Язык как действительность отчуждения или образованности

 

Но это отчуждение совершается единственно в языке, который здесь выступает в свойственном ему значении. — Будучи в мире нравственности законом и повелением, в мире действительности — лишь советом, отчуждение имеет содержанием сущность и есть его форма; здесь же оно получает в качестве содержания самое форму, каковая оно и есть, и приобретает значение языка; именно сила языкового выражения как такового осуществляет то, что должно быть осуществлено. Ибо язык есть наличное бытие чистой самости как самости; в нем для себя сущая единичность самосознания как таковая вступает в существование в том смысле, что она есть для других. «Я» как этого чистого «я» в наличности иначе нет; во всяком другом внешнем проявлении оно погружено в действительность и находится в форме, которую оно может оставить; из своих поступков, как и из своего физиогномического выражения, оно рефлектировано в себя и покидает бездыханным такое несовершенное наличное бытие, в котором всегда заключается и слишком много и слишком мало. Язык же (die Sprache) содержит «я» в его чистоте, он один высказывает (spricht aus) «я», его само. «Это» его наличное бытие как наличное бытие есть некоторая предметность, в которой заключается его истинная природа. «Я» есть «это я», но точно так же и всеобщее; его явление есть столь же непосредственно отрешение и исчезновение «этого я» и в силу этого есть его постоянство в своей всеобщности. «Я», которое высказывает себя, воспринимается на слух, путем некоторого заразительного контакта оно непосредственно перешло в единство с тем, для кого оно налично есть, и оно есть всеобщее самосознание. — В том, что оно услышано, его наличное бытие само непосредственно замерло; это его инобытие возвращено в себя; и именно это есть его наличное бытие как обладающее самосознанием «теперь», подобно тому как оно наличествует, чтобы не наличествовать и благодаря этому исчезновению — наличествовать. Само это исчезновение, следовательно, непосредственно есть его пребывание; оно есть его собственное знание о себе, и притом его знание о себе как о чем-то, что перешло в другую самость, было услышано и есть всеобщее.

Дух обретает здесь эту действительность, потому что крайние термины, единство которых он составляет, столь же непосредственно имеют определение — быть для себя собственными действительностями. Их единство разложено на косные стороны, из коих каждая для другой есть действительный, из нее исключенный предмет. Единство поэтому выступает как некоторый средний термин, который исключается из отошедшей действительности сторон и отличается от нее; поэтому оно само имеет некоторую действительную, отличную от ее сторон предметность, и есть для них, т. е. оно есть налично сущее. Духовная субстанция как таковая вступает в существование, лишь приобретя в качестве своих сторон такие самосознания, которые знают эту чистую самость как действительность, имеющую непосредственную значимость, точно так же непосредственно знают, что они становятся таковыми только благодаря отчуждающему опосредствованию. Благодаря чистой самости моменты возвышаются до знающей себя самое категории и тем самым до того, что они суть моменты духа; благодаря опосредствованию дух вступает в наличное бытие как духовность. — Дух, таким образом, есть средний термин, который предполагает указанные крайние и порождается их наличным бытием, но точно так же он есть прорывающееся между ними духовное целое, которое раздваивается на них и в своем принципе порождает каждый из них лишь через это соприкосновение с целым. — То обстоятельство, что оба крайние термина уже в себе сняты и разложены, создает их единство, и это единство есть движение, которое связывает оба термина, обменивает их определения и связывает последние и при том в каждом крайнем термине. Это опосредствование, таким образом, полагает понятие каждого из этих двух крайних терминов в его действительность, или: оно возводит то, что есть каждый из них в себе, в его дух.

Оба крайние термина, государственная власть и благородное сознание, разложены последним, первая — на абстрактное всеобщее, которому повинуются, и на для-себя-сущую волю, которая, однако, этому всеобщему сама еще не присуща; второе — на повиновение снятого наличного бытия или на в-себе-бытие самоуважения и почета, и на еще не снятое чистое для-себя-бытие, на волю, которая еще остается резервированной. Оба момента, до которых возведены обе стороны и которые поэтому суть моменты языка, суть то абстрактное всеобщее, которое называется общим благом, и та чистая самость, которая отказалась в своем служении от своего сознания, погруженного в многообразное наличное бытие. Оба в понятии — одно и то же, ибо чистая самость есть именно абстрактное всеобщее, и потому их единство установлено как их средний термин. Но самость действительна лишь только в одном крайнем термине — в сознании, в-себе[-бытие] же — лишь в другом крайнем термине — в государственной власти; сознанию недостает того, чтобы государственная власть действительно, а не только в виде почета, перешла к нему, — государственной власти недостает повиновения ей не только как так называемому общему благу, а как воле, т. е. недостает того, чтобы она была решающей самостью. Единство понятия, в котором еще находится государственная власть и до которого возвысилось сознание, становится действительным в том опосредствующем движении, чье простое наличное бытие как средний термин есть язык. — Однако это единство еще не имеет своими сторонами двух самостей, наличных как самости, ибо государственная власть лишь одухотворяется к самости; этот язык поэтому еще не есть дух в том виде, в каком он знает и высказывает себя полностью.

 

(α). Лесть

 

Благородное сознание, так как оно есть крайний термин — самость, является тем, из чего исходит язык, благодаря которому стороны отношения принимают вид оживотворенных целых. — Героизм безмолвного служения превращается в героизм лести. Эта говорящая рефлексия служения составляет духовный, разлагающийся средний термин и рефлектирует не только свой собственный крайний термин в себя самого, но и крайний термин — всеобщую власть — обратно в него самого, и возводит ее, которая вначале есть в себе, в для-себя-бытие и в единичность самосознания. Вследствие этого возникает дух этой власти: быть неограниченным монархом; — неограниченным, ибо язык лести возводит власть в ее возвышенную всеобщность; этот момент как порождение языка, т. е. наличного бытия, возвышенного до духа, есть некоторое очищенное равенство себе самому; — монархом, ибо язык лести возводит точно так же единичность на ее вершину; то, от чего отрешается благородное сознание с этой стороны простого духовного единства, есть чистое в-себе [-бытие] его мышления, само его «я». Единичность, которая иначе есть нечто такое, что только мнится, еще определеннее возводится языком в ее налично сущую чистоту благодаря тому, что он дает монарху собственное имя, ибо только в имени отличие данного лица от всех других не мнится, а действительно всеми проводится; в имени отдельная личность считается целиком отдельной личностью уже не только в своем сознании, но и в сознании всех. Благодаря имени, следовательно, монарх решительно от всех обособлен, выделен и уединен; в имени он — атом, который ничего не может уделить от своей сущности и который не имеет себе равного. — Это имя, таким образом, есть рефлексия в себя или действительность, которой самой присуща всеобщая власть; благодаря имени эта власть есть монарх. Он, «эта» отдельная личность, наоборот, знает себя, «эту» личность, как всеобщую власть, в силу того что благородные окружают трон не только в готовности нести службу для государственной власти, но и быть [ее] украшением, и в силу того что они всегда говорят сидящему на троне, что есть он.

Язык их хвалы, таким образом, есть дух, который в самой государственной власти связывает оба крайние термина; язык рефлектирует в себя абстрактную власть и сообщает ей момент другого крайнего термина — проявляющее волю и принимающее решения для-себя-бытие и тем самым — обладающее самосознанием существование; или: это единичное действительное самосознание благодаря этому достигает того, что оно достоверно знает себя как власть. Эта власть есть та точка самости, в которую благодаря отрешению от внутренней достоверности сливается множество точек. — Но так как этот собственный дух государственной власти состоит в том, что получает свою действительность и питание в пожертвовании действованием и мышлением со стороны благородного сознания, то эта власть есть отчужденная от себя независимость; благородное сознание, крайний термин для-себя-бытия, получает обратно крайний термин действительной всеобщности за всеобщность мышления, от которой оно отрешилось: власть государства перешла к благородному сознанию. Только в нем государственная власть подлинно претворяется в действие; в его для-себя-бытии она перестает быть косной сущностью, какой она выступала в качестве крайнего термина — абстрактного в-себе-бытия. — Рассматриваемая в себе, государственная власть, рефлектированная в себя, или то, что она стала духом, значит только, что она стала моментом самосознания, т. е. она есть, только будучи снятой. Тем самым она есть теперь сущность как такая сущность, чей дух состоит в том, чтобы быть принесенной в жертву и брошенной на произвол, т. е. она существует как богатство. — По отношению к богатству, в которое она по своему понятию всегда превращается, она, правда, продолжает в то же время быть некоторой действительностью, но такой действительностью, понятие которой есть именно движение, состоящее в том, что она благодаря служению и почестям, в силу которых она возникает, переходит в противоположное — в отрешение от власти. Для себя, следовательно, свойственная ей самость, которая есть ее воля, превращается благодаря устранению благородного сознания в отрешающуюся от себя всеобщность, в совершенную единичность и случайность, которая отдана в жертву всякой более властной воле; то, что остается на долю этой самости в общепризнанной и не подлежащей делению самостоятельности, — это пустое имя.

Если бы, таким образом, благородное сознание определило себя как такое сознание, которое находится в равном отношении ко всеобщей власти, то истина его, напротив, заключалась бы в том, что в своем служении оно сохраняло бы для себя свое собственное для-себя-бытие, а в подлинном отрешении от своей личности было бы действительным снятием и разрыванием всеобщей субстанции. Его дух есть отношение полного неравенства, которое состоит в том, что, с одной стороны, в своем почете оно сохраняет свою волю, а с другой стороны, в отказе от нее оно отчасти отчуждает себя от своего «внутреннего» и становится высшим неравенством себе самому, отчасти же подчиняет себе этим всеобщую субстанцию и делает ее совершенно неравной себе самой. — Из этого явствует, что тем самым исчезла его определенность, которой оно обладало в суждении по отношению к сознанию, называвшемуся низменным, а вследствие того исчезло и это последнее. Низменное сознание достигло своей цели, а именно всеобщую власть оно подчинило для-себя-бытию.

Обогащенное, таким образом, благодаря всеобщей власти, самосознание существует как всеобщее благодеяние; или: последнее есть богатство, которое само в свою очередь есть предмет для сознания. Ибо богатство для сознания есть, правда, подчиненное всеобщее, но такое, которое этим первым снятием еще не абсолютно ушло назад в самость. — Самость имеет пока предметом не себя как самость, а снятую всеобщую сущность. Так как этот предмет только возник, то установлено непосредственное отношение к нему сознания, которое, следовательно, еще не проявило своего неравенства ему; именно благородное сознание получает во всеобщем, которое стало несущественным, свое для-себя-бытие, поэтому признает этот предмет и чувствует благодарность по отношению к благодетелю.

Богатство уже в самом себе заключает момент для-себя-бытия. Оно не есть лишенное самости «всеобщее» государственной власти, или примитивная (únbefangene) неорганическая природа духа, а есть природа, как она придерживается себя самой благодаря воле против той воли, которая хочет завладеть ею для пользования. Но так как богатство имеет только форму сущности, то это одностороннее для-себя-бытие, которое не есть в себе, а напротив, есть снятое «в себе», есть в своем наслаждении лишенное сущности возвращение индивида в себя самого. Богатство само, следовательно, нуждается в оживотворении; и движение его рефлексии состоит в том, что оно, будучи только для себя, превращается но в-себе — и для-себя-бытие, что оно, которое есть снятая сущность, превращается в сущность; так оно в самом себе обретает свой собственный дух. — Так как в предыдущем изложении анализировалась форма этого движения, то здесь достаточно определить содержание его.

Благородное сознание соотносится здесь, следовательно, не с предметом как сущностью вообще, а оно есть само для-себя-бытие, которое для него — нечто чуждое; оно застает свою самость как таковую отчужденной, как некоторую предметную устойчивую действительность, которую оно должно получить от другого устойчивого для-себя-бытия. Его предмет есть для-себя-бытие; стало быть, его [собственное]; но в силу того, что оно есть предмет, оно в то же время и непосредственно есть некоторая чуждая действительность, которая есть собственное для-себя-бытие, собственная воля, т. е. оно видит свою самость во власти некоторой чужой воли, от которой зависит, захочет ли она уступить ему эту самость.

Самосознание может отвлечься от всякой отдельной стороны и удерживает поэтому в некотором обязательстве, касающемся такой стороны, свою признанность и в-себе-значимость в качестве для себя сущей сущности. Но здесь оно со стороны своей чистой неотъемлемой действительности или со стороны своего «я» видит себя вне себя и принадлежащим некоторому «другому», видит спою личность как таковую зависящей от случайной личности другого, от случайности мгновения, произвола или иной раз от незначительнейшего обстоятельства. — В правовом состоянии то, что находится во власти предметной сущности, предстает как случайное содержание, от которого можно абстрагироваться, и эта власть не касается самости как таковой, а напротив, эта последняя признана. Но здесь самосознание видит, что достоверность его как таковая есть то, что в наибольшей мере лишено сущности, что чистая личность есть абсолютная безличность. Дух его благодарности есть поэтому чувство и этой глубочайшей отверженности и глубочайшего возмущения. Так как само чистое «я» созерцает себя вне себя и разорванным, то в этой разорванности в то же время распалось и погибло все, что обладает непрерывностью и всеобщностью, что носит имя закона, добра и права; все равное растворено, ибо налицо имеется чистейшее неравенство, абсолютная несущественность абсолютно существенного, вне-себя-бытие для-себя-бытия; само чистое «я» абсолютно разложено.

Если, таким образом, это сознание и получает обратно от богатства предметность для-себя-бытия и снимает ее, то все же оно не только не завершено по своему понятию, подобно прежней рефлексии, но и для самого себя не удовлетворено; так как самость получает себя как нечто предметное, то рефлексия установила непосредственное противоречие в самом чистом «я». Но в качестве самости это сознание в то же время непосредственно стоит выше этого противоречия, есть абсолютная эластичность, которая в свою очередь снимает эту снятость самости, отвергает эту отверженность, в которой для него его для-себя-бытие открывается как нечто чуждое и, возмущаясь против этого получения себя самого, в самом получении есть для себя.

 

(β) Язык разорванности

 

Так как, следовательно, отношение этого сознания связано с этой абсолютной разорванностью, то в его духе отпадает различие, состоящее в том, что оно определено как благородное по отношению к низменному, и оба суть одно и то же. — Дух благодетельствующего богатства можно, далее, отличать от духа сознания, получающего благодеяние, и его следует рассмотреть особо. — Он был лишенным сущности для-себя-бытием, пожертвованной сущностью. Но благодаря тому, что он [чем-то] делится, он становится в-себе[-бытием]; так как он выполнил свое назначение — пожертвовать собою, то он снимает единичность, состоящую в потреблении только для себя, и в качестве снятой единичности он есть всеобщность или сущность. — То, чем он делится, то, что он дает другим, есть для-себя-бытие. Но он отдает себя не как лишенная самости натура, не как примитивно жертвующее собою условие жизни, а как обладающая самосознанием сущность, придерживающая себя для себя; он не есть неорганическая мощь стихии, которую воспринимающее сознание знает как преходящую в себе, а есть власть над самостью, знающая себя как независимую и произвольную, и в то же время знающая, что то, что она расточает, есть самость некоторого другого. — Богатство, следовательно, разделяет со своим клиентом отверженность, но на место возмущения вступает заносчивость. Ибо богатство, как и клиент, знает для-себя-бытие с одной стороны как некоторую случайную вещь; но оно само есть эта случайность, насильственной власти которой подчиняется личность. В этой заносчивости, которая мнит, что при помощи пиршеств она получила само чужое «я» и тем приобрела себе покорность его сокровеннейшей сущности, богатство не видит внутреннего возмущения «другого»; оно не замечает, что все оковы сброшены, не видит той чистой разорванности, для которой (так как для нее равенство для-себя-бытия себе самому попросту стало неравным) разорвано все равное, всякое устойчивое существование и которая поэтому более всего подвергает разрыванию мнение и взгляды благодетеля. Богатство стоит прямо перед этой глубочайшей пропастью, перед этой бездонной глубиной, в которой исчезла всякая опора и субстанция; и в этой глубине оно видит только некоторую тривиальную вещь, игру своего каприза, случайность своего произвола; его дух есть полностью лишенное сущности мнение о том, что оно есть покинутая духом поверхность.

Подобно тому как самосознание имело свой язык в отношении государственной власти, или подобно тому как дух выступал между двумя крайними терминами в качестве действительного среднего термина, так у самосознания есть язык и в отношении богатства, но еще в большей мере имеет свой язык его возмущение. Язык, который сообщает богатству сознание его существенности и вследствие этого завладевает им, есть равным образом язык лести, но лести неблагородной, ибо то, что провозглашается им как сущность, язык знает как сущность, отданную в жертву, а не сущую в себе. Но язык лести, как уже упоминалось, есть дух еще односторонний. Ибо хотя его моменты суть облагороженная образованием в служении до чистого существования самость и в- себе-бытие власти, тем не менее чистого понятия, в котором простая самость и в-себе [-бытие] — чистое «я» и чистая сущность или мышление — суть одно и то же, этого единства обеих сторон, между которыми имеет место взаимодействие, нет в сознании этого языка; предмет для этого сознания есть еще в-себе [-бытие] в противоположность самости; или: предмет для него не есть в то же время его собственная самость как таковая. — Но язык разорванности есть совершенный язык и истинный существующий дух этого мира образованности в целом. Это самосознание, которому свойственно возмущение, отвергающее его отверженность, есть непосредственно абсолютное равенство себе самому в абсолютной разорванности, чистое опосредствование чистого самосознания самим собою. Оно есть равенство тождественного суждения, в котором одна и та же личность есть и субъект и предикат. Но это тождественное суждение есть в то же время бесконечное суждение; ибо эта личность абсолютно раздвоена, и субъект и предикат — просто некоторые равнодушные сущие, которые друг друга нимало не касаются, лишены необходимого единства до того даже, что каждое есть власть собственной личности. Для-себя-бытие имеет предметом свое для-себя-бытие как некоторое просто «иное» и в то же время столь же непосредственно — как себя само, — себя как некоторое «иное», не в том смысле, будто у этого последнего имеется иное содержание, — нет, содержание есть та же самость в форме абсолютного противоположения и совершенно собственного равнодушного наличного бытия. — Таким образом, здесь имеется налицо дух этого реального мира образованности, сознающий в своей истине себя, а также и свое понятие.

Он есть это абсолютное и всеобщее извращение и отчуждение действительности и мысли, чистая образованность. В этом мире на опыте узнается, что ни действительные сущности власти и богатства, ни их определенные понятия — хорошее и дурное, или сознание хорошего и дурного, сознание благородное и низменное — не обладают истиной, а все эти моменты скорее извращаются друг в друге, и каждый есть противоположность самого себя. Всеобщая власть, которая есть субстанция, достигнув собственной духовности благодаря принципу индивидуальности, получает собственную самость лишь в виде ее имени и, будучи действительной властью, есть, напротив, безвластная сущность, которая жертвует самой собою. — Но эта отданная в жертву, лишенная самости сущность, или самость, ставшая вещью, есть, напротив, возвращение сущности в себя самое; это есть для-себя-сущее для-себя-бытие, существование духа. — Мысли об этих сущностях, о хорошем и дурном, точно так же превращаются в этом движении: то, что определено как хорошее, есть дурное; то, что определено как дурное, есть хорошее. Сознание каждого из этих моментов, расцениваемое как сознание благородное и низменное, в своей истине точно так же составляет скорее обратное тому, чем должны быть эти определения, — благородное сознание в такой же мере низменно и отверженно, в какой отверженность превращается в благородство самой развитой свободы самосознания. — Точно так же, с формальной точки зрения, всё с внешней стороны есть обратное тому, что оно есть для себя; и в свою очередь то, что оно есть для себя, оно есть не поистине, а есть нечто иное, чем то, чем оно хочет быть: для-себя-бытие есть, напротив, потеря себя самого, и отчуждение себя есть, напротив, самосохранение. — Налицо, следовательно, тот факт, что все моменты оказывают всеобщую справедливость друг по отношению к другу, каждый в себе самом в такой же мере отчуждает себя, в какой вносит себя в противоположное себе и таким образом извращает его. — Истинный же дух есть именно это единство абсолютно отделенных друг от друга [моментов], и при этом он достигает существования в качестве среднего термина этих лишенных самости крайних терминов именно благодаря их свободной действительности. Его наличное бытие суть общие разговоры и разрывающие суждения, для коих все те указанные моменты, которые должны считаться сущностями и действительными членами целого, растворяются; такие речи и суждения равным образом составляют эту растворяющуюся игру с самими собою. Эти суждения и разговоры поэтому суть истинное и неодолимое, пока они преодолевают все; они — то, что единственно подлинно важно в этом реальном мире. Каждая часть этого мира достигает тут того, что ее дух (sein Geist) высказывается, или того, что о ней остроумно (init Geist) говорится и высказывается, что есть она. — Честное сознание считает каждый момент постоянной существенностью, и оно есть необразованное безмыслие, когда не знает, что именно так оно приходит к извращению. Но разорванное сознание есть сознание извращения, и притом абсолютного извращения; понятие есть то, что господствует в этом сознании, и связывает мысли, в отношении честности далеко отстоящие друг от друга, и поэтому язык его остроумен (geistreich).

 

(γ) Тщеславие образованности

 

Содержание речей духа о себе самом и по поводу себя есть, таким образом, извращение всех понятий и реальностей, всеобщий обман самого себя и других; и бесстыдство, с каким высказывается этот обман, именно поэтому есть величайшая истина. Эти речи — сумасшествие музыканта, «который свалил в кучу и перемешал тридцать всевозможных арий, итальянских, французских, трагических, комических, — то вдруг низким басом спускался в самую преисподнюю, то потом, надрывая глотку и фальцетом раздирая выси небес, он был то яростен, то смиренен, то властен, то насмешлив». — Спокойному сознанию, которое честно перекладывает мелодию добра и истины на одинаковые тона, т. е. на одну ноту, эти речи представляются «бредом мудрости и безумия, смесью в такой же мере ловкости, как и низости, столь же правильных, как и ложных идей, такой же полной извращенности ощущения, столь же совершенной мерзости, как и безусловной откровенности и правды. Нельзя отказать себе в том, чтобы войти в эти тона и проследить снизу доверху всю шкалу чувств — от глубочайшего презрения и отвержения до высочайшего изумления и умиления; в них переплавится некоторая комическая черта, которая лишает их свойственной им природы» [32]; в самой своей откровенности они найдут некоторую примиряющую, всемогущую в своей потрясающей глубине черту, которая сообщает дух себе самой.

Если мы сопоставим речи этого отдающего себе отчет хаоса с речами названного простого сознания истины и добра, то последние окажутся только односложными по сравнению с откровенным и сознательным красноречием духа образованности; ибо такое сознание не может сказать этому духу ничего, чего он сам не знал бы и не говорил. Если же оно и выходит за пределы своей односложности, то оно говорит то же, что провозглашает дух, но при этом еще совершает ту глупость, что воображает, будто говорит что-то новое и иное. Даже выговариваемые им слова «мерзко», «низко» уже есть эта глупость, ибо дух говорит их о самом себе. Если этот дух в своих речах искажает все, что однотонно, потому что это равное себе есть только абстракция, а в своей действительности он есть извращение в себе самом, и если, напротив, неизвращенное сознание берет под защиту добро и благородство, т. е. то, что сохраняет равенство в своем внешнем проявлении, — берет под защиту единственным здесь возможным способом, так чтобы добро не потеряло своей ценности именно от того, что оно связано с дурным или смешано с ним, ибо это его условие и необходимость, в этом состоит мудрость природы, — если это так, то это сознание, воображая, что оно противоречит, тем самым лишь резюмировало содержание речей духа тривиальным способом, который, делая противное благородному и хорошему условием и необходимостью благородного и хорошего, безмысленно воображает, будто говорит что-то иное, чем то, что названное благородным и хорошим в сущности своей есть обратное себе самому, точно так же как дурное, наоборот, есть превосходное.

Если простое сознание заменяет эту пошлую мысль действительностью превосходного, представив его на примере вымышленного случая или же истинного происшествия и так показывая, что это — не пустое наименование, а имеется налицо, — то всеобщая действительность извращенного действования противостоит всему реальному миру, в котором приведенный пример составляет, следовательно, лишь нечто совершенно обособленное, некоторую espèce; и изобразить наличное бытие хорошего и благородного как отдельное происшествие, будет ли оно вымышленным или истинным, — это самое горькое, что о нем можно сказать. — Если простое сознание, наконец, потребует уничтожения всего этого мира извращения, оно не может потребовать от индивида, чтобы он удалился из этого мира, ибо и Диоген в бочке обусловлен им, и такое требование, предъявленное к отдельному лицу, есть как раз то, что считается дурным, т. е. чтобы отдельное лицо заботилось о себе как о единичном. Обращенное же ко всеобщей индивидуальности, это требование удаления из этого мира извращения не может означать, что разум должен отказаться от духовного образованного сознания, которого он достиг, что он должен разросшееся богатство своих моментов погрузить обратно в простоту естественного чувства и снова впасть в дикость и в близость к животному сознанию, хотя бы эта природа называлась невинностью; требование такого прекращения может быть обращено только к самому духу образованности, дабы он вернулся к себе из своего хаоса как дух и достиг еще более высокого сознания.

Но на деле дух уже в себе осуществил это. Разорванность сознания, сознающая и выражающая самое себя, есть язвительная насмешка над наличным бытием, точно так же как над хаосом целого и над самим собой; это есть в то же время еще улавливающее себя затихание всего этого хаоса. — Эта себя самое улавливающая суетность всей действительности и всякого, определенного понятия есть двойная рефлексия реального мира в себя самого; во-первых, — в этой самости сознания как «этой», во-вторых, — в чистой всеобщности его или в мышлении. Со стороны первой пришедший к себе дух направил взор в мир действительности и имеет еще этот мир своей целью и непосредственным содержанием; со стороны же второй его взор отчасти обращен только на себя и негативно к миру, отчасти — от него к небу, и его предмет есть потустороннее этого мира.

Со стороны возвращения в самость суетность всех вещей есть собственная суетность этой самости, т. е. она суетна. Она есть для-себя-сущая самость, которая умеет не только все критиковать и поносить, но и остроумно рассказать об устойчивых сущностях действительности, так же как и об устойчивых определениях, устанавливаемых суждением, — в их противоречии, а это противоречие и есть их истина. — Если рассматривать самость со стороны формы, то она знает, что все отчуждено от себя самого, что для-себя-бытие отделено от в-себе-бытия, что то, что мнится, и цель отделены от истины, бытие для другого, в свою очередь, — от обоих, а служащее предлогом — от настоящего мнения и истинного дела и намерения. — Она, таким образом, умеет правильно выразить каждый момент в отношении к другому, выразить вообще извращение всех моментов; она знает лучше, что каждый из них есть то, что он есть, как бы он ни определялся. Так как субстанциальное ей известно со стороны несогласованности и раздора, который она согласует внутри себя, но не известно со стороны этого согласования, то она умеет очень хорошо критиковать это субстанциальное, но потеряла способность постигать его. — Эта суетность нуждается в суетности всех вещей, чтобы, исходя из них, сообщить себе сознание самости; она поэтому порождает самое эту суетность и есть та душа, которая ее питает. Власть и богатство — высшие цели усилий этой самости, она знает, что путем отказа от себя и пожертвования собою оно образовывает себя до всеобщего, завладевает им и, обладая им, получает общезначимость; власть и богатство суть действительные признанные силы. Но сама эта ее значимость суетна, и именно тогда, когда она завладевает ими, она знает, что они — не самодовлеющие сущности, а, напротив, она чувствует себя властью над ними и знает их как суетность. То обстоятельство, что она, таким образом, в самом своем обладании ими свободно от них, оно выражает остроумным языком, который поэтому для нее — высший интерес и истина целого; в языке «эта» самость, как эта чистая самость, не относящаяся ни к действительным, ни к мысленным определениям, становится для себя духовным, подлинно общезначимым. Она есть себя самое разрывающая природа всех отношений и сознательное разрывание их; но лишь как возмущенное самосознание она знает о своей собственной разорванности, и в этом знании ее она непосредственно возвысилась над ней. В указанной суетности всякое содержание становится некоторой негативностью, которая уже не может быть постигнута положительно; положительный предмет есть только само чистое «я», и разорванное сознание есть в себе это чистое равенство с собой возвратившегося к себе самосознания.