Общеевропейского цивилизационного

Н

ПРОСТРАНСТВА *

  овый период истории человечества, начавшийся в 1989–1990-х годах, носит не менее противоречивый характер, чем все, что было до него. Не зря ему сумели подобрать лишь одно название: «постконфронтационный», хотя такое наименование имеет чисто формальную природу и совершенно не раскрывает содержания или направления развития после великого противостояния Запад — Восток. Одной из наиболее противоречивых черт нашей современности является сочетание непреодолимой тяги даже самых мелких этнических, языковых, подчас религиозных общностей к обособлению, к выделению из среды, в которой они мирно обитали на протяжении столетий, с мощной тенденцией к крупномасштабной интеграции, которая на наших глазах уже вышла на стадию континентальных объединений. Государствам приходится решать в реальной исторической обстановке головоломные задачи, обусловленные этим фундаментальным противоречием, и искать пути к консолидации усилий участников межгосударственной системы международных отношений во имя спасения каждого из них и всех вместе от неминуемой в противном случае катастрофы. Внутренним размежеваниям противостоит императивная необходимость определить сейчас и на перспективу, к какой крупнопространственной общности относится данное государственное образование. Перед лицом такой необходимости стоит и нынешняя Россия. Хотя консенсус в теоретическом осмыслении этой задачи пока окончательно не достигнут, практическая политика уже, похоже, нащупала в данной области свои приоритеты.

 

МАЛАЯ ЕВРОПА ИЛИ БОЛЬШАЯ?

 

Возникший в последние годы проект расширения НАТО на восток, буквально выталкивающий Россию из объединяющейся Европы, лишь обострил уже ставший привычным спор о принадлежности или непринадлежности гиганта, раскинувшегося на всю восточную половину европейского континента, к общеевропейскому цивилизационному пространству. Этот спор, то усиливаясь, то затухая, идет еще с прошлого века и в России, и в остальной Европе. Казалось бы, суровые военные и политические реальности последних 400 лет не оставили места для бывших столь популярными в российской интеллигентской среде философствований на тему о межеумочном положении России, которую обычным рассудком, естественно, не понять и банальным аршином не измерить. Однако до сих пор можно столкнуться с рецидивами мечтаний об избранности России, об ее особом пути, не укладывающемся якобы в европейские рамки, о неизбежности ее возвышенного (в смысле «стояния над схваткой» и изречения поучений для других) одиночества между интегрирующимися Европой и Азией.

Ущерб от подобных сильно отдающих маниловщиной построений не в том, что они могут повлиять на реальную российскую политику (этого не смогли добиться даже гораздо более влиятельные и гораздо более разумно мыслившие славянофилы прошлого века). Что же говорить о ностальгиях фантазеров, потерявших ориентировку в сегодняшнем стремительно меняющемся мире? Главная беда в том, что их изыскания, которые незаслуженно часто и широко тиражируются, весьма охотно подхватываются недругами общеевропейского единства на Западе, которые получают возможность заявлять во всеуслышание: «Вот видите, сами русские отрицают свою принадлежность к европейской цивилизации! Следовательно, в Европе действительно нет места для России». Вариантом подобных сентенций является становящийся все более распространенным на Западе тезис: «Россия не хочет интегрироваться, она хочет сама интегрировать»[22], хотя бессодержательность его вполне очевидна: реинтегра ция постсоветского пространства в рамках возможного и целесообразного, разумеется, нужна, но речь идет не об этом, а об участии России в макроинтеграционных процессах на континентальном уровне.

Малоутешителен, но непреложен факт, что настроения западной, в том числе и западноевропейской, общественности значительно изменились с момента окончания холодной войны. Завершение периода конфронтации по инициативе нашей страны и благодаря ее усилиям вызвало определенную волну русофилии, которая хотя и уступала фантастической по интенсивности «горбимании», охватившей Запад в итоге деятельности М. Горбачева на международной арене, но в то же время играла и свою самостоятельную положительную роль. Горбачевская концепция «Общего европейского дома» для Запада и Востока континента поддерживалась, казалось, всеми без исключения. Ее дополняла высказанная французским президентом Ф. Миттераном идея «Европейской конфедерации» как более отдаленной цели сближения стран континента. Проект «Сообщества демократий Северного полушария», предложенный госсекрета рем Дж. Бейкером в Берлине в декабре 1989 года, шел еще дальше, открывая перспективы всеобъемлющего сотрудничества Европы в целом и США в XXI веке. Парижская хартия СБСЕ, подписанная главами государств и правительств всех европейских государств, США и Канады в ноябре 1990 года, задокументировала решимость европейцев строить Большую Европу, из которой не была бы исключена ни одна из составляющих ее наций.

Но вот в 1992 году, всего два года спустя, раздается призыв расширить НАТО вплоть до российских границ — и почти вся политическая верхушка Европы, за исключением России, принимается аплодировать этому проекту, хотя несовместимость подобной акции с перспективой построения Большой Европы бросается в глаза. В чем же причины подобной смены декораций, такого разворота на 180 градусов? Для того чтобы обеспечить столь катастрофические результаты, вряд ли было достаточно одной лишь пассивности, прямых ошибок российской дипломатии, руководству которой вызовы новой эпохи мирового развития оказались явно не по плечу не только политически, но и профессионально. Нужны были мощные внешние факторы, направившие развитие событий в это контрпродуктив ное русло.

Исходной точкой для решимости прорваться в члены НАТО для большинства бывших социалистических стран Европы явилось, насколько можно судить, желание как можно скорее подключиться к процессу западноевропейской интеграции, что сулит сокращение сроков преодоления экономических неурядиц, повсюду сопровождающих переход к рынку. И если Европейский Союз пока не готов раскрыть свои двери даже для самых продвинутых стран из числа центральноевропейских кандидатов, то НАТО может послужить своего рода эрзацем, который впоследствии — кто знает? — и удастся инструментализировать в плане ускорения вхождения в благополучную Западную Европу. Логика вполне понятна: в любом случае лучше НАТО, чем ничего. Несомненно, свою роль сыграла также привычка участников развалившегося «социалистического содружества» к спокойному блоковому бытию, когда связанный с кардинальными решениями риск несет очередной «старший брат». Для потенциального исключения России из рамок европейской интеграции немаловажным были и корыстные соображения типа: «Чем меньше участников дележа западноевропейского пирога, тем больше достанется каждому из них». Однако главной причиной является, видимо, все же та, о которой иногда нам говорят наиболее откровенные или наиболее циничные из наших западных собеседников, имея в виду вывод Россией в начале 90-х годов во исполнение унаследованных обязательств СССР всех своих войск с территории тех европейских стран, где они ранее находились, включая прибалтийские республики и Украину: «Чему вы удивляетесь? Ведь вы же сами ушли из Европы! Вот и оставайтесь там, где вы есть».

 

С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ АЗИЯ?

 

Пожелания, чтобы Россия «оставалась там, где она есть», были широко распространены в Западной Европе уже в прошлом веке. Причем они были представлены во всех секторах политического спектра — от самых реакционных, которые боялись чрезмерного усиления влияния русского царя на их «домашние дела», до крайне левых, видевших в России главную силу, сдерживающую европейскую революцию. И для тех, и для других Россия относилась не к Европе, а к Азии, которая, по определению, враждебна Европе; лучшим решением для них всех было бы «запереть» русских в Азии.

Логика рассуждений и терминология как реакционеров, так и революционеров совпадали до смешного. В качестве иллюстрации можно привести следующую цитату: «Итак, для Европы существует лишь одна альтернатива: либо возглавляемое московитами азиатское варварство обрушится, как лавина, на ее голову, либо она должна восстановить Польшу, оградив себя таким образом от Азии двадцатью миллионами героев, чтобы выиграть время для завершения своего социального преобразования»[23]. Звучит исключительно злободневно, не правда ли? Однако процитированному высказыванию почти полторы сотни лет, его автором является К. Маркс, и сделано оно 22 января 1867 года в Лондоне на митинге в поддержку Польши. Кстати, о том, что слова Маркса не обмолвка и не минутное затмение, свидетельствуют более поздние заявления Ф. Энгельса о готовности «хоть сейчас» взять в руки винтовку, как только зайдет речь о том, чтобы выступить в антирусский поход, и голосование социал-демократов в германском рейхстаге за военные кредиты в августе 1914 года на том основании, что кайзер, наконец, объявил войну ненавистной России. Налицо было самое трогательное единение империалистов, милитаристов и социалистов. Это от их общего имени военная пропаганда рейха обрушивала в 1914–1918 годах на голову французов и англичан немыслимые инвективы за то, что те «предали» европейские интересы и через союз с Россией вовлекли Азию в решение проблем континента.

Похоже, что кое-какие сомнения в этом плане приходили в голову и самим западным руководителям. Во всяком случае, они с подозрительной поспешностью отказались выполнять свои обязательства перед Россией в отношении послевоенного устройства Европы, как только их обессиливший союзник прекратил военные действия на Восточном фронте. Победа большевизма в России до крайности упростила задачу ее изоляции от остальной Европы. Парижу и Лондону, полагавшим, что раз и навсегда сломили германскую мощь, казалась дикой сама мысль о том, что им когда-либо вновь потребуется помощь восточного гиганта. Они с невероятным тщанием возвели «санитарный кордон» вокруг очага идеологической заразы на территории бывшей Российской империи, будучи убежденными, что в случае нужды Польша сможет взять на себя функцию «Восточного фронта» против возможной германской опасности[24].

Теперь уже немцы использовали российский противовес для того, чтобы выстоять в условиях франко-британского диктата в Европе. Десятилетний «Рапалльский период» (1922–1932 годы) продемонстрировал благотворность российско-германского сотрудничест ва для упрочения европейского мира. Грозовые тучи военных осложнений, несколько раз сгущавшиеся за эти годы над континентом, так и не пролились свинцовым дождем. Правда, Веймарской Германии сильно доставалось в пропагандистском плане за срыв «паневропей ской солидарности» в борьбе с нечестивым коммунизмом, который изображался не иначе как в виде разбойного вида молодчика с азиатским разрезом глаз и с зажатым в зубах ножом. (При этом просто игнорировался тот факт, что «реальный социализм» представлял собой на деле шаржированную, карикатурно искаженную, доведенную до абсурда квинтэссенцию идеальных конструкций, выработанных западноевропейской философской мыслью, и, следовательно, имел очень мало общего с теориями азиатского происхождения.) Надо заметить, что антисоветские тенденции были широко представлены и в самой донацистской Германии, правительству которой приходилось зачастую «прятать» сотрудничество с Советской Россией от собственной общественности. Приход к власти Гитлера с его оголтелым антикоммунизмом и открыто провозглашенным намерением завоевать «жизненное пространство» для Германии за счет Советского Союза вызвал едва скрываемое одобрение Запада, без заметных колебаний вступившего на скользкий путь терпимого отношения к потенциальному агрессору в надежде подорвать его руками ненавистную большевистскую Россию.

Предыстория развязывания Германией второй мировой войны и ее нападения на СССР 22 июня 1941 года также является хрестоматийным примером катастрофических последствий глубокого германо-советского конфликта для судеб мира в Европе. В данном контексте очень важно точно определить историческое место и значение пакта Риббентропа — Молотова о ненападении от 23 августа 1939 года, на который ныне часто и недобросовестно ссылаются как на доказательство опасности «чрезмерной близости» Германии и России. Разумеется, в плане практической политики пакт был ошибкой сталинского руководства, недооценившего вероятность быстрого разгрома Франции и близость нацистского нападения на СССР, а также переоценившего боеготовность Красной Армии. (Моральную сторону дела приходится оставить в стороне, поскольку все определявшие тогда обстановку в Европе державы пытались в разное время договориться с агрессором). Однако кто может гарантировать, что в конфликте с Германией, возникни он в сентябре 1939 года, а не полутора годами позже, когда Англия и фактически США уже воевали с Гитлером, у СССР вообще были бы союзники на Западе? А что было бы, если бы продвижение вермахта к жизненным центрам страны началось не с отодвинутых на восток рубежей, а с границы 1939 года, проходившей под Киевом и Ленинградом?

В ходе Второй мировой войны нацистам удалось силой оружия осуществить практическое объединение Европы по колониаль ному варианту. Был момент, когда за пределами германской сферы господства остались по существу лишь Великобритания и Россия (практически в сегодняшних границах); нейтралы типа Швеции и Швейцарии вели активное экономическое сотрудничество с Берлином. Не случайно именно в этот момент (шел 1943 год) немцы провозгласили создание «Европейского экономического сообщества» (данный термин был позже использован при заключении Римских договоров, положивших начало западноевропейской интеграции в послевоенный период). Однако экономического ограбления континента Гитлеру было недостаточно. Он требовал от закабаленных европейцев личного участия в войне против большевистского «азиатского варварства». Нужна была зримая демонстрация «единого европейского порыва» всего континента под национал-социалистским водительством. В результате помимо контингентов официальных союзников рейха (итальянцев, венгров, румын) на Восточном фронте против СССР воевали испанцы из «Голубой дивизии», а также французы, фламандцы, прибалты и другие из добровольческих формирований СС. Тем не менее единая фашистская Европа не состоялась; германскому национал-социализму не удалось подчинить европейцев кровавому диктату Берлина. С возникновением и распадом нацистской модели объединенной Европы история окончательно отбросила возможность европейской интеграции под эгидой какой-либо одной, пусть даже очень мощной, державы.

 

ПОВТОРЕНИЕ «ЗАДОВ»?

 

Вклад СССР в разгром фашистской Германии сделал невозможной его повторную изоляцию от Европы. Послевоенные решения Ялты и Потсдама закрепили за Москвой ведущую роль в обеспечении европейской безопасности и, следовательно, в европейских делах в целом. Политической целью последующего раздела континента с западной стороны было ограничить, свести к минимуму влияние СССР за пределами сферы его непосредственного господства, а с советской — консолидировать свой «лагерь». Советская нота западным державам от 10 марта 1952 года с предложением объединить западную и восточную части Германии в едином германском государстве при условии его нейтрализации так и не была подвергнута проверке на искренность. Во имя сохранения единства своих рядов в начавшейся конфронтации с Востоком Запад пошел на окончательное противопоставление обеих частей Германии, что одновременно означало и упрочение раскола всего континента.

Отказ от германского единства дался К. Аденауэру не слишком трудно (впрочем, надо признать, что он был убежден в его непродолжительности). Официальный биограф первого канцлера ФРГ сообщает такую характерную деталь: во время своих частых поездок по железной дороге в Берлин в 20-е годы уроженец Рейнланда Аденауэр чувствовал дискомфорт даже на территории Средней Германии; по его собственным словам, переехав мост через Эльбу у Магдебурга (после 1945 года Эльба на большом своем протяжении образовала границу между западными и восточной зонами оккупации Германии), он сразу же опускал шторы, чтобы «не видеть этой азиатской степи» за окнами вагона[25]. Уж если Среднюю Германию воспринимать как что-то азиатское, то каковы должны были быть чувства, вызываемые ее восточной частью, а также собственно восточноевропейскими странами, не говоря уже о России?! Этот психологический настрой, свойственный не только Аденауэру, сильно облегчил Бонну выбор при первом расширении НАТО на восток за счет принятия ФРГ в члены альянса в 1955 году. Определенную роль играет он и сейчас, когда началось второе, еще более значимое по своим последствиям продвижение североатлантического блока в направлении российских границ.

Подорвать убеждение в возможности единства континента, сложившееся у европейцев после удивительно гармоничного завершения опаснейшего противостояния двух военных лагерей, оказалось не так легко. Потребовался тщательно разработанный план кампании и мощная «артподготовка». Теоретическое обоснование неизбежности нового размежевания, теперь уже в постконфронтацион ном мире, взял на себя американский политолог С.П. Хантингтон, сформулировавший в 1993 году тезис о столкновении цивилизаций[26]. Несмотря на то, что понятие цивилизации в культурологическом смысле обособленной группы наций, объединенных чертами определенного религиозного, морального, психологического облика, лишь с трудом поддается точному определению (сам Хантингтон затруднился назвать точное число таких существующих сегодня на земном шаре цивилизаций — то ли их семь, то ли восемь), вывод о том, что дело рано или поздно кончится дракой между ними, звучал вполне безапелляционно: «линии разлома между цивилизациями станут линиями сражений будущего». Вопрос об обоснованности утверждений Хантингтона остается и поныне спорным — есть свидетельства в его пользу, еще больше свидетельств против[27].

Характерной чертой построений Хантингтона является отрицание существования (обще) европейской цивилизации как таковой; на ее место ставится западная цивилизация, которая в принципе идентифицируется с христианством; к ней относятся Европа (без России) и США. Единство европейского континента продолжает, по Хантингтону, оставаться недостижимым: «После преодоления идеологического раскола Европы вновь проявился культурный раскол Европы между западным христианством, с одной стороны, и православным христианством и исламом, с другой»[28]. Хантингтон и его последователи (к ним относится, в частности, Г. Киссинджер) исходят из наибольшей вероятности столкновения между западной цивилизацией и всем остальным миром, причем главным противником Запада считаются объединенные силы конфуцианской (т.е. китайской) и исламской цивилизаций. Россия причисляется к славянско — православной цивилизации, которая не является частью единой христианской цивилизации, стоит вне ее и в принципе враждебна ей. Отсюда следует тот практический вывод, что Россия не входит в европейское цивилизационное пространство, что ей в Европе делать нечего, что ей предначертано либо пойти в услужение более везучему сопернику, либо погибнуть в схватке сильнейших цивилизаций, которым предстоит вершить судьбы мира в будущем. Основные моменты западной стратегии формулируются Хантингтоном следующим образом: «В краткосрочном плане в интересах Запада добиваться более тесного сотрудничества и единства внутри своей собственной цивилизации, особенно между ее европейским и североамериканским компонентами; инкорпорировать в состав Запада общества Восточной Европы и Латинской Америки, культура которых близка Западу; развивать и поддерживать кооперативные отношения с Россией и Японией; ограничить наращивание военной мощи конфуцианских и исламских государств; снизить масштабы сокращения западных военных возможностей…»[29].

Между тем стоит лишь самым поверхностным образом ознакомиться с историей христианства, чтобы уловить всю надуманность тезиса о выпадении православия из его рамок. Был лишь один непродолжительный период, причем в древности, когда католический Рим и православная Византия сошлись друг с другом в открытом бою, — это был период крестовых походов, которые, как мы знаем, направлялись не только против «неверных», но и против «иноверцев». Отголоски этой первой волны натиска на восток жители Северной Руси почувствовали на себе, став объектами «перевоспитания» со стороны католических цивилизаторов из ордена Меченосцев, Тевтонского и Ливонского орденов, опустошавших прилегающие к Балтийскому морю территории. В последующем на линии разграничения между западной и восточной ветвями христианства постоянно происходили трения, сохранялась напряженность, шло соперничество за души прихожан. Однако никогда этот спор не принимал тех гигантских кровавых масштабов, которыми характеризова лись столкновения между католицизмом и протестантством внутри западной ветви — стоит только вспомнить Варфоломеевскую ночь в Париже и последующие войны с гугенотами или Тридцатилетнюю войну в Германии, ставшую первым общеевропейским конфликтом. Тем не менее никто и никогда не пытался на основании этих потрясающих воображение столкновений сконструировать наличие католической и протестантской цивилизаций. И это правильно, ибо христианская цивилизация (ее можно назвать и общеевропейской, поскольку она возникла и достигла своего расцвета на европейском континенте, навсегда определив уникальный духовный облик живущих на нем народов и наций) неделима, какие бы особенности ни были свойственны существующим в ее лоне течениям.

Если же кто-то вопреки очевидности продолжает настаивать на расчленении единой общеевропейской цивилизации, это значит, что у него есть серьезные причины кривить душой. Как правило, в качестве таких причин выступают вполне определенные политические предрассудки и пристрастия авторов. Те, кто пытается подвергнуть Россию европейскому остракизму, исходят либо из желания сохранить без всяких поправок американский протекторат над Западной Европой, либо из намерения не дать измениться привычным тепличным условиям Малой Европы, в которой соотношение сил давно устоялось и руководящая роль тех или иных держав никем не подвергается сомнению. Есть реальный шанс, что вовлечение в малоевропейские структуры сравнительно небольших стран Центральной и Восточной Европы существенно не изменит там расклада соперничающих между собой влияний. А вот подключение такого гиганта, как Россия, особенно если она справиться со своими внутренними бедами, рискует возыметь непредсказуемые последствия, утверждают противники Большой Европы.

Подобный ход рассуждений явственно прослеживается, например, в тезисах профессора Сорбонны Ж. Рована, который страстно отстаивает несовместимость христианства латинского происхождения с христианством византийской окраски. Его совершенно не смущает, что к «византийской группе» относятся такие бесспорно европейские страны, как Греция, Болгария, Македония. Он готов допустить их в Европу в качестве «западного востока» (правда, умалчивая о том, что собирается сделать с Сербией, которая, по его оценке, слишком сильно оглядывается на Россию). Однако Россию, Украину и Беларусь Рован причислить к Европе никак не желает — им там не место[30]. С тезисами Рована перекликаются и воззрения кельнского политолога Г. Веттига, новизна вклада которого в мировую науку сводится к провозглашению существования «католическо-протестантской цивилизации», абсолютно несовместимой, разумеется, с «православной», т.е. прежде всего с российской цивилизацией[31].

 

ЧТО ЕСТЬ ЕВРОПА?

 

Рован и Веттиг далеко не одиноки. Можно, конечно, понять представителей Запада, претендующих ныне на свою полную исключительность в мире, где все осложняется и грозит побить рекорды известных ранее кризисных глубин. Кое-какие основания у них для этого есть (хотя никогда не следует абсолютизировать свои успехи и забывать о будущем, которое вполне может быть не таким безоблачным). Складывается твердое впечатление, что западные теоретики (а за ними и многие восточные) прикрепили определение «европейский» только к понятию «Запад», и чем дальше территориально цивилизационные разновидности и вариации в Европе отстоят от западной оконечности континента, тем меньше у них шансов быть признанными совместимыми с европейской сущностью. Таким образом, мы снова и снова сталкиваемся, как правило, с намеренным, но часто и подсознательным отождествлением европейской цивилизации в целом с одной из ее частей, а именно с западноевропейской цивилизацией.

По существу, в определенных условиях западноевропейская цивилизационная общность действительно имеет все основания претендовать на то, чтобы рассматриваться как самостоятельная цивилизация (все зависит от определения понятия, которое еще далеко от научной точности). На тех же основаниях на титул самостоятельной цивилизации смогут претендовать и четко выраженная культурно — историческая общность Центральной и Восточной Европы, а также российское цивилизационное пространство. Однако в таком случае нам придется (и, как правило, это уже делается явочным порядком) ввести понятие сверхцивилизации (суперцивилизации), которое и объединит все названные цивилизации в единое общеевропейское цивилизационное пространство, т.е. в Большую Европу, являющуюся исторической, политической, экономической и культурной реальностью. Ибо делить цивилизационную общность на более мелкие единицы и фрагменты можно до бесконечности. Но, встав единожды на этот путь, никто не в силах будет остановиться. Сепаратистские («национально-освободительные», «религиозно-освободительные» и т.д.) движения во всем мире ежедневно наглядно это демонстрируют. Их действия ведут в никуда, во всеобщий хаос, к концу всякой цивилизации. Это гибельный путь.

Разумеется, имеются все основания рассматривать Россию как продукт единственного в своем роде взаимодействия специфических географических, этнических, исторических, религиозных, экономических, политических, персональных факторов — неповторимый цивилизационный феномен. Однако как можно в таком случае отказывать в этом же, скажем, Франции, или Германии, или Испании, или любой другой европейской нации? Разве эти разновидности единой цивилизационной общности менее неповторимы, менее самобытны, менее уникальны, чем ее российский вариант? Неужели их духовно-психологический склад менее четко очерчен и не так выделяется своей оригинальностью? Разве неправы французы, которые уже давно выделяют французскую цивилизацию? Или англичане, отстаивающие свою британскую идентичность?

Исторически сложившимся связям России с Северной Азией соответствуют не менее интенсивные связи Франции с Северной Африкой, Великобритании с Северной Америкой, Австралией, Новой Зеландией и обширными регионами той же Азии, Бельгии и Голландии с их бывшими колониями по всему свету. Единству общеевропейской цивилизации соответствует и то характерное обстоятельство, что многие европейские нации, чья принадлежность к Европе неоспорима, воспринимают русских психологически, ментально и эмоционально как своих более близких родственников, чем некоторых непосредственных соседей, чья европейская сущность, впрочем, также не подвергается сомнению. Объективные реальности подводят к выводу о том, что возникшая в Европе цивилизация давно уже превратилась в сверхцивилизацию, влияние которой распространи лось далеко за пределы континента, что, однако, не подорвало ее внутреннего единства. Общеевропейская цивилизация и сегодня определяет облик континента, где она зародилась, ощутимо отличаясь от своих ответвлений в других частях света, хотя «пуповина» и сохраняется.

Очень важно по достоинству оценить тот момент, что единство общеевропейской цивилизации возникло из продолжавшегося веками синтеза весьма разнородных компонентов. Культурная общность Европы произросла из многочисленных этнических корней — ее основы заложили помимо индоевропейских племен также этруски, кельты, угро-финны, баски, татары, степные народности великой южнорусской равнины. Ее сущность, определяемая, бесспорно, христианским вероучением отразила одновременно влияние разнообразных верований, вплотную примыкающих к нехристианским религиям, а иногда и прямо включивших в себя их элементы. Европейская история, сравнительно рано экономически и политически сблизившая первоначально возникшие самостоятельные субрегиональные фрагменты континента, не навязала его частям единообразия, сохранив в Европе существенные различия, местные особенности, которые, со своей стороны, придают ей неповторимый колорит самобытности. И если в иных регионах земного шара противоречия и крайности просто сосуществуют друг с другом, никак не взаимодействуя между собой, то сила общеевропейской цивилизации заключается как раз в ее феноменальной способности органически соединять на первый взгляд несовместимое и в конечном счете сводить воедино кажущееся непримиримым. Прежде всего национальное своеобразие европейских народов служит не источником развала, а конструктивным фактором постоянно развивающейся общеевропейской идентичности. Этот многосложный и потому необычайно прочный сплав создавался изначально при активном участии России, российской цивилизации.

 

ЕВРОПА БЕЗ РОССИИ?

 

Русичи были активной силой общеевропейского развития, его непременной составной частью и творцом с того самого момента, когда субрегиональные фрагменты стали сливаться в единую историю континента. Самое позднее после крещения Руси в Х веке (на самом деле — благодаря взаимодействию со Скандинавией и Византией — много раньше) она стала немаловажным общеконтиненталь ным фактором, степень влияния которого постоянно возрастала. 200 лет монголо-татарского ига принесли частичную изоляцию русских территорий от остальной Европы, однако именно это трагическое время стало свидетелем акта высокого служения Руси общеевропейскому делу: своим отчаянным сопротивлением она подорвала наступательную мощь монгольского войска и подготовила условия для отражения нашествия азиатов на остальную Европу.

При всех своих отрицательных последствиях татарское иго не повлекло искажения культурной идентичности русских — Русь была для завоевателей источником дани, а не ареной для обращения в свою веру. «Двухвековое татарское иго, — констатировал Г. Федотов, — еще не было концом русской свободы… В течение двух и более столетий северная Русь, разоряемая и унижаемая татарами, продолжала жить своим древним бытом, сохраняя свободу в местном масштабе и, во всяком случае, свободу в своем политическом самосознании. Новгородская демократия занимала территорию большей половины восточной Руси»[32]. Парадоксально, но именно необходимость концентрации всех сил нации для освобождения от иноземного господства привела к установлению в России деспотии, которой трудно подыскать параллели в истории, поскольку она вела свою родословную сразу и от византийских императоров, и от татарских ханов.

Сразу же после освобождения собственными силами Русь, Россия, восстановила широкое, активное и равноправное участие в общеевропейских делах. Не было ни единого момента на протяжении XVII, XVIII, XIX столетий, когда Россия «уходила» из Европы или «вытеснялась» из нее. Западноевропейские политики того времени, за весьма редким исключением, не ставили под вопрос «европейскость» России, стабилизирующий характер ее влияния на континенте, ее европейскую миссию в Азии. Считалось само собой разумеющимся, что русская колонизация Сибири или Средней Азии расширяет сферу европейского влияния, усиливая таким образом роль Европы в мире и ее глобальное значение. Было и сопротивление — со стороны тех европейских держав, которые сами стремились расширить до бесконечности границы своих внеевропейских империй, прежде всего со стороны Великобритании. Однако это были «семейные ссоры», которые разрешались между равными, между европейцами.

Лишь Первая мировая война раскрутила впервые на полную мощь антирусскую пропаганду. Для психологической войны допустимы все средства — и в сознание половины европейцев ежедневно вдалбливалось представление о том, что русские — «чужаки» в Европе, что они несут с собой распространение азиатского влияния, что их надлежит вновь загнать в Азию и держать там в специальной резервации. Наряду с поддержанием «боевого духа» у населения такая пропаганда преследовала и чисто практические цели — по мере выявления безнадежности планов существенных территориальных приращений на западе руководство рейха перемещало акцент на программу захвата земель на востоке и создания там государств-сателлитов Германии за счет России. Особая обстановка военного времени создавала питательную почву для восприятия самых чудовищных измышлений; что-то от них осталось в народном сознании и после окончания войны.

После Октября 1917 года основным линиям антирусской пропагандистской кампании рейха стала следовать и пропаганда Антанты, для которой опасность большевистской заразы была ничуть не меньше, чем для потерпевшей поражение Германии. Что же могло быть надежнее в качестве средства удерживать революционную Россию на расстоянии от Западной Европы, чем заставить массы западноевропейского населения воспринимать русских большевиков (или большевистских русских) как агрессивных азиатов и тем самым почти как готовящих вторжение на Землю инопланетян? В рамки такого мышления удобно укладывалась концепция «санитарного кордона» в качестве прокладки между Советами и Западной Европой, причем стража кордона (практически те же страны, которые сегодня под именем Центральной и Восточной Европы выстроились в очередь в НАТО) хорошо оплачивалась и гордилась тем, что ей доверена защита Европы от внеевропейских опасностей.

Таким образом, национал-социалистам не пришлось ничего придумывать, разворачивая чудовищную антирусскую кампанию, — все ее элементы были уже налицо, их только требовалось собрать воедино. Лозунг завоевания «жизненного пространства» для безземельной нации господ, возрождение натиска немцев на восток, планы заселения «расово полноценными элементами», т.е. стопроцент ными европейцами, российских территорий, которые ради этого должны были быть «освобождены» от недостойного существовать, неполноценного, т.е. азиатского, коренного населения, — эти перлы германского шовинизма существовали задолго до того, как Гитлер приступил к сочинению своей «Майн кампф». Единственным, но зато навсегда врезавшимся в коллективную память европейцев вкладом национал-социалистов стала крайняя жестокость, зверская основательность и готовность идти «до конца» в осуществлении самых каннибальских предначертаний вождей фашистской Германии с их дикими расистскими предрассудками. Практические действия нацистов воочию доказали, что нет таких экстремистских бредней, которые не нашли бы своих исполнителей, даже если для этого требуется шагать по горам трупов.