Международных отношений (у ниверситет ) мид России

РОССИЙСКАЯ АССОЦИАЦИЯ МЕЖДУНАРОДНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ

ИНО-ЦЕНТР (ИНФОРМАЦИЯ. НАУКА. ОБРАЗОВАНИЕ.)

 

 

ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА И БЕЗОПАСНОСТЬ

СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ

 

1991 – 2002

 

ХРЕСТОМАТИЯ

 

ТОМ ТРЕТИЙ

 

MOSCOW STATE INSTITUTE

OF INTERNATIONAL RELATIONS (UNIVERSITY)

RUSSIAN INTERNATIONAL STUDIES ASSOCIATION

ISE-CENTER (INFORMATION. SCHOLARSHIP. EDUCATION.)

 

 

FOREIGN POLICY AND NATIONAL SECURITY

OF CONTEMPORARY RUSSIA

 

1991–200 2

 

 

ANTHOLOGY IN FOUR VOLUMES

 

 

VOLUME III

RESEARCH PAPERS

 

 

MOSCOW

2002

 

МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ИНСТИТУТ

МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ (У НИВЕРСИТЕТ) МИД РОССИИ

РОССИЙСКАЯ АССОЦИАЦИЯ МЕЖДУНАРОДНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ

ИНО-ЦЕНТР (ИНФОРМАЦИЯ. НАУКА. ОБРАЗОВАНИЕ.)

 

 

ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА И БЕЗОПАСНОСТЬ

СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ

1991–2002

 

 

ХРЕСТОМАТИЯ В ЧЕТЫРЕХ ТОМАХ

 

 

ТОМ ТРЕТИЙ

ИССЛЕДОВАНИЯ

 

 

МОСКВА

2002

 

Редакционная коллегия

 

д.пол.н. А.В. Торкунов (председатель),

д.пол.н. А.Д. Богатуров, д.пол.н. А.Д. Воскресенский,

д.и.н. О.А. Колобов, к.и.н. А.В. Кортунов,

д.филос.н. А.Ю. Мельвиль, член-корреспондент РАН С.М. Рогов,

академик Н.А. Симония, д.пол.н. И.Г. Тюлин,

д.и.н. К.К. Худолей, к.и.н. Т.А. Шаклеина

Cоставитель Т.А. Шаклеина

Рецензенты

д.и.н., профессор Л.М. Дробижева

д.и.н., профессор Э.А. Иванян

Хрестоматия подготовлена при финансовой поддержке Института «Открытое Общество» в рамках Мегапроекта «Развитие образования в России», программа «Высшее образование».

 

 

Издание осуществлено при поддержке Института «Открытое общество», Московского государственного института международных отношений (У) МИД России, Российской ассоциации международных исследований и Программы «Межрегиональные исследования в общественных науках АНО «ИНО-Центра (Информация. Наука. Образование.)».

 

Институт «Открытое общество», Московский государственный институт международных отношений (У) МИД России, Российская ассоциация международных исследований, АНО «ИНО-Центр (Информация. Наука. Образование.)» не несут ответственности за содержание включенных в хрестоматию работ, достоверность использованных в них материалов, а также выводы и обобщения, прогнозы и т.д., предлагаемые авторами. Мнения, высказанные авторами, отражают исключительно личные взгляды авторов и не обязательно совпадают с позициями Института «Открытое общество», МГИМО, РАМИ, АНО «ИНО-Центра (Информация. Наука. Образование.)» и составителя.

 

 

©МГИМО

©РАМИ

©АНО «ИНО-Центр (Информация. Наука. Образование.)»

©Шаклеина Т.А., состав., 2002

Раздел V

 

РЕГИОНАЛЬНЫЕ АСПЕКТЫ

ВНЕШНЕЙ ПОЛИТИКИ РОССИИ

Д.Е. ФУРМАН

 

Р

О БУДУЩЕМ «ПОСТСОВЕТСКОГО ПРОСТРАНСТВА»*

ешение Государственной думы о денонсации Беловежских соглашений, заключение новых договоров об «углубленной интеграции» России, Казахстана, Киргизии и Белоруссии и заявление российского президента о возможности предоставления Чечне какого-то особого статуса, приближающегося к статусу независимости, показывают всю зыбкость и неустойчивость «постсоветского пространства». СССР распался всего пять лет назад, причем в «одночасье» и в громадной мере неожиданно для большинства населения. И до сих пор ни в России, ни в других странах бывшего СССР еще нет ощущения как окончательности и бесповоротности распада, так и естественности и незыблемости теперешних государственных статусов и границ. «Постсоветское пространство» — пространство не «устоявшееся», где едва ли не в каждой входящей в него республике существуют сепаратистские движения, где имеются самопровозглашенные «незаконные» государства и где одновременно выдвигаются всякого рода интеграционные идеи и инициативы. Стабильную форму это пространство приобретет, очевидно, лишь лет через двадцать, и сейчас не может быть даже полной уверенности, что к тому времени здесь сохранятся те же государства (вошедшая в состав России Белоруссия и, наоборот, независимая Чечня, например, перспектива вполне реалистическая).

Политическая «зыбкость» нашего пространства и «зыбкость», неопределенность и лабильность идей и чувств, возникающих по поводу его судеб, — это две стороны одного и того же. В 1989–1991 годах на подъеме были антисоюзные настроения, и политики, публицисты, ученые стремились «оседлать» их и выразить в максимально яркой форме. В те не столь уж далекие времена Б. Ельцин мог призывать Запад переключить силы с Ирака на СССР и заставить его уйти из Прибалтики (нечто сейчас непредставимое и даже забытое), а Дж. Дудаев считался вождем чеченской революции и героем национально-освободительного движения. Различные «антиимперские» мысли и фразы заполняли тогда страницы газет и журналов, причем об особой их согласованности и логичности никто не заботился (идея суверенизации республик могла, например, мирно уживаться с идеей права любых этносов на независимость на территории, на которой они проживают, и люди могли требовать одновременно ослабления или даже ликвидации Центра и того, чтобы этот Центр передал Карабах от Азербайджана Армении). Во всех республиках, и в России в том числе, сочинялись и публиковались расчеты, призванные с точностью чуть ли не до рубля показать, сколько эта республика теряет от пребывания в СССР, как ее эксплуатируют и как ей хорошо бы жилось одной. Сила антисоюзных настроений позволяла не замечать противоречивости и несерьезности всех этих проектов и концепций.

Но вот СССР развалился, но жить от этого лучше не стало, наоборот — стало хуже. Настроения, естественно, стали меняться. Начали выдвигаться всевозможные проекты новых объединений, были пущены в ход сотни аргументов и новых цифровых расчетов, опять-таки с точностью до рубля показывающих, как много все теряют от дезинтеграции. В моду вошли геополитика и всякого рода «цивилизационные» концепции призванные доказать, что России самой природой и историей суждено быть ядром «чего-нибудь большого». Коммунисты и жириновцы превратились в самые мощные российские партии. Ельцин стал говорить об СНГ как о сфере особых интересов России, приближение к границам которой НАТО — главная угроза нашей безопасности, а Дудаев был объявлен главой преступной банды сепаратистов.

Ясно, что при такой лабильности и противоречивости народных чувств, усиливающихся к тому же стремлением политиков уловить эти колебания и использовать их в собственных интересах, на нашем пространстве могут происходить самые неожиданные и причудливые события. Однако при всем многообразии возможных событий в амплитуде от войн России с соседями до образования какой-нибудь «конфедерации» есть «коридор возможностей», образуемый базовыми, устойчивыми характеристиками нашего «пространства», и есть долговременные, устойчивые тенденции, общий вектор движения по этому «коридору возможностей», изменение которого очень маловероятно. Цель настоящей статьи — попытаться показать эти базовые характеристики и этот вектор.

САМАЯ БАЗОВАЯ, САМАЯ ФУНДАМЕНТАЛЬНАЯ (и одновременно — наиболее «лежащая на поверхности») характеристика нашего «пространства» заключается в том, что это пространство бывшего СССР, но сам СССР возник на территории бывшей Российской империи, русского государства, постепенно расширявшегося по своему периметру за счет своих слабых соседей. «Постсоветское пространство» — это бывшее «советское пространство», а оно, в свою очередь, — бывшее «имперское пространство». И это единственный объективный признак, позволяющий такое пространство очертить. Связи возникших на нем государств многообразны и тесны, но источник этих связей один: пребывание в Российской империи и СССР и разные последствия этого пребывания. По всем прочим характеристикам ламаистская Бурятия не может входить в одну общность с расположенными далеко от нее протестантской Эстонией и шиитским Азербайджаном.

Факт пребывания в империи и СССР создал это пространство, определил его границы. И он же определил его устойчивые «структурные характеристики». Каждая империя — уникальное образование. (Вообще термин «империя» — довольно условный и покрывает очень разные государства. Оттоманская империя имела не так много общего с Британской, и далеко не во всех империях доминирующий народ жил лучше других. Тем не менее общее все же есть — это насильственное объединение разных народов.) Российская империя также обладала, естественно, множеством уникальных черт. В частности, она была образованием «компактным», в котором присоединенные территории не были расположены за морями и океанами в разных частях света, как в колониальных империях, созданных западноевропейскими державами, а непосредственно примыкали к государственному «ядру», собственно России, образуя ее «окраины». При этом «ядро» было достаточно «тяжелым»: русские составляли около половины населения, и русские земли занимали более половины территории, «окраины» же — предельно «пестрыми», заселенными множеством небольших и очень разных народов. Эту же организацию — тяжелое русское «ядро» и пеструю периферию — унаследовал от Российской империи и СССР. Сохраняется она и сейчас, поскольку мы рассматриваем «постсоветское пространство» как единое целое и поскольку оно в значительной мере таким целым и является на деле.

Как бы политически и юридически ни было оформлено это пространство (империя, СССР, СНГ, еще что-нибудь), что бы на нем ни происходило, это, по сути своей, пространство большой России, являвшейся «ядром» империи, и расположенных по ее периметру маленьких и гетерогенных окраин, ранее в Россию входивших (или продолжающих входить). Но ясно, что подобным генезису и устойчивой организации нашего пространства должны соответствовать и устойчивые характеристики отношений на нем, упомянутый выше «коридор возможностей» происходящих там событий и процессов.

Очень распространенное у нас сравнение постсоветского мира с Западной Европой, постоянно используемое сторонниками интеграции («все объединяются, а мы разъединяемся, все разрушают барьеры, а мы их создаем»), не учитывает принципиально разной организации наших пространств. Интеграция Западной Европы — это не интеграция вокруг мощного национального центра, который является вдобавок центром бывшей империи. Это интеграция вокруг Брюсселя и Страсбурга, а не вокруг Берлина или Парижа. Это интеграция относительно «равновесных» стран (Германия, Франция, Англия, Италия), при которой маленькие страны могут найти свое «место» в «пространстве между ними», не опасаясь подчинения и поглощения. С нашим пространством можно сравнивать не пространство Западной Европы, а скорее какое-нибудь гипотетическое «пространство вокруг Германии» — допустим, Германия плюс Люксембург, Австрия и Чехия. И, наконец, это интеграция, неизмеримо более близких культурно, чем страны «постсоветского пространства».

На этом пространстве интеграция западноевропейского типа неизбежно будет наталкиваться, во-первых, на реальную «разновесность» наших стран, делающую установление между ними равноправных отношений таким же сложным делом, как налаживание равноправных отношений Гулливера и лилипутов или слона и мосек (ситуация союза, в котором один голос имеет Россия и один — Эстония или Белоруссия, представляется «противоестественной» и нестабильной); во-вторых, такая интеграция будет наталкиваться на наследие прошлого, старые привычки. Разное прошлое и разное соотношение сил в группах государств предполагают различные устойчивые «психологические структуры» политических отношений между ними, и психологическая структура нашего «пространства» очень отлична от западноевропейской и неизмеримо более сложна и конфликтогенна. Сама природа этого пространства (особенности его генезиса и соотношения сил на нем) предполагает со стороны России привычку к доминированию, страх других республик перед бывшим хозяином, который продолжает быть очень сильным соседом, обостренное самолюбие бывших подчиненных, не до конца освободившихся от своего «комплекса подчиненности», возможности для них эксплуатировать в своих интересах желание России сохранить союз и свою роль в нем, а при дальнейшем изменении соотношения сил не в пользу России — стремление припомнить ей прошлые обиды и показать прежнему «хозяину», что он уже никакой не хозяин. Все это — слишком естественные, слишком человеческие (хотя и не очень хорошие) чувства и стремления, целиком вытекающие из нашей ситуации, чтобы их можно было избежать (можно лишь свести их к «приличному» минимуму). И все это делает интеграцию на нашем пространстве по типу западноевропейской практически невозможной.

Единственная интеграция, которая здесь может иметь место, — это восстановление роли России как ядра, центра, главы объединения, «хозяина пространства», объединение «вокруг России»: слабых — вокруг сильного, периферии вокруг центра, бывших подданных, ставших затем младшими братьями, — вокруг старшего брата.

Равным образом дезинтеграция нашего «пространства» может быть лишь «разбеганием от России». Другим республикам или нечего делить, ибо их ничто и не связывает (что в самом деле связывает, скажем, Эстонию и Туркмению?), или, напротив, у них есть основания для установления тесных связей, создания интегрирующихся общностей (Прибалтика, Средняя Азия, теоретически — Кавказ), но это связи вне России и объективно заменяющие связи с Россией, противостоящие им и дезинтегрирующие наше пространство в целом; соответственно, наоборот, конфликты в таких потенциальных сообществах могут усиливать зависимость обеих сторон от России и выполнять интегрирующую роль в такой «российскоцентричной» интеграции.

По сути своей, наше пространство — поскольку оно существует как некая объективная общность — это пространство «большой России», российское имперское пространство, его естественный центр — Москва. Поэтому все процессы, которые могут на нем происходить, — это или процессы «собирания земель» Москвой и Россией, или разбегания этих земель от Москвы и России. Какие же именно процессы — интеграции, собирания или дезинтеграции, разбегания — будут доминировать на нашем пространстве?

ДЛЯ ТОГО ЧТОБЫ ПОНЯТЬ, что может произойти в будущем, следует экстраполировать тенденции, берущие начало в прошлом. Разумеется, в истории бывает так, что какая-то тенденция сменяется на противоположную. Но, если это долговременная, прочная тенденция, неразрывно связанная с другими, тоже прочными и устойчивыми, если она пришла к своему завершению в других однотипных общественных организмах, мы можем экстраполировать ее развитие практически со стопроцентной уверенностью. Какова же долговременная тенденция, доминирующая на нашем пространстве?

Недавно Ельцин, защищаясь от обвинений, что именно он развалил Союз, сказал, что процесс его распада шел по меньшей мере десять лет до Беловежских соглашений. Это, разумеется, не так. Процесс распада нашего «имперского пространства» (а СССР — лишь переходная и «компромиссная» форма его организации) начался не за десять, а за сто, если не больше, лет до 1991 года, задолго до самого образования СССР. Точной даты начала этого распада, разумеется, указать невозможно, как нельзя указать точной даты «начала старения» человека — жизнь естественно переходит в умирание. Но прослеживать его можно едва ли не с эпохи Александра II. Империя в те годы еще расширялась, но уже возникли первые признаки ее начинающегося распада. Что же вело к нему? То же, что приводило к распаду всех империй, — необратимая демократизация общественной жизни и культуры, ведшая к консолидации наций и освободительным движениям и уменьшавшая культурный и «силовой» разрыв между народами, создавшими империи, и народами, ими покоренными и подчиненными. Создание литературных языков, распространение грамотности, появление национальных интеллигенций, национальных элит современного типа, развитие национальных культур и самосознаний — все эти естественные, необратимые процессы начались задолго до революции 1917 года и до образования СССР, и все они были процессами распада Российской империи. И развивались они при всем своеобразии — в формах и ритмах, очень похожих на формы и ритмы аналогичных процессов в других империях. Например, эволюция украинцев от «оторванных от жизни романтических построений 1840-х к мощному политическому движению эпохи гражданской войны имеет много аналогий с эволюцией чехов. Фигуры типа казахского Чокана Валиханова или азербайджанского Казимбека, преданных империи и в то же время стремившихся поднять свои народы, очень похожи на фигуры, например, индийских Ранаде, Гокхале, Рам Мохан Роя, а движение от них к «Мусавату» и «Алашу» сходно с движением от их индийских аналогов к Индийскому национальному конгрессу эпохи М. Ганди. В будущем, несомненно, будет написано множество трудов, посвященных истории всех этих движений и их сравнению с движениями в других империях, но то, что здесь действовали общие закономерности, общая логика, очевидно. И опять-таки, как и в процессах умирания других империй, как вообще при всех глубоких, естественных и необратимых процессах в одном направлении, к одному конечному результату вело все — и действия тех, кто сознательно империю разваливал, и тех, кто ее укреплял. Естественное в условиях демократизации подчеркива ние российскими властями народно-русского характера монархии и рост русского национализма вели к распаду ничуть не меньше, чем начавшиеся автономистские и сепаратистские движения. (Русский национализм, очевидно, сыграл в разрушении империи, которую он, естественно, старался укрепить, роль, аналогичную роли пангерманизма в Австро-Венгрии и тюркизма в Оттоманской империи.) Создание слоя преданных империи и получивших русское образование чиновников, офицеров и интеллигентов — представителей азиатских народов, необходимых для управления окраинами «приводных ремней», в конечном счете объективно привело к появлению лидеров сепаратистско — националистических движений, как это происходило в Британской и Французской империях. К распаду вели репрессии, создававшие героев, символы сопротивления вроде Т. Шевченко, но к нему же вели и уступки верхов.

К войне 1914 года и затем к революции Россия пришла уже заметно более слабым образованием, чем в XIX веке, разъедаемым многочисленными и все более массовыми автономистскими движениями (мы уже не говорим о постоянно готовых к отделению Польше и Финляндии), с одной стороны, и русским национализмом, — с другой. В тогдашней России уже отчетливо видны были постепенное изменение соотношения сил между центром, «ядром», и периферией и все большие трудности контроля центра над этой периферией. Но первая мировая война, переросшая в гражданскую, послужила мощным катализатором сепаратистских процессов, отчасти побудив окраинных националистов воспользоваться моментом для провозглашения независимости, отчасти заставив прибегнуть к этим провозглашениям как средству необходимой в условиях общего хаоса самоорганизации своих народов.

Однако победа большевиков привела к возрождению единства «имперского пространства», из которого выпали только Польша. Финляндия и на двадцать лет — прибалтийские страны. Значит ли это, что Советской власти удалось приостановить процесс дезинтеграции?

НАСКОЛЬКО БОЛЬШЕВИКИ ПРОДЛИЛИ СРОК ЖИЗНИ нашему «имперскому пространству» и продлили ли вообще, можно лишь гадать. Если сравнивать судьбу нашего «пространства» с судьбой Австро-Венгрии или Турецкой империи, то получится, что большевики продлили ему жизнь примерно на семьдесят лет. Но вряд ли такое сравнение корректно, ибо, хотя Австро-Венгрия и Турецкая империя были, безусловно, стареющими, разлагающимися образованиями, они все же не столько умерли от старости, сколько были «убиты» державами — победительницами в первой мировой войне. Если же сравнивать нашу «империю» с империями держав-победительниц, которые развалились сами, без мощных толчков извне, разница во времени между их и нашей гибелью окажется не такой уж большой. А если принять к тому же во внимание, что Российская империя все же обладала более прочной организацией, во всяком случае, в том, что касается соотношения сил между центром и инонациональными перифериями (ибо, опираясь на мощное русское ядро, контролировать из Москвы окраины значительно проще, чем, например, англичанам из Лондона контролировать во много раз превышающих их по численности индийцев, африканцев и т.д.), то мы вообще придем к выводу, что при каких-то особо благоприятных и крайне маловероятных обстоятельствах наша империя и без большевиков могла бы дожить до даты, очень близкой к 1991 году. Но все это, конечно, лишь гадания, и, кроме того, вопрос, могло или нет то или иное образование дожить до какого-то определенного срока, не имеет прямого отношения к основному вопросу — о его конечной судьбе. Разумеется, для индивида лишние лет пять жизни — это очень много и очень важно, но к принципиальной проблеме человеческой смертности они прямого отношения не имеют.

Большевики смогли преодолеть болезненный кризис в постепенно слабеющем, начавшем стареть организме (кризис, в значительной мере ими же порожденный или, во всяком случае, обостренный) радикальным изменением формы существования, облика этого организма, который тем не менее оставался тем же самым организмом и в котором продолжались те же процессы старения и распада.

Относительно легко реинтегрировать «имперское пространство» большевикам удалось в силу двух причин. Во-первых, распад, который произошел в 1917–1918 годах, был связан с внешними толчками и в некотором роде — преждевременен. Любые национальные движения (наверное, вообще любые движения, любые органические процессы) развиваются чередованием периодов бурного развития и периодов отступления и «стагнации», периодов энтузиазма и периодов «опускания рук». С первой же попытки независимость достигается очень редко. И если ко времени российской революции полностью готовые к самостоятельной жизни, сложившиеся национальные организмы поляков, финнов, в меньшей степени прибалтов, вполне могли быть независимыми современными государствами и удерживались в империи исключительно силой, то украинцы, казахи и другие народы, безусловно, к независимости готовы не были. Не случайно, что даже в 1917 году о полной независимости от России большинство входивших в империю народов не думало и стремилось лишь к автономии (в Британской империи индийцы или ирландцы вначале тоже выдвигали лишь задачу достижения автономии, «гомруля»). Для этих народов очень естественно, что достижение ими независимости в период гражданской войны в России явилось первой и неудачной попыткой. Во-вторых, большевики смогли обезоружить не уверенные в себе, столкнувшиеся с колоссальными трудностями национальные движения своим глубоким и искренним интернационализмом, тем, что создававшееся (или воссоздававшееся) ими государство именовалось СССР, что в его названии отсутствовало слово «российский», что оно искренне мыслилось союзом равноправных народов, призванным со временем охватить всю планету, стать союзом свободных народов Земли. Большевики, разумеется, не мыслили в таких категориях, но можно сказать, что объективно сохранение основного пространства Российской империи было «куплено» ими ценой создания государства без слова «российский» в названии, разделения единой территории империи на республики и предоставления входящих в империю народам громадных не представимых ранее возможностей национального развития.

Но вне зависимости от субъективных стремлений большевиков, раз уж «мировая революция» ограничилась российским имперским пространством, это пространство стало диктовать свои законы. Имманентная этому пространству система национальных отношений сильнее любой идеологии и любой политической организации пространства. В позднесталинскую эпоху имперский русский характер нового государства стал совершенно очевиден, проявляясь в его самосознании, идеологии, символике и политике. Переживший тяжелую болезнь организм воссоздался и стал осознавать себя как тот же самый организм, как государство, берущее начало не с 1917 года, а от Ивана Калиты и Рюрика (на Рюрика, впрочем, как на нерусского, у нас смотрели с подозрением) и ныне, после выздоровления от болезни, ставшее сильным и могущественным как никогда, о старости и смерти вообще не задумывающимся.

Однако в том-то и мощь таких глубоких естественных процессов, как процесс старения имперских организмов, что они развиваются и тогда, когда организмы больны, и тогда, когда они совершенно здоровы — даже и очень здоровые старики продолжают стареть. И идут они со своей естественной скоростью, которую политические события принципиально изменить не могут. Если организм жив, если его не разрушили силой, не «убили», как это произошло с Австро-Венгрией, то степень его дезинтеграции, «старения», мало зависит от политической воли. Ленин не хотел воссоздания империи, он хотел союза равноправных республик, но воссоздал империю, ибо при уровне развития наций каким он был в его время, и при сохранении единства нашего пространства республики не могли не стать фикцией. Наоборот, Сталин стремился к ультрацентрализованному тоталитарному государству с отчетливо «русским имперским» характером и создал такое государство. Но он так же не мог оставить естественный процесс, как большевики революционной эпохи не могли его радикально ускорить. Процесс шел «своим ходом» и при Сталине, более того, он шел и «через Сталина», посредством его действий.

При всем своем всемогуществе и всей своей ориентации на российскую империю Сталин, конечно, и мысли не допускал о восстановлении формы нашего пространства как просто российско-имперского. Максимум официальной «российскоцентричности» был достигнут в словах гимна («Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь») и в формуле «братства народов», в котором русский народ — «старший брат». Даже при тоталитарном всевластии существуют очень мощные ограничения этого всевластия, механизм действия которых даже не всегда понятен. Сталин мог переселять народы, как Навуходоносор, но отказаться от формулы свободных республик, имеющих право отделения, он был не в состоянии. Можно сказать, что он этого и не хотел, что такая формула казалась ему безвредной демагогией. Но при столь глубоких, естественных, квазибиологических процессах, как процесс распада имперского организма, грань между «не мог» и «не хотел» очень неопределенна. Демагогия же никогда не бывает «просто демагогией». При всех репрессиях и при всей русификаторской политике сталинский режим платил колоссальную «дань» национальным республикам, дань, которая была платой за сохранение единства нашего «пространства» и частичное возрождение русско-имперской формы его организации. Это и упрочение республиканских систем управления со своими ЦК, Совминами, Академиями наук и т.д. (естественно, что у России своих ЦК, как и Академий наук и художеств, не было, ибо российское руководство и являлось союзным, а Россия на деле представляла собой не одну из республик, а «ядро»). Это и «выращивание» кадров национальных интеллигенций и бюрократий, в отношении ряда народов — «выращивание» ускоренное, по системе квот для поступления в вузы. И культивирование очень своеобразных, как бы подчиненных русскому и поэтому «куцых», но все же национализмов народов союзных и автономных республик (у русских есть великий Пушкин, а у других — свои Пушкины поменьше масштабом — Шевченко, Низами, Навои и т.д., памятники которым тоже стоят в соответствующих местах). Это и грандиозная работа по созданию литературных языков и письменности ранее не имевших их народов, по изучению фольклора и т.д. Все это было продолжением той работы, которая началась в Российской империи и которая объективно, вне зависимости от намерений работников, вела к подъему народов «окраин России», их превращению в современные нации и соответственно изменению соотношения сил между «ядром» и «окраинами» и дезинтеграции нашего «пространства».

СССР был переходным, компромиссным образованием, соответствующим определенному соотношению, равновесию сил «ядра» и «окраин», когда «просто империя» была уже невозможна, а «просто независимость» — еще невозможна. Это равновесие, однако, постепенно нарушалось, дезинтеграция продолжала развиваться, и если в ленинский и сталинский периоды шло создание наций и одновременно создание еще во многом формальных и искусственных национально — государственных организмов, то в послесталинскую эпоху ранее пустая форма стала все больше наполняться содержанием, республики постепенно и незаметно начали в действительности превращаться в национальные прогосударства. С ликвидацией сталинского террора элита мало-помалу консолидировалась, причем консолидировалась она по национально-государственным границам и по уже готовым «матрицам» республиканских систем управления и партийно-бюрократических иерархий. И если при Ленине при всем свойственном ему интернационализме и при всей его чуткости к национальным чувствам нерусских народов во главе национальных республик могли быть и русские, и евреи, и вообще кто угодно, вплоть до болгарина Х. Раковского на Украине, то в послевоенный период это уже исключение из правил, а в брежневский — принципиально невозможно. При всей «безграничной преданности» Москве и Л. Брежневу республиканские власти фактически уже обрели «полунезависимость», и Ш. Рашидов, Г. Алиев, Д. Кунаев и другие были уже не московскими «наместниками» и генерал-губернаторами, а скорее царьками набирающих силу, несмотря на весь наш «тоталитаризм», «вассальных государств». Сопротивление, с которым столкнулся М. Горбачев, попытавшийся нарушить уже сложившуюся систему реальной внутренней независимости складывавшихся в республиках организмов, назначив в Казахстан русского Г. Колбина, показало, как далеко зашли уже эти постепенно, незаметно развивающиеся процессы. От когда-то подчинившихся России племен «киргиз-кайсацкой орды» через явно преждевременное поползновение к независимости казахских националистов «алаш-ордынцев» в период гражданской войны, через Казахскую АССР, где тем не менее мог править сталинский наместник еврей Ф. Голощекин, истребивший чуть ли не треть казахов, но где одновременно создавались казахский язык, интеллигенция, бюрократия, через формально равноправную Казахскую ССР, через кунаевское правление республика шла к современному «назарбаевскому» Казахстану и идет дальше. Схожими путями создавались национально — государственные организмы и других народов, и все эти процессы одновременно были процессами дезинтеграции как СССР, так и существовавшего в форме Союза «имперского пространства».

Форма процессов, развивавшихся на нашем «пространстве в советское время, была очень не похожа на форму процессов в Российской империи или в других империях, но суть была та же. По своей объективной роли национальные партбюрократы и интеллигенты были прямыми продолжателями тех российских чиновников или интеллигентов «из туземцев», которые в период гражданской войны встали во главе автономистских и сепаратистских движений, но продолжателями, имеющими значительно более прочные позиции, опирающимися на новое, достигнутое за годы Советской власти соотношение сил. И как они — продолжатели дела совершенно не похожих на них «предков», так они — аналоги тоже совершенно не похожих на них социальных типов в иных «имперских пространствах». Выучившийся в Оксфорде и даже подзабывший родной язык слуга Британской империи — чиновник в Индии или Африке, которому надоело служить англичанам, и он начинал осознавать, что вполне мог бы стать министром независимого государства, — и какой-нибудь член ЦК Компартии Туркмении, у которого появлялись схожие смутные мысли, в коих он до поры до времени боялся признаться собственной жене, — «функциональные аналоги».

Распад СССР был подготовлен не только последними десятью годами, как говорит Ельцин, но всей историей нашего «пространства», к нему вел процесс, начавшийся более ста лет назад и не прерывавшийся ни при Ленине, ни при Сталине, ни при Хрущеве или Брежневе, ни, естественно, во времена горбачевской демократизации. И легкость, с которой произошел распад, почти неприличная процедура ликвидации СССР в Беловежской пуще свидетельствуют лишь о подготовленности этого результата. «Дети» прикончили «старика отца», но прикончить его было очень просто, ибо сил у него уже не оставалось (что, однако, не очень их оправдывает, особенно «старшего» и находившегося на особом привилегированном положении сына, тут же попытавшегося захватить из наследства все, что можно, и начать командовать младшими братьями). Но была ли гибель СССР окончательным распадом «имперского пространства»?

РАСПАД 1991 ГОДА был, разумеется, более подготовлен, чем распад 1917–1918 годов, а новые государства значительно жизнеспособнее эфемерных образований периода гражданской войны в России. Но оргия суверенитетов и независимостей 1991 года была все же «забеганием вперед» по сравнению с реальными, глубинными процессами консолидации национально-государственных организмов и дезинтеграции пространства, как в свое время «забеганием вперед» были эфемерные независимости, провозглашенные в годы гражданской войны (почему эти независимости и рухнули, а форме республик потребовались десятилетия, чтобы начать наполняться некоторым содержанием).

Для меня несомненно, что наилучшим вариантом развития для всех республик, для всего «советского народа» было бы сохранение на какой-то период единого государства, но в более «рыхлой», чем СССР, форме нового союзного договора, к которому стремился Горбачев. В таком государстве центр обеспечивал бы определенный уровень стабильности, необходимый для дальнейшей консолидации и самоорганизации национальных организмов, упорядоченного разрешения основных противоречий между ними, и их демократическое развитие. Новый Союз не спас бы наше пространство от дезинтеграции, но сделал бы его распад более замедленным и безболезненным. К сожалению, в это время никто (или почти никто) не мыслил большими временными категориями. Одни спешили прикончить «старика», ибо воображали, что, если этого сейчас не сделать, он может вновь воспрянуть сильным, грозным и жестоким, каким был в молодости. Другие (защитники Союза) также наивно воображали, что если сейчас «старика» спасти, то он уже никогда не умрет. Кровь, пролитая в СНГ за последние годы, — это во многом расплата за спешку и эгоистический самообман 1991 года, за то, что «старику» не дали спокойно «дожить свое» и привести дела в порядок.