Понять вынужденное, определить желаемое

 

Для слома негативных тенденций необходимо признать и полностью принять уже произошедшие после 1991 г. перемены. Нужно исключить рецидивы имперского мышления, попытки вести себя в регионе, «как СССР», — для этого у России нет сил и средств. Необходимо сосредоточить внимание на перспективах отношений со среднеазиатскими государствами и развитии интеграционных тенденций.

Следует выработать осмысленную и понятную внутри самой России и для внешних сил политику в отношении Средней (постсоветской) и Центральной Азии. Для аналитических структур в самой России характерна переоценка «закрытой» информации и недооценка больших и открытых общественных процессов в регионе, а также изменений в геополитической раскладке сил. В результате при чрезмерном количестве институтов, центров и аналитических структур, работающих по Средней Азии, высшее российское руководство не получает адекватной оценки происходящих в регионе процессов и их значения для будущего России. Таким образом, необходима и смена приоритетов в работе аналитических структур.

Надо правильно определиться с иерархией угроз. Неверная иерархия угроз приводит к тому, что даже на военный вызов со стороны исламистских боевиков, к которому Россия готова больше всего, следует неэффективный ответ. Не во всех критически важных подрегионах присутствуют российские вооруженные силы, допускается появление неподконтрольных Москве территорий, где накапливаются силы исламистских движений (прежде всего в зоне между Бадахшаном и Кулябом), при этом Россия держит чрезмерные военные силы в подрегионах, которые представляют меньшую опасность (прежде всего вокруг Душанбе). Правильная, на взгляд экспертов, иерархия угроз дана выше.

Выработать единую российскую информационную политику в регионе. Если исходить из того, что именно такая иерархия угроз реальна, то на первый план должна выйти выработка ясной и четкой российской информационной политики. Вторым приоритетом должны стать российские экономические интересы, которые необходимо защищать конкретными действиями — противодействовать иностранному и поддерживать российское присутствие.

Активизировать пророссийский слой местной элиты. Следует признать, что в государствах Средней Азии появился влиятельный средний слой руководителей, которые ориентированы в своих ценностях и предпочтениях не на Россию, а на США, Иран (в случае Таджикистана) и Европейское сообщество, реже — на Турцию, Саудовскую Аравию или Китай. Как правило, этот слой руководителей настроен всемерно защищать независимость своих государств и противодействует любым тенденциям к интеграции стран СНГ в союзное государство. После того как будет выработана осмысленная российская политика в регионе, следует организовать противодействие этому слою со стороны пророссийской части местной управленческой элиты (в странах региона она называется «просоветской»). Следует гласно поддерживать тех лидеров второго и третьего эшелонов власти, кто настроен пророссийски больше своих президентов, — чрезвычайно важно, чтобы интерес к глубокой интеграции с Россией исходил со стороны не российских, а местных управленческих элит.

Стать в глазах Китая «единственным руководителем» региона. Для психологии китайцев характерно, что свои обязательства они выполняют только в том случае, когда партнер — величина равновеликая, если не более значительная. Таким образом, пока Китай не начнет воспринимать Россию как главного игрока, «единственного руководителя» в регионе, российская политика в Средней Азии будет терпеть стратегические поражения. Важно учитывать, что Китай не может стать союзником, но из него нежелательно и делать врага. До сих пор в российской политике по отношению к Китаю сочетались две противоречивые тенденции: попытки общего сближения и стремление к «тотальному противодействию» где только возможно. Однако как та, так и другая политика показали свою неэффективность. Первая — потому что для Китая, как отмечалось выше, Россия — не партнер, а слабое государство, с которым можно не считаться, и попытки сближения, таким образом, самому Китаю малоинтересны. В том же, что касается «тотального противодействия», следует понимать, что у России нет сейчас и не будет в ближайшем будущем финансовых ресурсов, достаточных, чтобы бороться с усилением Китая в регионе.

Нам представляется, что на смену нынешнему российскому курсу должен прийти более прагматический: выработка российской позиции по каждому отдельному пункту возможных разногласий (в Ферганской долине, на Алтае, в Монголии, в районах спорных участков границ, в военно-техническом сотрудничестве, в совместных экономических проектах) и поиск точек взаимного интереса. После того, как эта позиция будет выработана, единственно верной тактикой станет постоянство в защите российских интересов по каждому пункту. Следует отказаться от попыток менять курс в зависимости от ситуации. В ином случае постоянно будут повторяться потери, подобные тому, как Казахстан уступил КНР контроль над верховьями Черного Иртыша. С Китаем нельзя вести «стратегические» игры, но можно и нужно вести ответственный политический торг. Однако это будет возможно только после того, как Россия станет «единственным руководителем» Средней Азии в глазах Китая.

Обеспечить «тотальное противодействие» США со стороны местных элит. В отличие от Китая, «тотальное противодействие» Соединенным Штатам Россия может обеспечить уже сейчас, если будет использовать политический капитал, доставшийся ей в наследство от СССР. США фактически вышли на второе, после России, место по влиянию в регионе. Это следует признать как факт. По отношению к США следует уйти от «договорной политики» раздела сфер и регионов влияния. В противодействии американскому присутствию в Средней Азии России не следует вступать ни в какие переговоры, будь то в сфере официальной политики «противодействия талибам и ваххабитам» или в рамках деятельности правозащитных и неправительственных организаций. Подобные договоренности, как показал опыт, связывают руки Москве, но не соблюдаются американской стороной. Эффективным представляется только «тотальное противодействие» расширению американского влияния в Средней Азии, в том числе и в экономической сфере (прежде всего в проектах горной добычи ископаемых), причем необходимо помнить, что если в России американское присутствие в добывающих предприятиях означает лишь увеличение американского присутствия в РФ, то в Средней Азии это же означает переориентацию местных правящих элит на США и антироссийский курс во внешней и внутренней политике.

В силу того, что сама Россия очень зависима от мирового рынка, противодействовать американскому присутствию в Средней Азии должны не российские структуры, а часть местной управленческой элиты. После того, как будет активизирована пророссийская прослойка местной элиты, именно она должна вести переговоры с американской стороной, потому что любое прямое российское участие в договоренностях будет означать сужение возможностей России в регионе.

Восстановить российский контроль над Афганистаном. Сохранение режима Наджибуллы в течение нескольких лет после вывода советских войск из Афганистана показало, что у России сохраняется потенциал невоенного влияния на внутриафганскую раскладку сил. Следует выработать четкую позицию по поддержке пророссийских влиятельных персон и движений в Афганистане (прежде всего давно готового к этому Ахмад Шаха Масуда, затем — иных лидеров, в том числе и находящихся ныне в России сторонников Наджибуллы). При этом афганские лидеры должны четко представлять, в чем и каким образом они будут защищать российские интересы в регионе в случае ухода талибов из Кабула. Угрозы из Москвы или присутствие в Афганистане российских вооруженных сил по опыту показали себя менее эффективными и более затратными, чем действия российских союзников внутри самого Афганистана.

Пакистан не должен противодействовать российской политике в регионе. После распада СССР из всех стран Центральной Азии раскладка сил наихудшим образом изменилась для Пакистана. К этому привели два фактора: изменение американской политики в Южной и Северо-Восточной Азии, в частности, курс на сближение с Китаем; переориентация Индии на США как главного торгового партнера. В результате Пакистан лишился и финансовой, и военной поддержки США. Именно поэтому на данный момент доступ к зонам, богатым природными ресурсами (республики бывшего СССР и транзитный путь через Синьцзян-Уйгурский автономный район КНР в другие регионы), стал для него вопросом выживания как государства. Этот факт России следует признать и исходя из него выработать российские условия, на которых Пакистан получит доступ к ресурсам Средней Азии (через уже подготовленный маршрут движения автотрейлеров: порт Карачи — Каракорумское шоссе — Ферганская долина). Необходимо одновременно сформулировать и четко дать понять, какова будет реакция России в случае, если Пакистан попытается получить выход к ресурсам без российского участия, по договоренности лишь со странами региона. Точно так же необходимо сформулировать и озвучить российский ответ в том случае, если Пакистан будет по-прежнему негласно поддерживать узбекские, таджикские и прочие экстремистские движения, стремящиеся к свержению светских режимов. При этом позиция России по отношению к Пакистану не может совпадать с прежней советской антипакистанской позицией, поскольку последняя была тесно связана с поддержкой Индии. Однако теперь, когда Индия скорректировала свой внешнеполитический курс в сторону сближения с США и стала претендовать на гегемонию в Южной Азии, поддерживать ее в противовес Пакистану вряд ли было бы разумно.

Подготовиться к возможному расширению военного присутствия в регионе. На данный момент даже самые мощные вооруженные силы региона — узбекские — неспособны, как показали события 1999 и 2000 гг., самостоятельно противодействовать радикальным исламистским движениям. Из этого следует сделать вывод, что Россия будет вынуждена в будущем останавливать подобные движения самостоятельно и в одиночку. Вслед за разведкой боем в 1999 и 2000 гг. неминуемо военное вторжение исламистов в 2001 и 2002 гг. Вероятнее всего, защита региона при этом ляжет на одну лишь Россию, а вооруженные силы среднеазиатских государств будут играть вспомогательную роль, подобно тому как при свержении власти моджахедов в Афганистане основную роль играли регулярные пакистанские части, а движение «Талибан» выступало как вспомогательная сила.

Вследствие этого необходимо:

а) проработать возможное развертывание российского Среднеазиатского корпуса (вне состава Коллективных миротворческих сил);

б) развернуть в 2001 г. тыловые и вспомогательные российские силы в Ошской и Баткенской областях Киргизии (прежде всего в самих Оше и Баткене, а также в Алайской долине);

в) переместить часть подразделений 201-й мотострелковой дивизии из района Душанбе и Куляба в Сугдскую область (прежде всего в Каратегин);

г) через развертывание тыловых служб в Алайской долине обеспечить возможность наземной поддержки Пограничной группы ФПС РФ в Республике Таджикистан (Горный Бадахшан) в обход ныне существующего железнодорожного пути через Узбекистан, поскольку последний может быть перерезан, если исламисты усилятся в Ферганской долине;

д) конкретизировать союзнические отношения с Узбекистаном через проведение совместных учений 201-й дивизии и узбекских подразделений в узбекских областях Ферганской долины, а также не допустить совместных маневров Узбекистана и НАТО в долине;

е) обеспечить хотя бы минимальное, на уровне советников, гласное (рассчитанное на китайцев) присутствие российских пограничников в районах киргизских перевалов Иркештам и Торугарт;

ж) наладить хорошие контакты российских военных с тремя группами местного населения — с таджиками-каратегинцами, таджиками-дарвазцами и памирцами-исмаилитами.

Вести самостоятельную борьбу с наркоторговлей в регионе. Сегодня для государств Средней Азии борьба с наркотиками является лишь элементом политической игры с Россией и США, а также инструментом контроля над собственным населением. В то же время для России наркотики уже давно стали реальной угрозой; в некоторых российских регионах наркомания уже сейчас носит массовый характер. Необходимо осознать тот факт, что по-настоящему эффективные меры противодействия наркотикам Россия может предпринять лишь самостоятельно, подобно тому как США в очень незначительной степени согласовывают свою борьбу с наркоторговлей со странами Латинской Америки или европейскими союзниками. Следует добиваться признания этого факта и права российских силовых ведомств вести борьбу с наркоторговлей в странах региона без перепоручения таковой борьбы силовым структурам среднеазиатских стран.

Создать открытый информационный центр. Во время ввода советского контингента в Афганистан в 1979 г. проявилась слабость аналитической работы, выполненной силами одних лишь закрытых аналитических структур. В 1982–1983 гг., когда были активно привлечены силы открытых академических и исследовательских структур, советская политика в Афганистане стала намного эффективнее. Сегодня уровень и новизна угроз намного превышают по сложности ситуацию 1979 г. В то же время значительная часть аналитического потенциала бывшего СССР утеряна — молодое поколение исследователей не обладает ни должным опытом, ни необходимой степенью преемственности. Поэтому нужно значительно расширить круг исследователей, которых можно привлекать в качестве экспертов для государственных аналитических структур.

При этом у людей, работающих в закрытых структурах, хотя они получают эксклюзивную информацию, кругозор неизбежно сужается, поскольку они не участвуют в научной жизни и, следовательно, не встречают должной научной критики. Хорошим примером организации аналитической работы могут служить США, где немногочисленные закрытые структуры работают на фоне огромного числа открытых научных учреждений. В России работа в закрытых структурах не является столь престижной для молодых ученых, как в США, поэтому наряду с созданием открытого исследовательского центра нужна широкая пиаровская работа по созданию положительного образа государственных структур. Оптимальным выходом было бы создание информационного центра по выработке и анализу российской политики в Средней и Центральной Азии, работающего в партнерстве с академическими структурами и государственными информационными проектами.

 

А.В. МАЛАШЕНКО

 

ПОСТСОВЕТСКИЕ ГОСУДАРСТВА ЮГА

В

И ИНТЕРЕСЫ МОСКВЫ*

 

  Концепции внешней политики Российской Федерации, принятой летом 2000 года, «обеспечение соответствия многостороннего и двустороннего сотрудничества с государствами-участниками Содружества Независимых Государств (СНГ) задачам национальной безопасности» названо приоритетным направлением[8]. Правда, вопрос о том, в какой степени Москва действительно стремится активизировать свою политику в «ближнем зарубежье», остаётся открытым. Существует, например, точка зрения, что разного рода декларации об усилении там российского влияния нацелены в первую очередь на признание России великой, теперь уже не мировой, а евразийской державой, что придало бы ей больший вес в диалоге с Западом, а также с Китаем и Японией.

И всё же сомнительно, что обозначившееся в 1999–2000 годах намерение России восстановить своё влияние на постсоветском пространстве — это только тактический ход. Ясно, что речь идёт и о стратегии — о попытке России точно определить и реализовать в постсоветских регионах свои национальные интересы: экономические, политические и связанные с безопасностью.

Национальные интересы России на постсоветском пространстве по-прежнему не сформулированы чётко и однозначно. Москва, как правило, не выступает инициатором происходящих там событий, а только реагирует, пытается на них повлиять, что ей далеко не всегда удаётся. Это полностью справедливо и для отношений России с её южными соседями — государствами Закавказья и Центральной Азии. На их развитие оказывают влияние два важнейших обстоятельства: свойственная обоим регионам высокая конфликтогенность (конфликты в Грузии, карабахская проблема, нестабильность в Таджикистане, напряжённость в Ферганской долине и вокруг неё) и принадлежность расположенных здесь государств, за исключением Армении, к мусульманскому миру.

Характеризуя российскую политику в бывших советских республиках, аналитики уделяют львиную долю внимания внешним факторам — обоюдной заинтересованности сторон, интересам безопасности, военно-политической ситуации, вопросам геополитики (последние чаще всего рассматриваются в связи с дихотомией «однополярный-многополярный мир»). Такой подход как бы постулирует, что постсоветские государства — это некая константа, что их внутренняя эволюция не способна существенно повлиять на межгосударственные отношения и евразийский вектор российской политики. Иногда возникает ощущение, что и сама Россия с этой точки зрения, несмотря на происходящие в ней драматические внутренние трансформации, обречена на давно запрограммированные отношения со своими постсоветскими соседями.

На самом деле всё намного сложнее, и как раз внутренние перемены в бывших советских республиках активно влияют на их внешние приоритеты. «Из истории современного мира известно, — замечает американский политолог Майкл Макфол, — что когда меняется внутренний режим, будь это демократизация, движение в сторону авторитаризма, деколонизация, декоммунизация, распад федеральных структур, переворот или революция, то подобный сдвиг приводит к международному конфликту или войне. Когда режим меняется, заимствованные от прежних времён институты, сочетаясь с новыми правилами игры, придают политическому соперничеству двусмысленный характер»[9]. На мой взгляд, эту простую истину предпочитают игнорировать, когда оценивают отношения России со странами на постсоветском пространстве, — именно на постсоветском пространстве, а не в СНГ, поскольку название «Содружество Независимых Государств» скорее эвфемизм, вежливое обозначение неустойчивого и внутренне противоречивого межгосударственного объединения, движущегося к распаду, который дипломатично именуют «цивилизованным разводом» между бывшими советскими республиками.

Политический курс России на постсоветском пространстве всё больше сводится, а по сути, уже свёлся к двусторонним отношениям, что опять-таки зафиксировано в Концепции внешней политики РФ. Отсюда и особая значимость влияния, которое оказывает на отношения с Россией внутриполитическая и социально-экономическая ситуация в каждой из этих стран. Вместе с тем Россия, похоже, начинает активно заниматься и реструктуризацией постсоветского пространства, трансформацией старых и созданием новых структур и институтов на региональном, многостороннем (но не «эсэнгэшном») уровне. Крупнейшие из них связаны с Таможенным союзом (куда входят Россия, Белоруссия, Казахстан, Киргизия и Таджикистан), эволюционирующим в направлении единой экономической группировки, чем-то напоминающей Европейское экономическое сообщество.

Все эти обстоятельства требуют от России более внимательно оценивать своих партнёров с точки зрения их внутриполитической и экономической ситуации как в краткосрочном, так и долгосрочном плане. Задача данной статьи как раз и состоит в том, чтобы охарактеризовать долгосрочные тенденции внутреннего развития центрально-азиатских и закавказских государств, воздействующие на формирование их отношений с Россией.

Характеризуя эти тенденции, целесообразно начать с внутриполитических факторов, таких, как государственное строительство, формирование политической системы, интересы и ориентации местных политических (этнополитических) элит. Может возникнуть вопрос: а почему не с экономики? Ведь и политические лидеры, и особенно СМИ часто выражают уверенность, будто достаточно определиться с обоюдной экономической заинтересованностью, — а таковая, мол, всегда в наличии, — как и политические отношения выстроятся сами собой. А это, в свою очередь, решающим образом повлияет на дальнейшее развитие отношений между Россией и её южными соседями. Но хотим мы того или нет, в условиях переходного общества, характерного для всех стран СНГ, в ситуации затяжного экономического кризиса и отсутствия нормального рынка на первый план выдвигается политический фактор. Ключевое значение приобретают именно политические решения, от которых зависит судьба реформ, ход и темпы экономических преобразований. Реформировать экономические отношения в этих странах без политической воли нельзя. Вот почему утопична идея известного российского политика и бизнесмена Бориса Березовского, который, занимая пост исполнительного секретаря СНГ (апрель 1998 — март 1999), утверждал, будто ключом к консолидации этой организации могут стать негосударственные экономические и финансовые связи.

Вдоль южной границы России утвердились авторитарные режимы, наиболее жёсткий из которых — в Туркменистане, а самый мягкий — в Киргизии. Доминирующая тенденция в российском «южном подбрюшье» — это, бесспорно, дальнейшее упрочение авторитаризма. Развитие в этом направлении было свойственно в 1999–2000 годах всему региону, в том числе и «демократической» Киргизии.

Впрочем, строго говоря, к категории авторитарных нельзя отнести Таджикистан и Армению. Однако политический плюрализм Таджикистана, возникший в результате кровопролитной гражданской войны 1992–1996 годов, в большой мере явление искусственное и условное. Участникам нынешней таджикской правительственной коалиции не остаётся ничего другого, как терпеть друг друга, но каждый из них при первой возможности готов установить собственное единоличное правление. Что касается Армении, то развитию авторитарных тенденций в этой стране во многом противодействовал карабахский фактор. Впрочем, напряжённая «подковёрная» борьба за власть и теракт в парламенте в 1999 году, когда были расстреляны сразу несколько ключевых фигур армянской политической элиты, несомненно, нанесли тяжёлый удар по демократическому процессу в этой стране.

Оценивая фактор авторитаризма в политике южных соседей России, приходится признать, что Москве проще иметь дело с устойчивыми и в основном предсказуемыми политическими режимами, чем с президентами и правительствами, хоть и приходящими к власти посредством демократических процедур, но преследующими неясные, а то и прямо враждебные к нашей стране цели. Взять хотя бы действия демократически избранного в 1993-м президента Азербайджана Абульфаза Эльчибея, который рискнул в одночасье порвать отношения с Россией, что привело к внутриполитической дестабилизации в его собственной стране и к резкому обострению российско-азербайджанских отношений, а в конечном счёте к государственному перевороту (при одобрении Москвы) и приходу к власти заведомо авторитарного лидера — Гейдара Алиева. Примерно то же самое произошло в 1991–1992 годах с первым грузинским президентом Звиадом Гамсахурдиа, который, также не принадлежа к правящей коммунистической элите, фактически довёл грузино-российские отношения до разрыва. Его последствия продолжают сказываться и в годы правления пришедшего к власти в 1992-м Эдуарда Шеварднадзе. (В данном случае я не рассматриваю глубинных причин тогдашнего разрыва и степень вины в нём Москвы, а просто констатирую, что выходцу из советской элиты было бы проще смягчить сильнейшие эмоциональные и политические напряжения в отношениях между обеими странами.)

Но если Москва умела (и всё ещё умеет) находить общий язык с руководством этих стран, то чем же объяснить их постепенный, пусть и происходящий с разной скоростью дрейф в сторону от России? Разгадка в том, что этот процесс объективно неизбежен при любых элитах (не считая ортодоксально-коммунистических, путь к власти которым закрыт), — плавность же и постепенность такого центробежного движения обеспечили именно авторитарные этнические элиты.

В течение десяти лет со времени распада Советского Союза отход бывших советских республик от России и ослабление связей между ними происходили в основном цивилизованно и почти без эксцессов. В значительной мере дозированность этого процесса объясняется тем, что постсоветским элитам, ведомым бывшими первыми секретарями, пересевшими в кресла президентов, удалось в общем и целом сохранить политическую стабильность, с самого начала пресекая всплеск националистических настроений, изолируя небольшие группы местных демократов-диссидентов и избегая прямых столкновений с исламистами. Это справедливо и по отношению к Аскару Акаеву, пришедшему к президентству не с поста первого секретаря компартии, а с крупной номенклатурной должности — президента Академии наук Киргизской ССР. Акаев пользовался доверием либеральной части коммунистической элиты, и в этом плане он не представляет собой из ряда вон выходящего исключения.

У президентов-выходцев из советской номенклатуры в 90-х годах сохранялся двойной стандарт поведения, двойственная форма политического сознания: советская и «местная», национальная. Можно согласиться с мнением израильского исследователя Владимира Бабака, который считает, что Гейдар Алиев, Шараф Рашидов, Динмухамед Кунаев «уже при советской власти были князьками, а не генерал-губернаторами» и нынешнее отношение подобных политиков к собственной власти сформировалось ещё в то время[10]. Американский учёный Стивен Барг отмечает, что тогдашние «региональные политические лидеры, конечно, хотели бы изменить характер формирования политики в Советском Союзе», но вместе с тем в той ситуации складывались условия для их «политической автономии»[11], что впоследствии, после распада СССР, сыграло едва ли не ключевую роль в становлении суверенных государств.

Двойственность политического поведения постсоветских элит проявилась в том, что они, с одной стороны, пребывали в эйфории от собственной, теперь уже ничем и никем не ограничиваемой власти, а с другой — по инерции продолжали быть привержены своего рода советской клановости, сохраняя память о той номенклатурной среде, из которой вышли. Их объединяло многое: образование и воспитание, карьера, приверженность к «твёрдому порядку», неприятие демократии, что позволяло им без большого труда сглаживать возникавшие между ними противоречия и находить общий язык в трудных ситуациях. Кроме того, за годы их работы в советской системе сложились и определённые личные связи и симпатии. Отсутствие же таковых могло даже породить сложности в межгосударственных отношениях. Например, некоторые считают, что изначальная отчуждённость между Борисом Ельциным и Гейдаром Алиевым негативно отразилась на российско-азербайджанских отношениях.

Из всего сказанного логично сделать вывод, что с приходом к власти в России Владимира Путина, не принадлежавшего к высшему эшелону советской номенклатуры, отношения между Россией и странами СНГ станут более официальными: из них уйдёт важный личностный элемент. Президентство Путина в известном смысле означает новый этап в развитии отношений между Россией и бывшими советскими республиками, поскольку новый глава российского государства являет собой качественно иную политическую фигуру: как высший руководитель, не имеющий соответствующего советского опыта, он — чужеродное тело среди постсоветских лидеров Центральной Азии и Закавказья.

Если авторитарный характер правления в странах Центральной Азии и Закавказья упрощает отношения между ними и Россией, полностью делает их прерогативой правящих элит, то, напротив, гипотетическая демократизация, повышение роли иных социально-политических сил, что, впрочем, в обозримом будущем маловероятно, может внести в них элементы неожиданности и непредсказуемости. К тому же местные демократы-диссиденты всегда искали защиты от своих властей не в Москве, а на Западе.

Кремль изначально избрал тактику невмешательства в развитие политических процессов у южных соседей. Это, по дипломатичной формулировке журналистки Натальи Айрапетовой, означало признание того, что партнёры России по СНГ «имеют право на собственное видение развития демократических процессов»[12]. Тем более что это видение может и совпадать с российским. Так, многие националистически настроенные российские политики и эксперты постоянно твердят о том, что демократические ценности Запада, в первую очередь индивидуализм, чужды российскому менталитету. Такое представление в полной мере созвучно взглядам многих в Центральной Азии и в Закавказье. Например, узбекские учёные Рахмон Каримов и Равшан Охунов убеждены, что главная черта политической культуры мусульманского Востока — доминирование коллективистского начала в рамках авторитаризма, что в основу восточной цивилизации положено «мы»[13]. Собственно говоря, тезис о главенстве «мы» в традиционном или во многом всё ещё традиционном обществе вряд ли кто-нибудь из серьёзных учёных станет отрицать. Другое дело, что эта научная констатация затвердевает в Центральной Азии и в меньшей степени в Закавказье в идеологему, претендующую стать фундаментом при разработке концепции развития общества.

Принцип невмешательства в строительство национального государства неоднократно подтверждали все лидеры СНГ. Притом речь идёт именно о характере (демократический, авторитарный или какой-то иной) режима, а не о конкретных внутренних обстоятельствах, вмешательство в которые отнюдь не исключено и происходит на самом деле. В этом свете реплика президента Путина во время посещения им Ашхабадского университета, что ему особенно приятно выступать, поскольку здесь работал академик Сахаров, была скорее произнесена в расчёте на внешнюю — московскую или зарубежную — реакцию, чем предназначена президенту Туркменистана Сапармурату Ниязову.

Итак, Москва может не принимать в расчёт гипотетическую, крайне маловероятную демократизацию постсоветских обществ Центральной Азии и Закавказья. Зато её внимания настоятельно требует другой процесс, связанный с их архаизацией или, пользуясь термином Стивена Коэна, демодернизацией, активно воздействующей на эволюцию нынешних и формирование новых политических элит. «Недемократические пирамидальные структуры власти, построенные при согласии и поддержке Москвы, полное отсутствие в Средней Азии даже рудиментов гражданского общества неизбежно привели к ситуации, при которой нынешняя раздача власти обусловлена личным расположением, патронажем и клиентелизмом»[14]. По мнению Ж. Мурзалина, «замкнутость элиты… способствует консервации в её сознании тех установок, которые она восприняла, будучи сформированной в традиционной среде»[15]. Это сделанное на основе казахстанского материала обобщение справедливо и для всего Центрально-Азиатского региона.

В ситуации, когда современный экономический сектор слаб, а аграрный сектор, как и традиционная торговля, напротив, относительно растёт, когда приток населения из сельской местности и небольших городов увеличивается, явление демодернизации станет давать себя знать всё заметнее. Несомненно, данный процесс будет сопровождаться нарастанием исламского фактора.

Это означает, во-первых, что влияние религиозной традиции на нынешние правящие элиты усилится. «Во всех центрально-азиатских республиках… раскрепощение официального ислама причудливым образом связано с его “национализацией”»[16]. Влияние ислама имеет, так сказать, двойное дно. Его можно рассматривать как «навязанное» в том смысле, что нынешние элиты охотнее ориентировались бы на Запад, а не на исламскую традицию. Местные президенты не склонны апеллировать к исламу, чтобы религиозно легитимировать своё правление: в поле мусульманской культуры они чувствуют себя неуверенно да к тому же в принципе опасаются любого использования ислама в политике, сознавая, что он — обоюдоострое оружие. Вместе с тем они не могут не принимать во внимание, что ислам — это важнейший компонент конфессионально-культурной традиции, хотя степень его интегрированности в собственно этническую культуру в разных странах и у разных народов различна.

Во-вторых, усиление исламского фактора в общественной жизни неизбежно приведёт к укреплению в ней позиций исламистов, к активизации радикальных партий и организаций, которые всё увереннее станут обживать нишу самой массовой оппозиции. Более того, в перспективе вероятна легализация исламистов и их последующее участие во власти, как это уже произошло в Таджикистане. И если сегодня таджикский эксперимент с правительственной коалицией, включающей Объединённую таджикскую оппозицию, основу которой составляет Партия исламского возрождения Таджикистана, всё ещё выглядит исключением, то завтра такое вполне может повториться в других странах. Поэтому для Москвы было бы недальновидно игнорировать вероятность подобного хода событий. Во всяком случае, политическая эволюция во многих странах мусульманского мира 90-х годов свидетельствует о том, что окончательной победы над исламистами достичь не удалось никому, зато компромисс с ними, точнее, с их умеренной частью, как правило, способствует стабильности.

Россия, наученная горьким опытом противодействия чеченским сепаратистам, которые выступают под исламскими знаменами, настроена по отношению к радикальному исламу крайне враждебно. Со временем, возможно, она начнёт менять свою позицию, чтобы попробовать вступить в диалог с исламистами, как это уже имело место в Таджикистане в середине 90-х и в Дагестане в 1999 году. К тому же у Москвы есть немалый позитивный опыт ведения дел с постхомейнистским Ираном. Развитие российско-иранских отношений свидетельствует, что сам по себе радикальный ислам не ставит непреодолимых преград на пути межгосударственных — политических и экономических — связей. И даже напротив, развитие демократических процессов в Иране вполне могло бы привести к его переориентации с России на Запад, в экономическом сотрудничестве с которым Иран особенно заинтересован.

Таким образом, сложилась парадоксальная ситуация. С одной стороны, в 1999–2000 годах активизация исламистов в Ферганской долине и вокруг нее — на границах между Киргизией, Узбекистаном и Таджикистаном — способствовала нарастанию военно-политических амбиций России в центрально-азиатских государствах, большая часть которых рассчитывает на военно-техническое содействие России в отражении атак моджахедов. В Москве прекрасно понимают, что ее усилия в этом направлении будут содействовать укреплению правящих режимов, в чем заинтересованы обе стороны.

Вместе с тем очевидно и то, что возможности Москвы влиять на ситуацию ограниченны. Оказание военно-технической помощи не внесет коренного перелома в положение дел, поскольку наличие боевой техники само по себе не способно в короткие сроки повысить боевые качества армий центрально-азиатских государств. Более действенным способом оказать помощь могла бы стать подготовка специальных армейских подразделений, предназначенных для борьбы с терроризмом. Однако, похоже, Россия здесь упускает инициативу: такого рода подразделения из числа киргизских и казахских военнослужащих будут проходить подготовку в Турции.

Крайней формой вмешательства России во внутреннюю ситуацию в этом регионе может стать направление туда ее собственных вооруженных сил. Однако это было бы равносильно участию России во внутреннем конфликте сразу в двух, а то и более государствах, равно как и в региональном конфликте. Причем особую остроту подобным конфликтам придаст их ярко выраженный этнический и религиозный характер.