Как вчерашние атеисты веру улучшали

 

Как известно, доминирующей конфессией в Украине является Украинская Православная Церковь Московского Патриархата (УПЦ МП), объединяющая около 35 миллионов верующих. УПЦ МП твердо стоит на позициях единства со своим церковным центром в Москве, что вызывает неприятие не только значительной части украинской политической элиты, но и вообще оппонентов России на международной арене. Так, известный европейский «кремленолог» Ален Безансон утверждает, что «международное коммунистическое движение сейчас ликвидировано, его в определенной степени заменила духовная сила… — это государственная Российская Православная Церковь. Она сохранила мощное средство давления на то, что в России называют «ближним зарубежьем, т.е. на Украину, Беларусь и некоторую часть прибалтийских стран. Она позволяет влиять на православную дугу Европы, т.е. на Грецию, Румынию, Болгарию и Сербию». А известный киевский политолог Владимир Еленский констатирует: «Епископат и значительная часть клира Русской Православной Церкви постоянно подчеркивают противоестественность раздела СССР и являются одной из самых последовательных и влиятельных сил, отстаивающих реинтеграцию восточнославянских народов в единый государственный организм».

Светские власти Украины предпринимают колоссальные усилия по ликвидации связи православных христиан с церковным центром в Москве. Делается это вопреки воле подавляющего большинства православных Украины, не желающих разрывать эту связь, и сопровождается откровенным насилием в этой более чем тонкой и деликатной сфере, где «дышит почва и судьба». Государство несет главную ответственность за церковный раскол на Украине, так как при его активнейшем содействии в 1992 году был создан «Киевский Патриархат» — абсолютно нелегитимная с церковно-канонической точки зрения структура. Власти закрывали глаза, когда сторонники «Киевского Патриархата» руками экстремистов из «УНА-УНСО» и подобных ей организаций захватывали сотни храмов, причем захваты сопровождались массовыми избиениями православных верующих с применением слезоточивого газа, железных прутьев и т.п. Ни при Кравчуке, ни при Кучме по этим фактам не было заведено ни одного уголовного дела, захваченные храмы так и не возвращены канонической УПЦ МП. Лица, непосредственно организовывавшие кровавые захваты, как, например, Василий Червоний, продолжают входить в высшее киевское общество.

Мало того, государственная власть позволяет себе вмешиваться в сферу исключительной компетенции самой Церкви. Заявления государственных деятелей Украины, многие из которых вообще являются атеистами, о необходимости объединения канонической Церкви с сообществами, признаваемыми ей как раскольнические (речь идет о вышеуказанном «Киевском Патриархате» и «Украинской автокефальной церкви»), так же абсурдны, как вмешательство дилетантов во врачебную деятельность. Однако принцип отделения государства от церкви попросту игнорируется. Тон задает сам президент Украины. В своем выступлении, посвященном 2000-летию Рождества Христова, он призвал всех православных создать единую «Украинскую поместную Православную Церковь».

Идеологический блок правительства Украины в первую очередь такие деятели, как вице-премьер Николай Жулинский и глава госкомитета по информационной политике Иван Драч в открытую поддерживают «Киевский Патриархат» и «УАПЦ». Николай Жулинский заявил журналистам: «Я думаю, что линия, обозначенная, в частности, УПЦ КП, УАПЦ, отвечает интересам Украины». Другой идеолог «поместной церкви» депутат Игорь Юхновский прямо сказал в интервью киевской газете «День», что «единая поместная церковь» объединится с Греко-католической (униатской) Церковью. А правонационалистические партии еще в 1995 г. создали в Верховной Раде депутатское объединение «За единую поместную Православную Церковь», во главе которой встали униаты, не скрывающие своей заинтересованности в создании т. н. «поместной Церкви».

Лучшим доказательством того очевидного факта, что церковный раскол на Украине держится в основном на поддержке государства, служит статистика. Несмотря на колоссальную поддержку, «Киевский Патриархат» и «УАПЦ» практически не представлены за пределами Западной Украины, что, кстати, свидетельствует о не спадающих противоречиях между Западом и Востоком этого государства. УПЦ Московского Патриархата насчитывает более 9 тысяч приходов, «Киевский Патриархат» — 3 тысячи, «УАПЦ» — около тысячи. Важнейшим фактом, демонстрирующим подлинные настроения православных, подавляющее большинство которых принадлежит к УПЦ МП, являются решения ее Соборов, которые трижды — в 1996, 1998 и 2000 годах — твердо заявили о неприемлемости отделения от Московского Патриархата. Духовенство и миряне — сила, противостоящая автокефалии и русофобии (например, летом 2000 года десятки тысяч православных верующих Крыма перекрыли дороги из Симферопольского аэропорта в город, чтобы не пропустить главу раскольников Филарета).

Несмотря на разгорающийся внутриполитический кризис, президент Кучма продолжил вмешательство в церковные дела, направив в конце 2000 года приглашение посетить Украину Константинопольскому Патриарху Варфоломею, что является откровенным вызовом Русской Православной Церкви, прекратившей с Константинопольским Патриархатом все политические и дипломатические отношения. Патриарх Варфоломей — фактический заложник Турции и ее союзников (в Турции существуют очень серьезные ограничения деятельности Православной Церкви) — вынужден поддерживать раскольнические группировки в Эстонии и на Украине, что и вызывает острую реакцию Русской Православной Церкви. Еще более вызывающим в этой связи выглядит подготовка к визиту на Украину Римского Папы Иоанна Павла II в июне нынешнего года (Патриарх Алексий II неоднократно заявлял о невозможности контактов с Папой в условиях постоянных гонений на православие со стороны принадлежащих к католической церкви униатов Западной Украины).

В последнее время, по ходу обострения кризиса, президент несколько дистанцировался от авантюры с искусственным созданием «поместной Церкви». Штаб по ее конструированию переместился в Кабинет министров и Верховную Раду. Вполне понятно, что Кучму настораживает перспектива потерять влияние среди миллионов православных, число которых превышает численность вместе взятых греко-католиков и автокефалистов.

Но проблема свободы совести и вероисповедания остается на Украине предметом самого серьезного беспокойства.

 

«ОТСТАИВАЙТЕ ЖЕ СЕВАСТОПОЛЬ!»

 

Два года назад мы предупреждали: Соглашения по Черноморскому флоту с точки зрения украинского права, в том числе конституционного, нелегитимны. Нас не пожелали услышать и понять. А кое-какие «знатоки» украинского законодательства попытались даже нас поправить.

Время все поставило на место. 14 июля Конституционный суд Украины, рассмотрев ситуацию с Европейской Хартией о языках, разъяснил всем и навсегда, что законы о ратификации международных договоров должен подписывать не кто-либо (председатель парламента, премьер-министр и т.д.), а только президент, оговорив при этом, что все уже принятые законы о ратификации, не подписанные президентом, являются неконституционными.

Разъяснение КС Украины касается не только конкретной Хартии, его действие распространяется абсолютно на все международные договоры, когда-либо заключенные и ратифицированные постсоветской Украиной. Специальная оговорка отметила, что по другим международным договорам обращений в Конституционный суд пока не было. Однако, поскольку прецедент был создан, такие обращения пойдут во все возрастающем количестве, ибо абсолютно все законы о ратификации Украиной международных договоров подписаны не президентами, а председателями Верховной Рады. Уже через неделю, 21 июля, в Конституционный суд поступило требование определить конституционность протокола об отмене смертной казни, который был ратифицирован парламентом и оформлен в соответствии с той же процедурой, что и Европейская Хартия.

Лиха беда начало. В любой момент все вышесказанное, как мы и предвидели, может коснуться любого закона о ратификации международного договора — не только Соглашений по ЧФ, но и всего «Большого договора». Достаточно неким полномочным лицам (например, депутатам) подать соответствующий запрос в КС Украины. Механизм внепарламентской денонсации международных договоров уже опробован.

Итак, за спиной нашего партнера — дубинка внутреннего украинского законодательства, имеющего приоритет над международным. Но это не все, о чем хочется напомнить, говоря о проблемах Черноморского флота.

Как известно, ЧФ давно уже превратился в болевую точку, на которую Украина в лице той или иной ветви власти (смотря по обстоятельствам) нажимает, регулируя взаимоотношения с Россией. Что, собственно, и предусматривалось ею на момент подписания Соглашений. На Украине значительным влиянием пользуются силы, которые желали бы полного вывода ЧФ с территории «незалежной державы». Они делают все, чтобы осложнить черноморцам выполнение своего долга.

Вот несколько эпизодов последнего времени, выбранных «навскидку», подтверждающих сказанное. (О демарше правонационалистически настроенных депутатов, угрожающих пересмотром условий пребывания ЧФ в Крыму, говорилось выше.)

Командующий ЧФ адмирал Владимир Комоедов откровенно признался: «С момента вступления в должность командующего меня не покидает ощущение неестественности происходящего вокруг флота». За эту оценку, данную уже после ратификации Большого договора и соглашений по флоту в интервью «НГ» новый командующий флотом чуть не лишился должности. По сути, это оценка как соглашений по ЧФ, так и самого договора, задающих основные параметры той самой «неестественности».

К примеру, Кабинет министров Украины 24 января с. г. возобновил действие «замороженного» было постановления # 863 от 19.05.99 г. «Порядок пересечения государственной границы военнослужащими, военными кораблями и летательными аппаратами Черноморского флота РФ». По сути, Украина этим постановлением диктует временные нормативы для ЧФ. Так, командование ЧФ обязуется не менее чем за 72 часа уведомлять Генштаб ВС Украины о планируемом пересечении границ. Если вспомнить тесные партнерские отношения, установленные украинскими военными с НАТО, то понятно, насколько обременительно для наших моряков такое требование.

Показательна история с запрещением обновить авиацию ЧФ, долгое время не находившая своего разрешения. Как и запрет российской стороне иметь ядерное оружие в составе ЧФ.

Флот перечисляет в госбюджет Украины налоги и сборы, равные по размеру половине городского бюджета Севастополя, является его постоянным донором. Денежное довольствие, которое в Крыму из российского кармана получают около 180 тыс. человек, так или иначе связанных с флотом, также оседает на месте, вливается в крымскую экономику. Не говоря уже о 97,75 млн. долл., ежегодно выплачиваемых Россией по условиям аренды.

Казалось бы, ЧФ не только не «нахлебник», как утверждают горячие головы «национально-свидомых», но — донор и Украины и Крыма, наличием которого следовало бы дорожить. Вместо того власти этим летом на месяц с лишним отключили энергию Феодосийского гарнизона ЧФ, обесточив все без исключения объекты, включая медицинские. А потом отключили еще и воду.

Казалось бы, простое решение: если возникает временная задолженность ЧФ перед украинскими энергетиками — гасить ее за счет общего долга Украины, несопоставимо более крупного. Но нет, этого не делается, ведь сам факт задолженности нужен украинской стороне, чтобы начислять пеню и держать таким образом ЧФ в постоянных должниках, иметь постоянный рычаг давления на Россию. Пример подобных отношений — история долга ЧФ по отношению к предприятию связи «Укр­телеком», где пеня выросла до размеров, превышающих долг, причем уплаты пени требуют настойчиво, зато долга (источника новой пени) — нет.

Пенсионеры, отслужившие всю жизнь на флоте, лишены на Украине не только положенных льгот, но и возможности получать пенсию, вынуждены ездить за ней (на свои небольшие средства) в Россию.

Командующий ВМС Украины Михаил Ежель недавно открыто заявил, что пришло время пересмотреть условия нахождения Черноморского флота в Крыму. «Пересмотреть», по Ежелю, это значит отобрать у ЧФ то, что еще не отобрано. Он даже обратился с письмом на имя двух президентов с предложением «передать народу Украины» (куда прожившие всю жизнь в Севастополе моряки и их родственники, понятное дело, не входят) знаменитый Базовый матросский клуб, морскую библиотеку и музей ЧФ. Российский МИД, конечно, отмолчался.

Перечислять подобные обстоятельства, отравляющие жизнь защитникам наших южных рубежей, можно долго. Флот и жизнь людей, связанных с флотом, отделить невозможно. Вот почему приговор Черноморскому флоту оказался подписан вместе с долгожданными соглашениями, не предусматривающими хотя бы аренды всего Севастополя, а только — отдельных причалов, складов и сооружений, разбросанных на пяти процентах городской территории. Соглашениями, перехваленными в России за «прагматизм» и ставшими условием ратификации в Совете Федерации российско-украинского договора («о дружбе, сотрудничестве и партнерстве»), название которого не соответствует его сущности.

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ЧТО ПОСТАВИТЬ ВО ГЛАВУ УГЛА?

 

Прошло два года, в течение которых русско-украинское соседство развивалось по-своему, не считаясь с мертвыми документами. Вопреки лукавству, узаконенному в сане «Договора о дружбе, сотрудничестве и стратегическом партнерстве между Российской Федерацией и Украиной», несмотря на утрату существеннейших возможностей обеспечивать свой, российский, интерес на Украине, Россия постепенно начинает возвращать подобающий ей авторитет и влияние в отношениях с соседом. Мы должны быть особенно благодарны предкам, одарившим нас такой территорией, богатствами недр, неубиваемым языком, историей и культурой. Этот потенциал начинает сказываться, как бы мы ни вредили России и себе сами.

Глупый скажет: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Но Ельцин за эти два года ушел, Путин пришел и оказался не-Ельциным. Украинская же элита постепенно приходила к нынешнему разбитому корыту. По-другому все равно быть не могло.

Можно предвидеть, что новый курс по отношению к России, вынужденно принятый президентом Кучмой в разгар острого кризиса, не будет пролегать по прямой. Мы в России накопили слишком богатый опыт договоренностей с украинскими руководителями — еще раз особо отметим подписанный Леонидом Даниловичем «Большой договор», — чтобы быть уверенными, что Кучма вернется в прежнюю колею двусмысленностей, недомолвок, отказа от обещаний как только Россия перестанет проверять и начнет что-то принимать на веру. По большому счету нынешние изменения во внешней политике и политэкономической стратегии кучмовской Украины глубоко детерминированы объективными причинами и носят не сезонный, а принципиальный и долговременный характер. Однако (и это очень важно!) Кучма вполне может считать их временным флиртом с Россией — до нового потепления с Западом, что позволяет предсказывать весьма непростую судьбу дальнейших российско-украинских отношений.

Можно ожидать, что процесс экономического и политического сближения двух стран, как и процесс перехода собственности к «северному соседу» Украины, будет и далее сопровождаться бурной игрой политических и национальных страстей. Россия должна уметь нейтрализовывать их адекватными средствами. Но мы не напасемся ни газа, ни односторонних льгот, ни собственного терпения и настойчивости, если последствием верхушечного пересмотра в отношении правящей украинской элиты к России не будет решительная внутренняя перемена в отношении к русскому языку, культуре и русскому человеку на Украине. Гарантией от очередного обмана может быть только отказ от антироссийских идейных основ украинской государственности, осовременивание идеи политического и экономического союза Украины с Россией, сопровождаемое выходом на политическую авансцену Украины перспективных, а не маргинальных пророссийских сил.

Итак, в выборе приоритетов новой российской политики на первом месте по значению — положение русских (и русскоязычных) на Украине. Мы не имеем права потерять столь весомую часть нашего народа. Надо ясно понять, что, отрезав от материнской русской нации и подвергнув тотальной украинизации 11,5 млн. русских людей, украинские этнократы сделали нас — не только русских, но и россиян вообще — меньше, слабее на эти самые 11,5 млн. Поэтому необходимо сделать права человека (в данном случае — русского человека) основным рычагом российской политики на Украине. Понимая при этом, что в данном вопросе смыкаются стратегическая и тактическая задачи. Ибо другой реальной человеческой массовой опоры для российской политики в направлении Украины — нет.

Следует часто и внятно объяснять нашим оппонентам: вы хотите строить «незалежну державу», «украинську политичну нацию»? Ради бога! Это ваше право. Но при чем тут наши люди? Оставьте им их национальность, их язык, их традиции, историю и культуру! Прекратите этноцид русского народа! Россия, русские должны вернуть себе потерянные было 11,5 млн. человек «своих» — если не физически, то духовно.

На втором месте — продолжение политики прагматизма в российско-украинских экономических отношениях, которая уже принесла заметные плоды. Развитие ее означает в первую очередь увеличение российских инвестиций в украинскую экономику.

На третьем месте — возвращение к военному и военно-техническому сотрудничеству, как это происходит между Россией и некоторыми государствами СНГ. В рамках этой задачи предстоит решение и проблемы Черноморского флота, и проблемы взаимоотношений с НАТО.

Все это — дела будущего, шанс для рождения которого представился сейчас. И будущие решения придется находить не благодаря, а вопреки «Большому договору», который, как мы еще раз убедились за прошедшее время, вошел в историю новой России как постыдный провал ее власти и дипломатии, как обман века.

 

В.В. ДЕГОЕВ

 

ГЛОБАЛИЗАЦИЯ ДЛЯ СНГ*

МОДЕЛИ ОБЩЕКАВКАЗСКОЙ БЕЗОПАСНОСТИ:

В

PRO ET CONTRA

   СОВРЕМЕННОЙ аналитической литературе нет недостатка в рекомендациях по поводу создания более или менее устойчивой ситуации на Кавказе и вокруг него. Фигурирует различное количество участников этого благого начинания — от «тройки» (Грузия, Армения, Азербайджан) до «десятки» (Россия, три закавказских государства, два закаспийских, Иран, Турция, ЕС и США), в разных сочетаниях, каждое из которых предназначено для решения соответствующих задач. Авторы всех этих зачастую весьма интересных и, возможно, даже жизнеспособных проектов исходят из презумпции очевидности их пользы для всех и вся. И как будто — не без основания. Есть здравые доводы за то, что для урегулирования одних проблем вполне достаточно сотрудничества закавказских стран; в других — не обойтись без России; третьи — требуют привлечения соседствующих с Кавказом государств. Наконец, существуют проблемы, где нужно взаимодействие с ЕС, США и мировым сообществом. Схематически получается нечто вроде концентрических кругов, расходящихся из условного центра, каковым предпочитают видеть Закавказье.

С политико-идеологической точки зрения подобный подход понятен: не Чечню же в самом деле брать за отправную точку, тем самым де-факто и де-юре признавая ее перекрестком проблем региональной безопасности, а значит, не столько субъектом Российской Федерации, сколько объектом международного вмешательства. Подчеркнутое внимание к Закавказью также оправданно в геостратегическом и экономическом плане. Регион, граничащий с Россией на севере, с Ираном и Турцией на юге, представляет собой по ситуации и буфер, и сферу состязания, и конструктивное связующее звено между ними. Выход к Черному морю обеспечивает Закавказью контакт с Европой, выход к Каспию открывает дорогу в Центральную Азию. Выгодное географическое расположение Грузии, Азербайджана (в меньшей степени — Армении) позволяет использовать их для прокладки транспортных магистралей Север-Юг, Восток-Запад, что является важной, хотя далеко не абсолютной предпосылкой стабильности. Москва не выпускает Закавказье из поля зрения еще и по сугубо оборонительным соображениям. Ее беспокоит теоретическая и практическая возможность опасного разогрева антироссийских настроений в Грузии, Азербайджане и Армении — будь то результат внутриполитических процессов, внешнего влияния или и того и другого. Перспектива вхождения этих государств в военные блоки, прямо или косвенно направленные против России, справедливо рассматривается Кремлем как угроза.

Все эти резоны заставляют искать различные схемы коллективной безопасности на Кавказе, которые конструируются прежде всего как схемы интеграционные, что тоже понятно, поскольку сегодня очевидные издержки самоизоляции превышают не всегда очевидные преимущества глобализации. В последнее время звучит разумная мысль о соединении существующих вариантов регионального сотрудничества в мегаинтеграционный проект «Черное море-Кавказ-Каспий», символизирующий отчасти сознательное, отчасти стихийное возрождение старого исторического маршрута культурно-духовных и экономических связей между народами Европы и Азии.

Заслуживает тщательного изучения мнение тех, кто предлагает повысить уровень безопасности на Кавказе за счет встраивания региона в более масштабные межгосударственные структуры вроде ЕС, СНГ, ОБСЕ и т.д.

Однако логическая стройность и — надо надеяться — миротворческая подоплека моделей нового «кавказского порядка» не гарантируют, что все будет именно так, как задумывают их разработчики, а не ровно наоборот. Конечной целью объявляются бесспорные ценности: мир, согласие, процветание, достигаемые на основе взаимной выгоды, равноправного сотрудничества, доброй воли. При этом как бы не подлежит сомнению формула: чем шире интеграционный формат, тем выше степень гармонизации интересов. Порой принимается чуть ли не за аксиому вывод западных экспертов, что причина кавказской нестабильности — в имперских амбициях Москвы. Кое-кто считает почти неприличным внятно говорить о российских стратегических приоритетах на Кавказе. Священным и нерушимым провозглашается принцип «открытых дверей» и «равных возможностей». Любой робкий намек на право России применять на Кавказе нечто вроде политического протекционизма отождествляется с реакционной крамолой.

Большинство рекомендаций по обустройству постсоветского Кавказа вольно или невольно ставят во главу угла стабильность Грузии, Азербайджана, Армении. Но не как таковую, а скорее как условие реализации интересов более крупных держав, среди которых России отводится не вполне адекватная ее статусу роль. Нередко игнорируется тот факт, что владение территорией Северного Кавказа, вдвое превышающей территорию Закавказья, делает Россию ведущим «кавказским» государством и ведущим субъектом большой кавказской политики. В западных проектах систем безопасности Кавказа, поддерживаемых Тбилиси и Баку, есть помимо гуманитарной риторики нечто более конкретное и прозаичное — идея военной, экономической и «культурной» защиты Грузии и Азербайджана от «агрессивной» России и ее союзника в закавказском «тылу» — Армении. К последней применяются «комплексные» меры для ослабления ее зависимости от Москвы.

Возникает впечатление, будто всеобщее трогательное попечительство о сохранении мира заканчивается там, где речь заходит о проблеме первостепенной важности для России — ее собственной безопасности на южных рубежах. Между тем об этом не грех было бы позаботиться в условиях «разгерметизации» Черного, Азовского и Каспийского морей, превращающихся в геополитический фактор внешних угроз и давления на Россию; в условиях все более «прозрачных» сухопутных границ и чеченского кризиса, подогреваемого извне и негативно влияющего на соседние республики; в условиях обостряющейся борьбы за природные ресурсы и пути их транспортировки; в условиях трудно прогнозируемой реакции НАТО на продолжающийся упадок России.

Почти все аналитики принимают как должное доктрину о «жизненно важных интересах» США в Закавказье, проникнутую военно-политическим и экономическим содержанием. Начинают привыкать и к широко пропагандируемой ныне концепции, согласно которой юго-восточная граница между Западом и Россией должна проходить по Кавказскому хребту. Более того, намерение отодвинуть ее далеко на север посредством реализации суперпроекта «единого Кавказского дома» выглядит отнюдь не фантастикой. Его воплощение в жизнь по большому счету уже началось в рамках интеграционной триады с глобалистическим подтекстом: «Черное море + Кавказ (без уточнения чей) + Каспий». При этом за превращение Кавказа в цельный хозяйственный организм и некий региональный «общий рынок» (supra-national community) выступают и те, чьи добрые побуждения вне всяких подозрений, и те, чьи мотивы далеко не однозначны, и те, кто вынашивает планы, никак не связанные с содействием цивилизационному и гуманистическому прогрессу у кавказских народов. Одни видят в подобном векторе развития региона абсолютное благо, не замечая или не желая замечать его негативных побочных эффектов для России (и для Закавказья). Другие же — тут не стоит питать иллюзий — именно на эти «эффекты» и рассчитывают.

Как тут не вспомнить «хорошо забытое старое»: в 1853 году Пальмерстон, традиционно неравнодушный к Кавказу, заявлял, что сама природа предназначила реки Кубань и Терек на роль естественной границы между «деспотической» Россией и «свободной» Европой, к коей он причислял и северокавказских горцев, ведших, по его словам, «героическую борьбу против самодержавной тирании за идеалы демократии (читай: «общечеловеческие ценности» — В.Д.)». Правда, в доверительных беседах с высокопоставленными русскими дипломатами он не раз советовал Петербургу поскорее покончить с «этими дикарями», чтобы тема кавказской войны перестала быть раздражителем для западного общественного мнения, а также средством дипломатического шантажа России и предметом дипломатической торговли с ней. Не слышится ли в этих преданиях почтенной старины что-то до оскомины знакомое?!

 

* * *

 

Расширяющееся присутствие США и ЕС в Закавказье зачастую рассматривается в качестве непременной предпосылки стабильности. На самом же деле оно в настоящее время приводит к нарастанию напряжения в российско-грузинских и российско-азербайджанских отношениях, что никак не отнесешь к факторам безопасности.

Главный довод в пользу форсирования процесса «интернационализации» закавказских проблем состоит в утверждении, будто ни одна из великих держав не в состоянии справиться с ними единолично, и посему этот регион не может быть сферой чьей бы то ни было исключительной ответственности. Если допускать верность такого постулата, то нужно признать и другую правду: у разных государств ставки на Кавказе совершенно разные. Россия рискует гораздо больше потерять, чем все остальные — приобрести. Для нее речь идет о возможности колоссальных утрат, тогда как для ее соперников — о перспективе не такого уж большого выигрыша, не исключено, что в конечном итоге — пиррова победа. Россия хочет сохранить то, что у нее еще есть, другие — получить то, чего у них пока нет. Отсюда ее объективная заинтересованность в проведении консервативной, оборонительной политики на Кавказе и явная склонность ее оппонентов к тотальному интервенционизму. В данной ситуации горечь России по поводу состоявшегося (если оно состоится) поражения психологически куда опаснее, чем неудовлетворенность Запада по поводу несостоявшейся (если она не состоится) победы.

У России и Запада помимо совпадающих интересов на Кавказе есть и еще долго будут интересы расходящиеся. Поэтому нельзя полагаться на полный консенсус в истолковании на первый взгляд простых международных понятий. В частности, то, что одна сторона предпочтет назвать «системой коллективной безопасности», для другой может оказаться чем-то прямо противоположным. Бесспорные выгоды для Запада не обязательно должны быть таковыми для России (и наоборот). Но цена ее расплаты за неудачи обязательно будет неизмеримо выше вероятных издержек ее конкурентов. Кавказские беды всегда будут ее бедами, но кавказские праздники, — увы, не всегда «праздниками на ее улице». У России во сто крат больше шансов, чем у Запада, пожать горькие плоды региональных неурядиц по причине ее географической близости к их источнику. Здравый смысл подсказывает, что Россию следует официально наделить соответствующими правами по защите ее национальных интересов в регионе, не ущемляя прав других кавказских субъектов.

Конечно, наивно думать, будто кто-то станет добровольно и бескорыстно инициировать такую постановку вопроса. Делать это придется только Москве. Умно и тонко. Испросить высочайшего соизволения США, возможно, и нелишне — из «протокольных», тактических соображений, хотя это нежелательно с точки зрения накопления подобных «челобитных» прецедентов, укрепляющих в американцах великодержавную уверенность, что иначе и быть не должно. Никакой трагедии не произойдет, если ходатайство России будет отвергнуто. Тогда нужно действовать так, будто не было ни просьбы, ни отказа. Другими словами — проводить на Кавказе свою линию с полным сознанием ее правомочности. Нужно абсолютно точно знать — чего ты хочешь, а чего нет. И порой лучше прибегать не к громогласным оповещениям на сей счет, а к многозначительным фигурам умолчания, смысл которых наверняка дойдет до тех, кому они адресованы.

Равноправие с Западом на Кавказе недостижимо до тех пор, пока России жестко отказано в нем в тех районах мира, которые объявлены зоной ответственности и особых интересов западных держав. Последние, когда дело касается их собственной безопасности в самом широком, а вовсе не только в военном смысле термина, ставят доктрину государственного суверенитета выше всяких международных норм. (Японцы, к примеру, не желают даже обсуждать тему сокращения китобойного промысла, ссылаясь ни много ни мало на свои традиционные гастрономические слабости и заставляя считаться с ними.) А от России неизменно требуют признавать приоритет наднациональных институций и наднационального принуждения, в том числе на российской территории. Запад предлагает Москве согласовывать с ним каждый ее шаг в Закавказье в рамках политики коллективных решений, зачастую невыгодных для России. Сам же Вашингтон, ни с кем не совещаясь, реализует свои внешнеполитические устремления в основном через механизм двусторонних отношений с Тбилиси и Баку, включая военное сотрудничество.

Некоторые «многоуровневые» модели региональной безопасности выглядят весьма странными сооружениями. В них нет Турции и Ирана, которые появились на Кавказе задолго до других держав и продолжают непосредственно граничить с Грузией, Арменией и Азербайджаном, испытывая оправданное беспокойство тем, что там происходит. Но зато есть государства и сообщества (США, ЕС), которые при самом богатом географическом воображении нельзя отнести к «кавказским». Что бы ни лежало в основе такой логики — попытка ранжировать страны по степени их заинтересованности в кавказских делах, по их военно-экономическому потенциалу и эффективности их влияния или же это настороженное восприятие исламского фактора, если не что-то еще, более подспудное, — было бы все же целесообразнее, справедливее и безопаснее проявлять больше внимания к законным, «историческим» интересам Анкары и Тегерана в Закавказье, а не выставлять их на задворки.

Эксперты, для которых очевидно намерение Вашингтона заполучить «контрольный пакет акций» на Кавказе, не скрывают тревоги по поводу такой политики и советуют обуздать ее методом вбивания клина между США и ЕС с явным предпочтением Европы как меньшего зла. Этот ход, кажется, напрашивается сам собой, учитывая растущие американо-европейские противоречия. Однако какова будет конечная цена такого прагматизма? Что за прок для России в том, что с Кавказа ее вытеснят не США, а Европа? Совсем не факт, что партнерство с ЕС обеспечит Москве ведущую или даже равноправную роль в регионе. Если Европа возьмет под свою эгиду процесс южнокавказской интеграции — а на меньшее она вряд ли согласится, — то никто не помешает ей присвоить львиную долю выращенного в регионе на западные деньги экономического и политического «урожая». А кто попробует помешать — рискует испытать на себе все «прелести» либо международной торговой и инвестиционной блокады, либо силовых санкций НАТО. Тут, среди прочих, возникает вопрос: почему фрондерство сравнительно маломощного ГУУАМа квалифицируется (и весьма справедливо) как вызов России, а проникновение ЕС на Кавказ именуется вкладом в региональную безопасность?

Стихийное увеличение количества игроков на тесном закавказском пространстве не есть залог мира. Дробление международной системы за счет все новых и новых элементов усложняет ее, делает громоздкой, трудноуправляемой и менее стабильной. Феноменальная по своей устойчивости и длительности Венская система (с 1815 г.) в течение почти сорока лет (до 1854 г.) служила предохранительным клапаном против большой европейской войны и в течение целого века (до 1914 г.) — против войны мировой. Достичь этого удалось во многом благодаря тому, что число государств европейского «концерта» было ограниченным — сначала пентархией (властью пяти), затем гексархией (властью шести). Опасное разбалансирование, приведшее в конце концов к трагедии 1914 г., началось с появлением на «игровом поле» новых субъектов в виде молодых балканских стран, чьи экспансивность, аппетиты и безответственность порой намного превышали их размеры и разумные потребности. (Хотя это не единственная причина.)

Когда (если) закавказские и, чего доброго, кавказские дела перейдут в ведение искусственно раздутых транснациональных структур, то судьбу региона будет решать техническая процедура «демократического» голосования по схеме «одно государство (независимо от его величины и степени его объективной заинтересованности в обстановке на Кавказе) — один голос». Тогда можно не сомневаться, что голосов, поданных в защиту интересов России, всегда будет недоставать благодаря особому мнению «мировой общественности» или тех правительств, которые имеют весьма косвенное касательство к Кавказу и ничем там не рискуют. Напомним: ни США, ни менее «мускулистые» державы никогда и не подумают выносить свои «подбрюшные» геополитические проблемы на всемирное обсуждение, тем паче — на голосование. От России же ждут именно такого подтверждения ее готовности расстаться с «имперскими пережитками». И всякий раз кому-то это покажется недостаточным, как показался недостаточным уход СССР из Восточной Европы, а России — из СССР. Для Москвы это «чистилище» глобализации в конечном счете может обернуться молохом, пожирающим все ее жертвы и истощающим ее силы во имя мифической безопасности на Кавказе, ибо в принципе немыслима безопасность там, где демонстрируется бесцеремонность к такому феномену, как Россия.