуальности, осуществляющейся в поступках (понимая последние в самом общем смысле), и индивидуальности, как она, будучи в этих поступках, в то же время выходит из них, рефлектирует в себя и имеет их своим предметом. Наблюдение воспринимает эту противоположность со стороны того же извращенного отношения, в котором она определяется в явлении. Несущественным внешним оно считает само действие и произведение, — действие и произведение языка ли или какой-нибудь более утвердившейся действительности, существенным же внутренним — внутри-себя-бытие индивидуальности. Из двух сторон, имеющихся в практическом сознании, намерения и действия — мнения о своих поступках и самих этих поступков — наблюдение выбирает первую сторону в качестве истинного внутреннего; последнее должно, мол, иметь свое более или менее несущественное внешнее проявление в действии, а свое истинное внешнее проявление — в своем внешнем облике. Это последнее внешнее проявление есть непосредственное чувственное наличие индивидуального духа: внутренний мир, который следует, мол, считать истинным, есть особенность намерения и единичность для-себя-бытия; то и другое — мнимый (der gemeinte) дух. То, что наблюдение имеет своими предметами, есть, следовательно, мнимое наличное бытие, и в нем оно отыскивает законы.

Непосредственное мнение о мнимом наличии духа есть естественная физиогномика, поспешное суждение о внутренней природе и характере ее облика при первом взгляде на нее. Предмет этого мнения таков, что к самой его сущности относится то, чтобы быть поистине чем-то иным, нежели только чувственное непосредственное бытие. Правда, в чувственном наличествует именно эта рефлектированность из него в себя, именно видимое как видимое невидимого есть предмет наблюдения. Но именно это чувственное непосредственное наличие есть действительность духа, как она есть только для мнения; и наблюдение возится с этой стороны со своим мнимым наличным бытием, с физиогномикой, почерком, тоном голоса и т. д. — Оно ставит такое наличное бытие в связь именно с таким мнимым внутренним. Не убийца, не вор подлежит распознанию, а способность быть ими; устойчивая абстрактная определенность теряется благодаря этому в конкретной бесконечной определенности единичного индивида, требующей теперь более искусных изображений, нежели такого рода квалификации. Такие искусные изображения, конечно, говорят больше, чем квалификации вроде «убийца», «вор», или «добродушный», «непорочный» и т. д., но они далеко не достаточны для цели, которая ими преследуется; выразить в словах мнимое бытие или единичную индивидуальность, — они столь же не достаточны, как те изображения внешнего облика, которые идут дальше указания на плоский лоб, длинный нос и т. д. Ибо единичный облик, точно так же как и единичное самосознание, в качестве мнимого бытия нельзя выразить в словах. Наука о познании человека, которая имеет в виду мнимого человека, точно так же как и наука физиогномики, которая имеет в виду его мнимую действительность и хочет возвысить до знания бессознательное суждение естественной физиогномики, есть поэтому нечто бесконечное и беспочвенное, что никогда не может достигнуть того, чтобы сказать, что оно «мнит», потому что оно только мнит и его содержание есть только «мнимое».

Законы, которые стремится найти эта наука, суть соотношения обеих этих мнимых сторон, а потому и сами могут быть лишь пустым мнением. И так как предмет этого мнимого знания, которое хлопочет о действительности духа, состоит именно в том, что дух из своего чувственного наличного бытия рефлектируется в себя и что определенное наличное бытие есть для него равнодушная случайность, — то это знание, найдя свои законы, должно непосредственно знать, что ими ничего не сказано, кроме, собственно, чистой болтовни или дается лишь мнение о себе — выражение, истина которого в том, что высказать свое мнение есть то же, что сообщить не суть дела, а только мнение о себе. По содержанию же эти наблюдения не далеки от таких, как: «каждый раз, когда у нас ярмарка, идет дождь», говорит лавочник; «а также каждый раз, когда я сушу белье», говорит хозяйка.

Лихтенберг, который так характеризует физиогномическое наблюдение, говорит еще следующее: «Если бы кто-нибудь сказал: ты поступаешь, правда, как честный человек, но я вижу по твоему лицу, что это — одно притворство и что в душе ты — мошенник, то, наверняка, пока существует мир, на такое заявление каждый честный человек будет отвечать оплеухой» [25]. — Этот ответ потому попадает в цель, что он опровергает первую предпосылку такой науки о мнимом, а именно, будто действительность человека есть его лицо и т. д. — Истинное бытие человека, напротив, есть его действие; в последнем индивидуальность действительна, и оно-то и снимает мнимое с обеих его сторон. Во-первых, [оно снимает] мнимое как телесное покоящееся бытие: в поступках индивидуальность проявляется скорее как негативная сущность, которая есть лишь постольку, поскольку она снимает бытие. Во-вторых, действие снимает неизреченность мнения точно так же и относительно обладающей самосознанием индивидуальности, которая в мнении есть индивидуальность бесконечно определенная и определимая. В совершённом действии эта дурная бесконечность уничтожена. Действие есть нечто просто определенное, всеобщее, постигаемое в абстракции; действие есть убийство, кража, или благодеяние, подвиг и т. д., и о нем можно сказать, что оно есть. Оно есть «это», и его бытие есть не только знак, но сама суть дела. Оно есть «это», и индивидуальный человек есть то, что есть оно; в простоте «этого» бытия индивидуальный человек есть сущее для других, всеобщая сущность, и перестает быть только мнимой сущностью. Хотя он в этом установлен не как дух, но так как речь должна идти о его бытии как бытии и, с одной стороны, двойное бытие внешнего облика и действия противостоят друг другу, а то и другое должно быть его действительностью, то следует, напротив, в качестве его подлинного бытия утверждать только действие, — не его лицо, которое должно было выражать то, что человек думает относительно своих действий, или то, что думали о том, что он только мог бы делать. Равным образом, так как, с другой стороны, противопоставляют друг другу его произведение и его внутреннюю возможность, способность или намерение, то лишь произведение следует считать его истинной действительностью, хотя бы он сам на этот счет обманывался и, возвратившись в себя из своих действий, мнил, будто в этом внутреннем он есть некоторое «иное», чем на самом деле. Индивидуальность, которая вверяет себя предметной стихии, переходя в произведение, тем самым обрекает себя, конечно, на изменения и извращения. Но характер действия именно тем и определяется, будет ли оно действительным бытием, которое устоит, или оно будет только мнимым произведением, которое, будучи внутренне ничтожным, пропадет. Предметность не меняет самого действия, а только показывает, что оно есть, т. е. есть ли оно, или не есть ли оно ничто. — Расчленение этого бытия на намерения и подобные тонкости, вследствие чего действительный человек, т. е. его действие, должен быть для объяснения снова отослан назад в мнимое бытие, какие бы особые намерения он сам ни создавал себе относительно своей действительности, — должны быть предоставлены праздному мнению; эта праздность, если она хочет свою бездеятельную мудрость обратить в произведение, отрицать разумный характер у совершающего поступки и таким образом дурно с ним поступить, желая объявить бытием его не действие, а скорее лицо и черты [лица], должна опасаться вышеупомянутого ответа, который показывает ей, что лицо есть не в себе-[бытие], а скорее может быть предметом воздействия (der Behandlung).

 

Френология

 

Если мы посмотрим теперь на круг доступных наблюдению отношений обладающей самосознанием индивидуальности к ее внешнему проявлению вообще, то остается одно отношение, которое наблюдение еще должно сделать своим предметом. В психологии — это внешняя действительность вещей, которая должна иметь свой сознающий себя противообраз в духе и должна дать о духе понятие. В физиогномике, напротив, дух должен познаваться в своем собственном внешнем проявлении как в некотором бытии, которое есть, мол, язык — видимая невидимость его сущности. Остается еще определение той стороны действительности, с которой индивидуальность выражает свою сущность в своей непосредственной устойчивой, всецело налично сущей действительности. — Это отношение отличается, следовательно, от физиогномического тем, что последнее есть говорящее наличие индивида, который в своем внешнем проявлении, состоящем в совершении поступков, воспроизводит в то же время рефлектирующееся в себя и рассматривающее себя внешнее проявление, которое само есть движение, покоящиеся черты [лица], которые сами по существу суть некоторое опосредствованное бытие. Но в определении, которое еще подлежит рассмотрению, внешнее есть, наконец, некоторая совершенно покоящаяся действительность, которая в самой себе не есть говорящий знак, а проявляется для себя отдельно от обладающего самосознанием движения и существует в качестве простой вещи.

 

(α) Череп как внешняя действительность духа

 

Прежде всего, что касается соотношения внутреннего с этим его внешним, то ясно, что его, видимо, надо понимать как отношение причинной связи, так как соотношение одного в-себе-сущего с другим в-себе-сущим как соотношение необходимое есть отношение причинной связи.

Далее, для того, чтобы духовная индивидуальность оказывала воздействие на тело, она сама как причина должна быть телесной. Но то телесное, в котором эта индивидуальность выступает как причина, есть орган, однако не орган действования по отношению к внешней действительности, а орган действования сущности, обладающей самосознанием, внутри себя самой, вовне же — лишь по отношению к своему телу; не сразу можно усмотреть, что за органы это могут быть. Если бы речь шла только об органах вообще, то сразу пришел бы на ум орган труда вообще, а также орган полового влечения и т. д. Однако такие органы следует рассматривать как орудия или как члены тела, которые дух как один крайний термин имеет в виде среднего термина по отношению к другому крайнему термину, представляющему собой внешний предмет. Здесь же имеется в виду орган, в котором индивид, обладающий самосознанием, сохраняется для себя как крайний термин по отношению к своей собственной, ему противоположной действительности, не обращаясь вместе с тем вовне, а рефлектируясь в своей деятельности, орган, у которого сторона бытия не есть бытие для другого. В физиогномическом соотношении, правда, орган также рассматривается как наличное бытие, рефлектирующее в себя и истолковывающее действование; но это бытие есть предметное бытие, и в результате физиогномического наблюдения получается, что самосознание противостоит именно этой своей действительности как чему-то безразличному. Это безразличие исчезает оттого, что сама эта рефлектированность в себя оказывает воздействие; благодаря этому указанное наличное бытие сохраняет необходимое соотношение с ней; но для того, чтобы она могла оказывать воздействие на наличное бытие, она сама должна обладать некоторым бытием, но не предметным в собственном смысле, и она-то и должна быть указана в качестве этого органа.

В обыденной жизни считают, например, что гнев как такого рода внутреннее действование помещается в печени. Платон [26] приписывает печени даже нечто более высокое, что, но мнению некоторых, есть даже самое высокое, а именно прорицание или дар провозглашать святое и вечное, не прибегая к помощи разума. Но движение, которое имеется у индивида в печени, сердце и т. д., нельзя рассматривать как движение индивида, целиком рефлектированное в себя, а скорее оно заложено ему уже в тело и обладает животным наличным бытием, обращенным наружу к внешнему проявлению.

Нервная система, напротив того, есть непосредственный покой органического в его движении. Хотя сами нервы опять-таки суть органы сознания, уже погруженного в своем направлении вовне, но головной и спинной мозг можно рассматривать как пребывающую внутри себя — не предметную и не выходящую также наружу — непосредственную наличность самосознания. Поскольку момент бытия, которым располагает этот орган, есть бытие для другого, наличное бытие, он есть мертвое бытие, уже не наличность самосознания. Но это бытие внутри себя самого, согласно своему понятию, есть текучесть, в которой непосредственно растворяются образующиеся в ней круги и ни одно различие не выражается как сущее различие. Между тем, подобно тому, как сам дух не есть нечто абстрактно-простое, а есть система движений, в которой он различает себя в моментах, но в самом этом различении остается свободным, и подобно тому, как он вообще расчленяет свое тело по различным отправлениям и каждую отдельную часть тела определяет только для одного отправления, — точно так же можно представить себе и то, что текучее бытие его внутри-себя-бытия есть бытие расчлененное; и по-видимому, его так и нужно представлять, потому что рефлектированное в себя бытие духа в головном мозгу само, в свою очередь, есть только средний термин его чистой сущности и его телесного расчленения, средний термин, который в свою очередь должен тем самым иметь у себя [нечто] от природы обоих и, следовательно, со стороны последней — также сущее расчленение.

У духовно-органического бытия есть в то же время необходимая сторона некоторого покоящегося устойчивого наличного бытия; первое должно отойти обратно как крайний термин для-себя-бытия и иметь против себя второе как другой крайний термин, который тогда есть предмет, на который воздействует первый крайний термин как причина. Если же головной и спинной мозг есть названное телесное для-себя-бытие духа, то череп и позвоночный столб есть другой выделенный крайний термин по отношению к нему, т. е. прочная покоящаяся вещь. — Но так как каждому, когда он думает о собственном месте наличного бытия духа, приходит на ум не спина, а только голова, то в исследовании знания, вроде данного, мы можем довольствоваться этим (для него не слишком плохим) основанием, чтобы это наличное бытие ограничилось черепом. Если бы кому-нибудь пришла на ум и спина, — поскольку ведь иной раз и через нее знание и действование то вколачиваются, то выколачиваются, — то это ничуть не доказывало бы — потому что доказывало бы слишком много, — будто спинной мозг нужно сопричислить к местообитанию духа, а позвоночник — к соответствующему наличному бытию; ибо с таким же успехом можно припомнить, что бывали и другие излюбленные внешние пути подхода к деятельности духа, для того чтобы ее пробудить или обуздать. — Итак, позвоночный столб отпадает, если угодно, по праву; и не хуже других натурфилософских учений построение, по которому череп один не содержит, правда, органов духа. Ибо это уже раньше было исключено из понятия этого отношения, и вследствие этого череп был отнесен на сторону наличного бытия; или если не позволительно напоминать о понятии вещи (Sache), то ведь опыт учит нас, что посредством глаза как органа мы видим, но посредством черепа не убивают, не крадут, не сочиняют стихов, и т. д. — Поэтому и следует воздержаться от выражения «орган» для того значения черепа, о котором нам еще предстоит говорить. — Ибо хотя принято говорить, что для разумного человека важнее всего не слова, а суть дела, но из этого не следует, что суть дела можно обозначать неподходящим для нее словом; ибо это — несообразность и в то же время обман, когда воображают и утверждают, будто не хватает только надлежащего слова, и скрывают от себя, что фактически недостает самой сути дела, т. е. понятия; если бы последнее имелось, нашлось бы для него и надлежащее слово. — Прежде всего здесь определилось только то, что подобно тому, как мозг есть живая голова, череп есть caput mortuum.

 

(β) Связь формы черепа с индивидуальностью

 

Итак, в этом мертвом бытии духовные движения и определенные модусы мозга должны были бы сообщить себе свое изображение внешней действительности, которая, однако, еще присуща самому индивиду. Отношение их к черепу, который, будучи мертвым бытием, не заключает в себе самом местообитания духа, прежде всего предстает как установленное выше отношение, [т. е.] как внешнее и механическое, так что органы в собственном смысле — а они суть в мозгу — в одном месте делают череп круглым, в другом — сплющенным и плоским, или как бы еще ни изображалось это воздействие. Правда, так как череп сам есть часть организма, то в нем, как во всякой кости, нужно предполагать некоторое живое самоформирование, так что, если рассматривать его так, то скорее он со своей стороны давит на мозг и устанавливает его внешние границы; к этому он скорее располагает возможностью и как нечто более твердое. Но при этом взаимное отношение того и другого в определении их деятельности все еще оставалось бы то же самое; ибо будет ли череп представлять собой то, что определяет, или то, что определяется, это вообще ничего не меняло бы в причинной связи, только череп тогда сделали бы непосредственным органом самосознания, потому что в нем как в причине находилась бы сторона для-себя-бытия. Но так как для-себя-бытие как органическая жизненность одинаково приходится на обе стороны, то на деле причинная связь между ними отпадает. Но такое развитие обеих было бы связано во «внутреннем» и было бы органической предустановленной гармонией, которая обе соотносящиеся стороны оставляет свободными друг по отношению к другу и оставляет за каждой из них ее собственный облик, которому нет надобности соответствовать облику другой стороны; и еще в большей степени свободными остаются друг по отношению к другу облик и качество, как свободны друг по отношению к другу форма виноградины и вкус вина. — Но так как на сторону мозга приходится определение для-себя-бытия, а на сторону черепа — определение наличного бытия, то внутри органического единства также следует установить причинную связь их — некоторое необходимое соотношение их как соотношение внешнее друг для друга, т. е. некоторое собственно внешнее соотношение, благодаря коему, следовательно, их форма определялась бы друг через друга.

Что же касается определения, по которому орган самосознания был бы деятельной причиной на противостоящей стороне, то об этом можно толковать самым различным образом, ибо речь идет о характере причины, рассматриваемой со стороны ее равнодушного наличного бытия, ее формы и величины, — причины, коей «внутреннее» и для-себя-бытие должны быть именно такими, которые не касаются непосредственного наличного бытия. Органическое самоформирование черепа прежде всего равнодушно к механическому воздействию, и отношение этих обоих отношений (так как первое есть соотнесение себя с самим собой) есть именно сама эта неопределенность и безграничность. Затем, если даже мозг принимал бы в себя различия духа в качестве сущих различий и был бы множеством внутренних, занимающих разное пространство органов (что противоречит природе, которая сообщает моментам понятия некоторое собственное наличное бытие, и поэтому на одну сторону целиком ставит текучую простоту органической жизни, а на другую — артикуляцию и подразделение ее, точно так же в ее различиях, так что они в том смысле, в каком они должны пониматься здесь, оказываются особенными анатомическими вещами), все же было бы неясно, должен ли какой-нибудь духовный момент, — смотря по тому, есть ли он первоначально сильнее или слабее, — обладать в первом случае более расширенным мозговым органом, а во втором случае — более сжатым, или же как раз наоборот. — Точно так же [оставалось бы неясным], увеличивался бы при его развитии орган или уменьшался, становился бы он более грубым и плотным или более тонким. Вследствие того, что осталось бы неясным, как обстоит дело с причиной, остается столь же неопределенным, как происходит воздействие на череп, есть ли это некоторое расширение или сужение и сморщивание. Если это воздействие определяется, скажем, более высокопарно, как некоторое возбуждение, то остается неясным, происходит ли это в виде вспучивания, как под воздействием шпанского пластыря, или в виде сморщивания, как под воздействием уксуса. — Для всех подобных точек зрения можно привести правдоподобные основания, ибо органическое соотношение, которое в такой же мере оказывает действие тут, делает столь же подходящим одно основание, как и другое, и оно равнодушно ко всем этим способам понимания.

Но для наблюдающего сознания дело не в том, чтобы определить это соотношение. Ибо, помимо всего прочего, то, что находится по одну сторону, не есть мозг как животная часть, а есть мозг как бытие обладающей самосознанием индивидуальности. — Последняя как постоянный характер и движущееся сознательное действование есть для себя и внутри себя; этому для-себя-бытию и внутри-себя-бытию противостоит ее действительность и наличное бытие для другого; для-себя-бытие и внутри-себя-бытие есть сущность и субъект, имеющий в мозгу некоторое бытие, которое подчинено ему и сохраняет свою ценность лишь благодаря присущему ему значению. Но другая сторона обладающей самосознанием индивидуальности, сторона ее наличного бытия, есть бытие как бытие самостоятельное и как субъект, или: есть в качестве некоторой вещи, а именно кости: действительность и наличное бытие человека есть его черепная кость. — Таковы отношение и смысл, который имеют обе стороны этого соотношения в наблюдающем их сознании.

Для наблюдающего сознания дело теперь в более определенном соотношении этих сторон; черепная кость, быть может, имеет в общем значение непосредственной действительности духа. Но многосторонность духа сообщает своему наличному бытию совершенно такую же многозначность; то, что нужно получить, это — определенность значения отдельных мест, на которые разделено это наличное бытие; посмотрим, какое имеется в них указание на это.

Черепная кость не есть орган деятельности и не есть что-то, выражающее движение; черепной костью не воруют, не убивают и т. д., и она не строит никаких гримас при такого рода действиях, так, чтобы ее можно было признать выразительным жестом. — Лишено это сущее и ценности знаки. Выражение лица и жест, тон, даже столб, свая, вбитая на необитаемом острове, сразу же дают знать о себе, что под ними разумеется еще что-то иное, нежели то, что они только непосредственно суть. Они тотчас же выдают себя за знак, так как у них есть определенность, которая указывает на нечто иное тем, что она им не принадлежит как нечто свойственное только им. Конечно, многое может прийти на ум и при виде черепа, как у Гамлета по поводу черепа Йорика; но черепная кость сама по себе есть столь равнодушная, наивная вещь, что непосредственно в ней нельзя усмотреть и под ней подразумевать что-либо иное, кроме лишь ее самой; она напоминает, правда, о мозге и его определенности, о черепе другой формации, но не о каком-либо сознательном движении, так как на ней не запечатлены ни мимика и жест, ни что-либо, что давало бы знать о происходящем от сознательного действования; ибо она есть действительность, долженствующая представлять в индивидуальности такую другую сторону, которая была бы уже не бытием, рефлектирующимся в себя, а всецело непосредственным бытием.

Так как, далее, сама черепная кость не обладает также чувством, то, по-видимому, некоторое более определенное значение для нее может еще состоять, скажем, в том, что благодаря [своему] соседству определенные ощущения дают возможность узнать, что она собою представляет; и так как ощущение некоего сознательного модуса духа связано с определенным местом черепа, то это место, допустим, своим обликом будет указывать на этот модус и на его особенность. Подобно тому, например, как некоторые жалуются на то, что при напряженном мышлении или даже при мышлении вообще они чувствуют где-то в голове болезненное напряжение, так и воровство, убийство, сочинение стихов и т. д. могли бы каждое сопровождаться некоторым собственным ощущением, которое, кроме того, должно было бы иметь еще свое особое место. Это место в мозгу, которое было бы таким образом более подвижным и деятельным, вероятно развивало бы в большей степени и соседнее место кости; или это последнее из симпатии или в силу согласованности также не оставалось бы инертным, а увеличивалось бы или уменьшалось, либо тем или иным способом формировалось бы. — Однако эту гипотезу делает неправдоподобным то обстоятельство, что чувство вообще есть нечто неопределенное и что чувство в голове как в центре могло бы быть общим сочувствием всякому страданию, так что к воро-убийце-поэтически-головному щекотанию или головной боли примешивались бы другие чувства, и друг от друга, точно так же как и от ощущений, которые можно назвать чисто телесными, их можно было бы отличить столь же мало, как мало можно определить болезнь по одному симптому — по головной боли, если мы ограничим его значение только телесным.

С какой бы стороны ни рассматривалась суть дела, фактически отпадает какое бы то ни было необходимое взаимоотношение, равно как и указание на него, которое говорило бы само за себя. Если же это отношение все же должно иметь место, то остается и оказывается необходимой непостигнутая в понятии свободная предустановленная гармония соответствующего определения обеих сторон, ибо одна из сторон должна быть лишенной духа действительностью, просто вещью. — Таким образом, по одну сторону находится множество покоящихся мест черепа, по другую — множество духовных свойств, многочисленность и определение которых будут зависеть от состояния психологии. Чем беднее представление о духе, тем более с этой стороны облегчается дело, ибо отчасти тем малочисленное будут эти свойства, отчасти тем более обособленными, прочными и закостеневшими, а тем самым более похожими на определения кости и тем более с ними сравнимыми. Но хотя бедностью представления о духе многое облегчено, все же остается еще очень много с обеих сторон; остается для наблюдения совершенная случайность их соотношения. Если бы из детей Израилевых каждый взял себе от песка морского, которому они уподобляются, песчинку, то равнодушие и случайность (Willkür), с которыми на долю каждого пришлась бы его песчинка, были бы так же велики, как и те, с которыми каждой душевной способности, страсти и (что здесь равным образом следовало бы рассмотреть) каждому оттенку характера, о которых имеет обыкновение говорить утонченная психология и человековедение, можно было бы указать соответственные места на черепе и формы кости.^{3} Череп убийцы имеет такой-то — не орган и не знак, а такую-то шишку; но у этого убийцы есть еще много других свойств, равно как и других шишек, а вместе с шишками — и впадин; можно выбирать между шишками и впадинами. И опять-таки его склонность к убийству может быть связана с любой шишкой и с любой впадиной, и в свою очередь эти последние — с любым свойством; ибо и убийца не есть просто эта абстракция некоего убийцы, и обладает он не одной только выпуклостью и впадиной. Наблюдения, производимые по этому поводу, должны, следовательно, совершенно так же звучать, как [рассуждения] лавочника и хозяйки относительно дождя во время ярмарки или сушки белья. Лавочник и хозяйка могли бы сделать и такое наблюдение, что, мол, дождь идет всякий раз, когда мимо проходит такой-то сосед или когда на обед бывает жаркое из свинины. Как безразличен дождь к этим обстоятельствам, так же для наблюдения безразлична данная определенность духа к данному определенному бытию черепа. Ибо из обоих предметов этого наблюдения один есть тощее для-себя-бытие, закостеневшее свойство духа, как другой — тощее в-себе-бытие; столь закостеневшая вещь, как оба эти [бытия], совершенно равнодушна ко всякому «иному»; большой шишке столь же безразлично, имеется ли по соседству с ней убийца, как убийце безразлично, имеется ли поблизости плоское место.

Остается, конечно, несомненная возможность того, что с каким-нибудь свойством, страстью и т. д. где-нибудь какая-нибудь шишка да связана. Можно представить себе убийцу с большой шишкой на одном месте черепа, а вора — с такой шишкой на другом. С этой стороны френология способна еще к большему расширению, ибо на первых порах она, по-видимому, ограничивается только связью какой-нибудь шишки с каким-нибудь свойством у одного и того же индивида, так что у него есть и то и другое. Но уже естественная френология (ибо таковая должна существовать так же, как и естественная физиогномика) переступает эти границы; она не только высказывает суждения о том, что, мол, у хитрого человека сидит за ухом шишка с кулак величиною, но представляет также, что не у самой неверной, жены, а у супруга имеются шишки на лбу. — С таким же успехом можно себе представить и человека, живущего под одной крышей с убийцей, или также его соседа, а дальше и сограждан и т. д. с огромными шишками на каком-нибудь месте черепа, — как можно представить себе летающую корову, которую сперва приласкал рак, прискакавший на осле, а потом и т. д. — Но если возможность понимается не в смысле возможности представления, а в смысле внутренней возможности или понятия, то предмет — такая действительность, которая есть чистая вещь и должна быть ею и которая не имеет и не должна иметь подобного значения, и, следовательно, может иметь его только в представлении.

 

(γ) Задатки и действительность

 

Если, несмотря на равнодушие обеих сторон, наблюдатель все же приступит к делу определения соотношений, ободряемый отчасти общим разумным основанием, что внешнее есть выражение внутреннего, отчасти опираясь на аналогию с черепами животных (которые хотя бы и обладали более простым характером, чем люди, но о них в то же время тем труднее сказать, какой же характер у них, так как представлению любого человека не так-то легко проникнуть воображением в природу животного), такой наблюдатель, утверждая возможность законов, открытие коих для него желательно, встретит отличную поддержку в одном различии, которое и нам здесь необходимо должно прийти на ум. — Бытие духа, по меньшей мере, нельзя считать чем-то просто неподвижным и непоколебимым. Человек свободен; допустим, что первоначальное бытие — только задатки, над которыми человек имеет большую власть или которые нуждаются в благоприятных обстоятельствах для своего развития, т. е. первоначальное бытие духа можно равным образом назвать таким бытием, которое существует не как бытие. Если бы, следовательно, наблюдения противоречили тому, что кто-нибудь вздумал бы утверждать в качестве закона, — если бы, например, во время ярмарки или сушки белья была прекрасная погода, то лавочник и хозяйка могли бы оказать, что, собственно говоря, дождь должен был идти, и что задатки к тому имеются, конечно, налицо; точно так же в наблюдении над черепом: данный индивид, собственно говоря, должен быть таким, как о том говорит, в соответствии с законом, череп, и у него есть первоначальные задатки, но они не развились; налицо нет данного качества, но оно должно было бы быть. — Закон и долженствование основываются на наблюдении действительного дождя и действительной склонности при данной определенности черепа; но если действительности налицо нет, то такое же значение имеет пустая возможность. — Эта возможность, т. е. недействительность установленного закона, и вместе с тем противоречащие ему наблюдения должны войти именно благодаря тому, что свобода индивида и развивающиеся обстоятельства равнодушны к бытию вообще, — к бытию и как к чему-то первоначально внутреннему и как к чему-то внешнему закостенелому, — и благодаря тому, что индивид может быть и чем-то иным, нежели он есть внутренне первоначально, а тем более — в качестве кости.