IX. Сдача крепости и эвакуация

Очень тяжелый день

Декабря (2 января)

В 7 часов утра — 2°, в 8 часов — 1,5°, а в 9 часов 0°, тихо, какой-то молочно-белый туман.

Ничего кругом не видно, как не видно того, что ожидает нас в будущем.

Всю ночь были слышны взрывы, спалось плохо. В пятом часу особенно сильный грохот; говорят, взрывали минный транспорт «Амур», втащенный в док. Сейчас на позициях полное затишье. Должно быть, заключено перемирие.

С трудом удалось собрать сведения о боях, происходивших вчера и ночью. На левом фланге японцы наступали сперва безуспешно, но когда получено было приказание не оказывать большего сопротивления, то наши отряды отошли к подножию Ляотешаня. На правом же фланге японцы атаковали большими силами Сигнальную горку у бухты Тахэ, но отброшены.

Про вчерашний бой в центре, об отступлении на вторую линию обороны, об очищении неатакованных позиций: Малого Орлиного Гнезда, Куропаткинского люнета, батареи литера Б и Залитерной горы — не удалось добыть никаких [515] сведений. Будто никто ничего не знает или же не хочет говорить.

Сообщают, что «Севастополь» потоплен в глубоком месте рейда; семь наших миноносцев ушли в море, неизвестно куда.

10 часов 30 минут. Со стороны штаба проехали два офицера в коляске, в сопровождении нескольких офицеров и конвоя, впереди у одного конвоира свернутый белый флаг, проехали они к Казачьему плацу. Несомненно, что ведутся переговоры о сдаче.

10 часов 5 1 минута. Солнце рассеяло окончательно туман — мы увидали на Залитерной горе водруженный японский флаг... и разгуливающих по горе японских солдат. При помощи бинокля хорошо видно, как они там собираются кучками и наблюдают за жизнью в городе.

Там видны пушки, повернутые дулами на город, наверно, и пулеметы...

День великолепный, теплый, светлый{298} — торжественный... но не для нас, а для японцев. Вчерашний день был серый, холодный, неприятный.

Нервы напряжены до крайности, как струны, вот-вот готовые лопнуть.

— Помоги нам, Боже, перенесть все это!

11 часов 26 минут дня. Китайцы, которых у Ч. около десятка, испуганно перешептываются, они узнали о том, что решена сдача, и теперь помышляют бежать, но сами не знают куда. Поговорил с ними; они опасаются, что японцы исполнят свою угрозу — начнут казнить всех китайцев, оставшихся в Артуре{299}. Успокоил их, что японцы этого не сделают и что угроза относится лишь к тем, которые служили нашими шпионами; прислугу и мирных жителей не тронут. Кажется, убедил. До сей поры они не верили, что японцы возьмут крепость или что она [516] будет сдана; они все говорили, что японцы скоро все будут «помирай», что это не то, что с китайцами воевать...

Жаль людей, стойко веривших в нашу непобедимость. А у самого на душе такое гадкое чувство, будто в чем-то провинился, будто самому себя стыдно. Иногда внутренний голос говорит: все-таки ты и твоя семья уцелела!.. Но это не может подавить сознания, что Артур потерян навсегда, что этот факт подымет дух японских войск до неимоверного и угнетет не только всю Россию, но и нашу Северную армию; потеряно слишком много, а возместить эти потери нечем. Все еще то там то сям появляются характерные облачка дыма — все еще взрывают...

2 часа дня. Пытался немного уснуть, так как ночью спал мало и плохо, но не спится. Что-то давит, беспокоит.

Сообщают, что остаток снарядов Электрического утеса бросили в море; на Лагерной батарее будто осталось 150 снарядов.

Еще не известно, как идут переговоры, но нет сомнения, что крепость сдана, что раз уже послан был парламентер и очистили Малую Орлиную, Куропаткинский люнет, литеру Б и Залитерную без боя, то и речи не может быть о том, что еще можно держаться, а более отстоять крепость.

Д. принес несколько приказов генерала Стесселя от 17 декабря, из которых видно, что, несмотря на решение военного совета от 16-го числа держаться до последней крайности, ожидалась скорая сдача или падение крепости и — какое было питание гарнизона.

«№ 974. Находящимся на позициях нижним чинам прибавить еще раз в неделю по ¼ фунта мяса, значит, будет 5 раз; по 1 фунту хлеба белого, взамен ½ фунта сухарей, значит, всего 3 фунта со ржаным; и давать им водку в размере не 1/3 чарки в день, а по полной чарке, давая ½ чарки на обед и ½ чарки на ужин{300}». [517]

«№ 975. Полевому Казначею разрешаю производить выдачу денег золотом».

«№ 976. По всем частям разрешаю выдать в декабре гг. офицерам все содержание, т. е. выдать и столовые за январь».

«№ 977. Разрешаю для уплаты Торговым Домам за забранные в полки продукты, дабы долг не перешел на Новый год, выдать в каждый полк авансами по 10 тыс. рублей и затем вести по этим деньгам авансовые счета».

«№ 978. Выдать обязательно нижним чинам жалованье за последние 2 месяца. Выдачи по № 976,977 и 978 произвести из Корпусного Казначейства».

Остальные два приказа от 18 декабря свидетельствуют, что в гарнизоне всегда находились охотники на опасные предприятия, что ни продолжительность осады, ни жизнь на холоду и впроголодь, ни болезни не успели сломить богатырский дух русского воина.

«№ 981. В ночь с 14-го на 15-е сего декабря около 11 часов ночи стрелки 2-й роты 28-го В. С. Стрелкового полка Иван Быков, Аркадий Какайлов, Петр Морозюки Миний-Сизей Бик-боев вызвались прогнать японцев, которые, прикрываясь щитом, стреляли из блиндажа, находящегося в окопе на левом фланге Куропаткинского люнета, что и сделали с успехом, четыре японца бежали, унося пятого; стрелки преследовали их бомбочками и затем вошли в блиндаж, в котором находились эти японцы, бросили щит и разбросали землю. По разбрасыванию земли приняли участие спустя несколько времени еще 1 сапер Савелий Сотников и 5 матросов 4-й роты Морского десанта 1 ст. Яков Васин, Евдоким Вяткин, Лаврентий Мартынюк, Николай Тропин и 2 ст. Яков Шуненко; объявляю им благодарность, а вышеупомянутых стрелков 28-го полка сердечно благодарю за отвагу и молодечество, и все четверо жалуются, по Высочайше предоставленной мне власти, Знаками Отличия Военного Ордена 4-й степени. Командиру роты поручику Падейс-кому по долгу службы объявляю благодарность за отличный дух роты и за молодецкое направление. Из шести человек, т. е. одного сапера и 5 матросов, по выбору их самих, представить одного для награждения Знаком Отличия Военного Ордена». [518]

«№ 982. Сейчас в 7 ½ часов вечера ко мне явился со взятого после взрыва Вр. Укр. № 3 старший унтер-офицер Саперной роты Иван Симонов, который избежал плена только благодаря своей необыкновенной отваге. В потерне, где остались раненые и убитые, японцы уже выносили их и очищали потерну, но Симонов с матросом с «Паллады» и с унтер-офицером 25-го В. С. С. полка, фамилии коих мне донести, решили бежать и где ползком, где бегом убежали под градом огня на Курганную батарею к своим. Симонову за его геройский поступок по Высочайше предоставленной мне власти жалую Знак Отличия Военного Ордена 2-й степени, как имеющейся (!) уже 3-й степени».

6 часов 30 минут вечера. Вернулся с прогулки, предпринятой для того, чтобы рассеять угнетающее чувство, чтобы освежить голову новыми впечатлениями. Каждый раз, когда наступали новые ужасы, замечал за собой, что как бы терялся, пока не освоился с новой мыслью, пока не примирился с фактом; особенно тяжело было в первый день бомбардировки города с суши. Сейчас, когда все опасности миновали, когда, очевидно, сдача крепости состоялась и стрелять уже не будут, казалось бы, должен был сразу успокоиться тем, что потерянное не вернешь и т. д.; но нет — блуждаешь в каком-то лабиринте вопросов, на которые сам не в силах ответить — не находишь утешительного выхода из этого лабиринта.

Около 3 часов дня вдруг раздался рокот по направлению Ляотешаня — словно орудийная пальба. Все мы встрепенулись: что это такое?.. А вдруг да пришла Балтийская эскадра!.. Но и эта мысль не могла радовать: если бы она и пришла, то было бы уже поздно помочь нашему горю.

Должно быть, взорвали что-то на Тигровом полуострове.

Подавленность, отсутствие воли не дали мне пойти узнать, что там такое творится.

Прошелся вдоль порта и набережной. Идешь как во сне; разрушения, произведенные бомбардировками, не вызывают уже прежних чувств сожаления, а скорее наоборот — какую-то досаду, что все это слишком мало разрушено и японцы все это исправят. Не хочется ни на что смотреть — будто все это чужое, до чего мне нет никакого дела. [519]

Жаль лишь красивых гор, красивой морской дали, чудного южного неба, на котором мирно плывут легкие облака, освещаемые опускающимся к закату солнцем. Мы должны покинуть Артур, в котором проведено столько ужасных, но великих дней. Не жаль того Артура, который до войны тонул в каком-то непробудном разгуле, банальном шике и блеске — тогда он не был привлекателен, скорее отталкивал человека, еще не завязнувшего в этом омуте. Жаль, несказанно жаль того Артура, который вот уже 11-й месяц принимал на себя удар за ударом, который страдал и боролся героически, который обливался кровью, который стонал от орудийного рокота, замирал при нескончаемой трескотне ружей и пулеметов... и жил спокойно, переносил терпеливо свою судьбу. Жаль великого Артура, великого своей самоотверженностью при всей его беспомощности. Жаль всех жертв, принесенных на алтарь Отечества, — тех тысяч богатырей, которые пали в бою, особенно тех, которые искалечены, переносят мужественно свои физические страдания и теперь лишены внутреннего удовлетворения. Все, все хорошее подернулось какой-то серой, мутной пеленой — неожиданной сдачей, тем, что борьба не доведена до конца, оборвана вдруг.

Все понапрасну!.. Вот что угнетает до того, что больно подумать о всех напрасных жертвах, о той бездне разочарования, перед которой мы очутились внезапно.

— Зачем все это случилось так, а не иначе? Почему про нас как бы забыли и дали нам дойти до такого конца? А дальше что?..

На все это не находишь ответа и рад бы ни о чем не думать, все позабыть...

Когда я возвращался с набережной, встретил К., идущего из штаба. Говорит, что сдача состоялась. Сообщение это не произвело на меня уже никакого нового чувства.

Дальше встретил Алексея Дмитриевича Поспелова, начальника нашей почтовой конторы. Говорит, что надо пойти в штаб, чтобы узнать, что будет при сдаче с его конторой, с той массой корреспонденции, которой загромождены помещения почты (в том числе множество писем от погибших защитников крепости к родным); он думает, что почтовые чины как служащие международному ведомству не подлежат плену и что корреспонденция [520] должна быть отправлена до ближайшей русской или нейтральной конторы, что корреспонденция ни в коем случае не должна стать «военной добычей» и что все это, наверно, предусмотрено в условиях капитуляции{301}.

8 часов 30 минут вечера. У К. собралось много знакомых, рассказывали злободневные новости.

Все утверждают, что генерал Стессель послал вчера парламентера, вел сегодня переговоры и сдал крепость, не спрося на то согласия ни военного совета, ни коменданта, ни прочих начальствующих лиц, ни гарнизона. Полагают, что сдача решена [521] им заранее совместно с генералом Фоком; полковник Рейс, разумеется, являлся главным уполномоченным по заключению капитуляции, им же были выработаны условия, предлагаемые с нашей стороны{302}. [522]

Надеются, что гарнизон будет отпущен в Россию, под условием не принимать участия в этой войне.

Передают, что сдача произвела на подавляющее большинство гарнизона и офицеров удручающее впечатление. (Из дневника сестры милосердия О.А. Баумгартен видно, что известие о сдаче произвело в госпитале на раненых очень тяжелое впечатление — многие плакали). Только те части, которые истомлены боем самых последних дней, говорят, отнеслись к факту равнодушно; бывали, хотя редкие, но случаи, когда тот или другой высказал довольство тем, что наконец кровопролитие прекратилось. То же наблюдается и среди мирных жителей. Вернее, думается мне, что мы еще не успели вполне взвесить совершившийся факт и его последствия. В эту минуту преобладает еще в нас чисто шкурный вопрос — мы уцелели, и слава Богу.

Сообщают, что наши и японские офицеры и солдаты на передовых позициях ходили сегодня друг к другу в гости по-мирному. [523]

Говорят, что и японцы рады, что кончились нескончаемые бои... Еще бы! Как им-то не радоваться!

Р-в уверяет, что он уже видел в городе японских офицеров, разъезжающих на извозчиках с нашими офицерами; хотя все выпившие, но предупредительно приветствуют встречных офицеров и отвечают отдающим честь нижним чинам.

Группы наших солдат и матросов шныряют по городу и разыскивают водку, ее за прошлую ночь и за день перебито огромное количество бутылок; местами лужи крепких напитков, канавки переполнены, но, говорят, еще не успели истребить все запасы. В Новом городе будто где-то нашли еще водку, перепились и устроили скандал.

Собирался пойти в Красный Крест или к кому-нибудь, от кого можно было бы узнать, как происходил бой последнего дня (19-го), как очистили позиции по приказанию и т. д., но подавленность, отсутствие воли помешали этому. [524]

Сижу себе дома и роюсь в своих несвязных мыслях. Из всего передуманного нашел одну немного утешающую мысль: если мы остались живы, то должны раскрыть истину, почему Артур пал несвоевременно, почему у нас многое не так, как следовало быть.

Вспомнилось, что как-то, вскоре после гибели японских броненосцев «Хацусе» и «Ясима», зашел ко мне мичман М. и удивил меня неожиданной фразой:

— Наше счастье, что адмирал Макаров погиб! Меня это поразило немало.

— Да, да, — продолжал он, — не погибни адмирал Макаров, он разбил бы японскую эскадру, покрыл бы нашу морскую гниль и плесень славой... и нам нельзя было бы надеяться на реформы, на лучшее будущее!

Хотелось бы сказать: слава Богу, что Артур пал именно так — он будет для нас ценным уроком!.. Но и это не веселит; что-то не верится{303}. 11 часов вечера. Зашел Б. И. Он какой-то угрюмый.

— Знаете что? — обращается он ко мне после долгого молчания. — Узнал интересную вещь — пакость: оказывается, что 13 мая генерал Фок обманул генерала Стесселя, полагавшегося на него больше, чем на себя. Он сообщил Стесселю, что был сам на позиции, видел, что все батареи разрушены и все пушки подбиты неприятельскими снарядами!

Б. уставил на меня свои широко раскрытые, злобно сверкающее глаза, как бы любуясь моим удивлением.

— Да, да! Стессель ответил ему, что если это так, что если уж нет возможности держаться, то разрешает отступить. Каково! Притом мне сообщили, что там остался неразгруженный вагон со снарядами, прибывший накануне, вечером... Депеши эти имеются, кажется, у подполковника Романовского.

Вот как мы дошли до сдачи крепости.

Совершившейся факт

Декабря (3 января)

В 7 часов утра — 3°, ясно, тихо.

Сегодня все говорят о состоявшейся сдаче, условия которой не объявлены. [525]

Ночью уснул крепко и поэтому чувствую себя бодрее.

2 часа дня. Ходил собирать сведения о положении вещей. Сперва узнал, будто по условиям капитуляции все офицеры остаются при оружии и отпускаются домой под честным словом не участвовать в этой войне против японцев, нижние чины будут перевезены в Японию и должны пробыть в плену до окончания войны, мирным жителям свободна дорога на все четыре стороны...

Каким-то режущим диссонансом звучит условие: офицеры с оружием домой, а нижние чины одни в плен! Не верится, чтобы такое условие было принято.

Наконец-то удалось собрать кое-какие сведения о ходе боя 19-го числа на атакованном фронте.

С самого утра японцы открыли артиллерийский огонь по Орлиному Гнезду и второй линии обороны, поддерживая огонь и по прочим укреплениям фронта. Затеялась ружейная перестрелка; японцы пытались атаковать вторую оборонительную линию, вышли из форта III и двинулись к Владимирской горе, но были тотчас же отбиты.

На Орлином Гнезде в последнее время были устроены прочные блиндажи — углубления в скале, но в них не мог быть укрыт большой отряд, притом артиллерийский и ружейный огонь все находил свои жертвы. Японцы, занявшие оставленный нами Скалистый кряж и Заредутную батарею, обстреливали ходы сообщения с Орлиным Гнездом, не давали подавать туда помощи. Затем японцы начали штурмовать Орлиное Гнездо с северной стороны.

Интересен факт, что утром начальник обороны генерал Фок поблагодарил (чуть ли не в первый раз) инженеров за то, что на правом (восточном) склоне Орлиного Гнезда окопы устроены прекрасно, но когда японцы начали штурмовать Орлиное Гнездо, то окопы эти оказались уже в руках японцев. Значит, генерал Фок, вероятно, забыл послать в эти окопы наших солдат или матросов... и они были взяты без боя.

Когда комендант Орлиного Гнезда капитан Голицинский сообщил, что необходимо прислать патроны и резервы, матросы десантной роты под командой лейтенанта Темирова вызвались охотниками доставить на Орлиное Гнездо патроны и были посланы в помощь капитану Голицинскому. Несмотря на адский [526] неприятельский огонь, матросы смело карабкались по ходу сообщения к вершине Орлиного Гнезда, обстреливаемому японцами, много легло их по пути туда, лейтенант Темиров был тоже ранен в это время, но они дошли.

Шесть раз японцы были отброшены, но они продвигались вперед при помощи летучих сап и достигли наконец вершины горы. К тому времени все защитники горы были или перебиты, или переранены, не имея никакого прикрытия, так как взрывом склада бомбочек оно было уничтожено, и, не получая больше поддержки, уцелевшие несколько человек отступили.

Все это время генерал Горбатовский просил по телефону то генерала Фока, то генерала Смирнова, то генерала Стесселя о скорейшей присылке резервов, сообщал, что иначе не удержать Орлиное Гнездо, но без результатов{304}. Люди таяли и в окопах второй оборонительной линии, вспахиваемых неприятельскими снарядами{305}. В присылке резервных частей произошло какое-то замешательство; своевременной помощи не было подано.

Около 3 часов дня начальник обороны участка подполковник Л-ский доносил по телефону генералу Горбатовскому, что японцы начали обстреливать его участок (восточнее Орлиного Гнезда) во фланг и что поэтому трудно держаться.

Генерал Горбатовский приказал соорудить траверсы и держаться.

Некоторое время спустя после оставления Орлиного Гнезда, подполковник Л-ский донес генералу Горбатовскому, что им получено приказание генерала Фока очистить весь участок от Орлиного Гнезда до укрепления № 2 (т. е. Малое Орлиное, Куропаткинский люнет, литеру Б, Залитерную гору и промежуток до укр. № 2).

Генерал Горбатовский приказал ему не сметь исполнять ничьих распоряжений, кроме тех, которые даются непосредственно им как начальником фронта. [527]

В шестом часу вечера к генералу Горбатовскому явился капитан Голицинский (или лейтенант Темиров) и доложил, что Орлиное Гнездо очищено за невозможностью держаться, за отсутствием всякой помощи... и упал в обморок. Бывший тут доктор Кефели привел его в чувство и отправил в госпиталь. Вид его был ужасен — вся одежда на нем была изодрана, при взрыве порохового погреба придавило его камнями и мешками, еле освободили его из-под них, кроме того, он был контужен, оглушен и, кажется, ранен.

Очевидец, передавая мне все это, говорит, что это подействовало на всех удручающе; все видели, что этот человек показал даже сверхчеловеческую стойкость и что дело обороны при таких условиях становится незавидным.

В это время кто-то крикнул, что стрелки стали отступать со второй линии обороны. Генерал Горбатовский кинулся, чтобы удержать их на местах. Как раз мимо перевязочного пункта проходит по направлению в город какой-то офицер в сопровождении стрелка; его догнали, остановили. Оказалось, что это 14-го полка капитан К-в, он ранен и отправлялся в госпиталь. Его спрашивают, кому он передал начальство над его участком. Отвечает, что никому...

Горбатовский послал к отступающим стрелкам двух офицеров, которые вернули их на свои места.

Очевидцы говорят, что положение было удручающее; все будто расползалось по швам, сдерживалось с трудом. Начатая уступка позиции подорвала снова стойкость изнуренного гарнизона.

Зато очевидцы с другой стороны, с Куропаткинского люнета, передают, что обидно, досадно было смотреть, как японцы почти безнаказанно подвигались с северной стороны при помощи летучей сапы все выше и выше к вершине Орлиного Гнезда; говорят, что было бы по-прежнему достаточно одной роты, чтобы совсем отбросить японцев. Они там все ожидали, что к нашим подоспеет еще помощь и что гора останется за нами{306}. [528]

Вскоре после этого генерал Горбатовский получил письмо от начальника штаба генерала Фока — подполковника Дмитревского, сообщающее о том, что к японцам послан парламентер.

Это все-таки не убедило генерала Горбатовского в необходимости очищать неатакованный в этот день фронт, и он не отменил приказания, данного подполковнику Л-скому. Утомленный волнениями тяжелого дня, генерал передал начальство над фронтом полковнику Мехмандарову, при котором остался капитан Генерального штаба Степанов, и лег спать с тем, что с 2 часов ночи он и инженер-капитан Шварц сменят их, дадут им уснуть.

Однако генерал Горбатовский только что успел лечь, как было получено приказание генерала Фока как начальника всей сухопутной обороны крепости о немедленном очищении фронта до укрепления № 2 — с пригрозой отдачи под суд...

Только после этого наши войска отошли, и японцы вскоре заняли без выстрела брошенные наши места. Но, заняв Залитерную гору, они начали заходить в тыл укрепления № 2, так что почти пришлось бросить и его{307}...

Сообщают, что с 9 часов утра должна была начинаться формальная сдача крепости и при этом имела состояться какая-то церемония на Казачьем плацу, но туда посторонних не пускали.

11 часов 30 минут. Говорят, что в городе появились уже японские солдаты.

Мы перебрались окончательно в свою квартиру; оказывается, что понемногу, по мере надобности, многое из домашнего скарба, необходимое жене для обихода и работы, было перетаскано в каземат.

На улицах встречается много пьяных.

2 часа дня. На углу Цирковой площади увидел первых в городе японских солдат; это отряд телефонистов, устраивающих [529] в доме Трофимова телефонную станцию. Народ далеко не такой мелкорослый, как мы привыкли за время осады о них думать, — молодые, коренастые, упитанные, хорошо одетые. При них несколько обозных двуколок, очень легких и удобных для подвоза провианта и амуниции по ходам сообщения и окопам{308}. В них запряжены мелкорослые, но, кажется, шустрые австралийские лошади, что-то среднее между лошадью и пони. Видел несколько кавалеристов или же тех же телефонистов верхом, некоторые сидят в седле неважно, но, в общем, недурно, некоторые же просто молодцами.

Говорят, что и у японцев много заморенных работой и боевой жизнью людей с обносившейся одеждой — просто оборванцев, но их они нам, наверное, не покажут.

Наши нижние чины, рабочие и мирный люд, как очумелые шатаются праздно, большей частью подвыпившие, ищут случая поглазеть на японцев. Поведение этих первых в городе японцев в высшей мере корректно — они нигде не останавливаются, чтобы полюбоваться разрушениями, произведенными бомбардировкой; на их лицах видна лишь серьезная сосредоточенность, озабоченность исполнением своей прямой задачи, ни тени надменности или злорадства.

Трудно допустить, чтобы мы сумели так себя вести в роли победителей.

Недавно забежал ко мне артиллерист В. А. В.

— Еду, — говорит, — в Японию, в плен. Как же иначе! Какими же глазами я могу смотреть в глаза России, если мои солдаты будут в плену, а я вернусь домой?..

Бывший при этом иностранец — Л. привскочил с места:

— Вот, это благородно, справедливо!

Меня очень обрадовало решение В. А. разделить участь гарнизона, сколь тяжела она бы ни была.

Оказывается, что по вопросу о плене образовались два течения. Одно исходит из сферы штаба генерала Стесселя, доказывает бесполезность ухода офицеров в плен, и это мотивируется тем, что ныне всякий офицер может принести пользу родине, [530] занимая хотя бы мирно-гарнизонные должности, заменяя тех, которые должны отправиться на войну{309}. Перспектива увидать родину и своих близких соблазняет многих и не дает им задуматься над тем, что за задний смысл имеет эта коварная статья японского великодушия по отношению гарнизона героической крепости и как при этом опростоволосились те, кто заключал капитуляцию.

Цель отпуска офицеров домой с оружием в то время, когда весь гарнизон должен пойти в плен, ясна — желание довести нас до полного разрыва связей между офицерами и нижними чинами, деморализовать этим не только артурский гарнизон, но и всю нашу армию в Маньчжурии и России, образовать между офицерами и нижними чинами пропасть...

Другое течение, исходной точкой которого была, кажется, среда молодых артиллеристов во главе с полковниками Мех-мандаровым и Тохателовым, предвидит вышесказанное или же руководствуется просто чувством порядочности, остатками некоторого рыцарства. Артиллеристы будто высказались первыми за уход в плен, и они собираются чуть не поголовно ехать в Японию одновременно с нижними чинами{310}. Оно мотивируется тем, что порядочный человек, давший честное слово японцам не участвовать в течение этой войны ни в чем во вред интересов Японии, нарушает свое слово уже тем, что он заменяет [531] офицера, отправляющегося на войну, а главное, что бросить гарнизон, перенесший за время осады больше, чем сами офицеры, в такое тяжелое для него время, недобропорядочно, не по-товарищески.

Это течение находится только в периоде возникновения, и поэтому еще трудно сказать, возьмет ли оно верх над соблазном скорее вернуться на родину, быть встреченным с овациями, фигурировать в качестве героя, перенесшего столь тяжелую осаду и т. д. Соблазн очень велик, а долг совести обещает пока лишь трудноопределимую вереницу сереньких дней, недель, месяцев, а может быть, и лет.

Среди мирных жителей оживленно обсуждается вопрос, как выехать в Россию; оставаться здесь, когда крепость будет в руках японцев, никому не хочется, да и смысла нет. Но если японцы отправят нас по железной дороге к Мукдену, то понадобится теплая одежда и обувь, которой здесь нет; в Сибири теперь самые большие морозы. Перспектива не из розовых. Если же дадут нам возможность выехать в Чифу или Шанхай, тоже горе — морской путь далекий, и редко у кого хватит на то средств. Притом все мы оборвались, обносились за время осады так, что стыдно будет показываться в Россию, если не удастся приодеться дорогой. Морской путь страшит всех мало бывавших на море своим зеленым призраком — морской болезнью.

Мрачные размышления

Навертываются невеселые думы: теперь уже знают и в России, что Артур сдан; известие произвело, наверное, потрясающее впечатление.

Все, у кого здесь близкие, родственники, сгорают нетерпением узнать что-нибудь о судьбе своих. Многие из них так и не дождутся радостной вести.

11 часов вечера. Не спится, и нет возможности чем-либо заняться; какое-то отвращение ко всему. И думать-то не хочется. Поздно вечером зашел П. Р. и сообщил, что и он едет в плен, но говорит, что и в инженерных войсках большой разлад по вопросу о плене; многие собираются уехать в Россию. [532]

Слышал, будто несколько стрелковых офицеров, бывших до последних дней на боевых позициях, застрелилось — не находя возможным перенести позора сдачи крепости и плена, а также не желая дать японцам честное слово. Говорит, что офицеры эти, кажется, из состава 27-го, 28-го и 5-го полков; фамилии их не знает{311}.

Все это не вызывает яркого, определенного чувства, а увеличивает лишь сумбур в голове, будто налитой свинцом.

Переболело сердце об Артуре и о том, что Россия, великая Россия оказалась столь слабой, столь неподготовленной к давно готовившемуся удару. Порой вскипает зло, и винишь в этом весь государственный строй, весь уклад нашей жизни; то примешься рыться в причинах, создавших и удержавших такой строй, и находишь, что многие из людей, захвативших власть или облеченных ею, меньше всего думают о пользе государства, не понимают или же не желают его понимать...

Сегодня вышел № 247 «Нового края» — последний в Артуре. Газета исполнила свой долг по мере условий, в которых она находилась, — просуществовала всю осаду крепости.

Кажется, что это первый такой случай в мировой истории.

Редакция обещает возродить газету в другом месте, но когда и где — пока неизвестно{312}.

В этом номере газеты опубликованы два приказа генерала Стесселя о сдаче крепости. Документы характерные, поэтому привожу их здесь целиком.

«Приказ по Войскам Квантунского Укрепленного района. Кр. Порт-Артур.

№ 984 (20 декабря 1904 г.). Герои защитники Артура. 26-го Января сего года Артур впервые был потрясен выстрелами неприятеля: это миноносцы атаковали нашу Эскадру, стоявшую на рейде: с тех пор прошло 11 месяцев. Сначала бомбардировки Крепости с моря, затем, начиная с начала Мая бои уже на сухопутье, геройская оборона Кинчжоуской позиции получила [533] справедливую оценку по заслугам [?). По оставлении нами Кинчжоуской позиции начались знаменитые (!) бои на передовых позициях, где не знаем, чему удивляться, упорству или настойчивости противника, сосредоточившего против нас большое превосходство сил и особенно артиллерии, или Вашей необыкновенной отваге и храбрости и умению нашей полевой артиллерии. Позиции у Суайцангоу, Талингоу, Юпилазы, Шининзы, высоты 173,163,86, Зеленые горы всегда останутся в памяти нас, участников и потомства. Все будем удивляться, как отбивались и погибали на Юпилаз и других позициях. Начиная с середины Мая и до 17-го июля, вы держали{313} противника вдали от Крепости, и только с конца шля он мог начать обстреливать верки Крепости. Приказ не может указать всех тех геройских подвигов, всего того героизма, который проявлен Гарнизоном с 26-го января и проявляет по сие время; и подойдя к Крепости, к нашим ближайшим позициям: Дагушань, Сяогушань, Угловая. Кумирнский, Водопроводный № 1 и 2 редуты, Вы долго сдерживали противника перед Крепостью; а Высокая, сколько она оказала заслуг и геройства. Иностранцы уже в сентябре диву давались, как мы держимся, не получая ничего извне. Да действительно это беспримерное дело. Громадное число убитых и умерших указывает на то упорство, которое проявили войска, и на тот необычайный, нечеловеческий труд, который вы несете: только вы, славные воины Белого Царя и могли это вынести. 11-дюймовые бомбы, этот небывалый фактор войны, внесли страшные разрушения, лучше сказать, уничтожение всего; еще недавно, 2-го Декабря наш герой Генерал-Майор Кондратенко с 8-ми славными офицерами был убит наповал разрывом подобной бомбы, разорвавшейся в соседнем (?) каземате 2-го форта; никакие преграды и закрытия не спасают от 15–18 пудовых бомб. Все наши госпиталя и больницы ныне расстреляны (?). Суда эскадры, через 3–4 дня после занятия Высокой тоже расстреляны. Бетоны на фортах и орудия подбиты. [534]

Снаряды почти иссякли или уничтожены [!]; кроме того еще — цинга, враг этот тоже неумолимый и беспощадный. При всем том если ваша храбрость, мужество и терпение не имеет границ, то всему есть пределы, есть предел и сопротивления. По мере сближения неприятель подводил и батареи, и наконец Артур был опоясан кольцом и начались штурмы, начиная с августа, сентября, октября, ноября и декабря. Штурмы эти не имеют ничего похожего во всей военной истории; на этих штурмах о ваши груди, как об скалы, разбилась многочисленная армия храброго врага. Пользуясь превосходством огня на самых близких расстояниях, артиллерия наносила нам всегда огромный вред. Наконец все порасходовали и главное защитников: из 40 т. гарн. на 27-верстной обороне осталось менее 9 т. и то полубольных [?!]. При таких обстоятельствах и после взятия противником главнейшего форта № 3. Укрепл. № 3, Всей Китайской Стены, Куропаткинского люнета, Батареи Лит. Б, т. е. почти всего Восточного фронта (?!] и на Западном — до Ляотешаня (?!) продолжать оборону значило бы подвергать ежедневно бесполезному убийству войска наши, сохранение (?) коих есть долг всякого Начальника. Я с полным прискорбием в душе (!), но и с полным убеждением, что исполняю Священный долг, решился прекратить борьбу и установив наивыгоднейшие (!) условия очистить Крепость, которая теперь уже с потоплением судов эскадры не имеет важного значения (?) — убежище флота, так как флота нет. Второе важное значение: оттянуть силы неприятеля от главной армии: мы выполнили это, более 100 т. армии разбилось о ваши груди. Я с сокрушением в сердце, но и с полнейшим убеждением, что исполняю Священный долг перед Царем и Отечеством, решил очистить (?!) Крепость. Славные герои, тяжело после 11-ти месячной обороны оставить Крепость, но я решил это сделать, убедившись, что дальнейшее сопротивление даст только бесполезные потери воинов, со славой дравшихся с 26-го Января. Великий Государь наш и дорогая родина не будут судить нас (!). Дела Ваши известны всему миру, и все восхищались ими. Беру на себя смелость, как Генерал-Адъютант ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА благодарить Вас именем ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА за Вашу беспримерную храбрость и за беспримерные труды во все время тяжелой осады, осады, вырвавшей [535] из строя более... защитников (?!). С чувством благоговения, осенив себя Крестным Знамением, помянем славные имена доблестных защитников на полях брани за Веру, Царя и Отечество, живот свой положивших, начиная от Генералов до рядовых борцов. Великое спасибо Вам, дорогие, храбрые товарищи, за все Вами содеянное. Долгом почитаю принести мою благодарность доблестным Начальникам Вашим, моим сотрудникам в боевых делах. Благодарю беззаветных тружеников: Врачей, Ветеринаров, Красный Крест и Сестер. Благодарю всех тех, кои оказали обороне услуги: Велосипедистов, извозчиков и др.{314}

Объявляя заслуженную благодарность оставшимся в живых и достойным Начальникам Вашим, — почтем, боевые товарищи, память павших со славою и честью во всех боях и битвах сей кровопролитной кампании. Да ниспошлет Господь мир праху их, а память о них вечно будет жить в среде благодарного потомства. Условия передачи будут объявлены в приказе. Ныне и впредь, до возвращения на родину, Вы поведете себя как достойным воинам надлежит, и в годину нашего тяжелого испытания будете молиться Господу и не омрачите славного своего имени никаким недостойным поступком, помня, что на Вас смотрит Царь, Россия и все державы. Надо, чтобы знали и ведали, что русский воин тверд и в счастии и в тяжелом Богом посылаемом испытании».

«№ 975 (экстренно). Так как условия капитуляции заключены, то для передачи фортов японцам предписываю исполнить следующее: 1 ] Завтра к 9 часам утра должны быть выведены гарнизоны всех фортов, батарей и укреплений между Лун-хе и Укреплением № 5, т. е. пехота, артиллерия скорострельная и запряжка, прислуга крепостных и прочих орудий. 2) Остается для передачи Комендант форта с двумя нижними чинами. 3) По очищении указанных фортов морские команды выделить от сухопутных и тотчас передать в ведение их морского Начальства по принадлежности. 4) Начальники участков и фортов обязываются наблюсти за полнейшим порядком всего изложенного. 5] Казачья сотня, а затем охотничьи конные команды под [536] общим начальством Генерального Штаба Капитана Романовского, тотчас занимают позади в Новом и Старом городах заставы для наблюдений за исполнением всех установлений, за полным порядком и благочинием в городе и в недопущении безобразия, памятуя, что всякий безобразный поступок какого-либо негодяя может вызвать резню на улицах и истребление больных и раненых. 6) Приведение всего этого в исполнение возлагаю на Коменданта Крепости, в помощь ему назначается Начальник 7-й В. С. С. дивизии Генерал-Майор Надеин. 7) Прошу Гг. Адмиралов и Командира Экипажа усилить во всю (!] наблюдение за морскими командами, назначая для сего офицеров с патрулями; необходимо не допускать производство беспорядков. 8) Коменданту города и Полицеймейстеру иметь за порядком самый строжайшие надзор. 9] Гарнизон очищенных фортов отвести в казармы и никуда не расходиться.

П. П. Начальник Укреплен, района, Генерал-Адъютант Стессель.

С подл, верно: Начальник Штаба, Полковник Рейс».