Изобретательность осажденных

Вечером разобрал многое из собранных деловых бумаг, которые оказались никому не нужными и потому, должно быть, брошены{337}. Нашел довольно интересные заметки и докладные записки.

В это время собрались у меня некоторые из раненых защитников разных ведомств. При помощи их удалось мне восстановить некоторую картину того, как гарнизону Артура приходилось изощряться, чтобы бороться с неприятелем, превосходящим подавляющим числом войск и если не более совершенной [570] техникой, то достатком всех припасов и материалов, постоянным подвозом всего, что оказывалось нужным.

Если мы устояли так долго и могли устоять еще некоторое время, если бы крепость не была неожиданно сдана, то в этом немалая заслуга и наших изобретателей, которых я отчасти уже упомянул. Но таких изобретателей было у нас много, всех их не знаю и трудно перечесть.

Упомяну здесь только о тех, о которых узнал некоторые факты. Коснусь всего намеренно сжато, упуская известные мне детали, чтобы не упрекнули меня в разглашении «секретов»{338}.

Среди всех «изобретений» видное место должно быть отведено ручным гранатам — «бомбочкам», как их звали у нас. Мысль о применении их при обороне Артура возникла еще в самом начале войны и была высказана подпоручиком 25-го полка Никольским при обсуждении вопроса об оборудовании рвов форта II. Туда хотели поставить скорострельные капонирные пушки или пулеметы, но тех и других было у нас немного. Притом что рвы были коротки, нужно было опасаться, что пули будут отскакивать и могут поражать гарнизон форта. Предложение Никольского применять здесь ручные гранаты, какие прежде были у наших гренадеров, которые можно было бы удобно бросать из-за бруствера, было встречено насмешками и предано забвению.

Впервые бомбочки появились у нас тогда, когда японцы были уже под самой крепостью, их стали выделывать по системе, предложенной поручиком-минером Дебогорий-Мокриевичем, из старых китайских снарядов, их снаряжали очень просто — порохом, и воспламеняли бикфордовым шнуром с капсюлем. Особенно удобны были для этой цели старинные ядра: солдаты при помощи веревки умудрялись подобные бомбы бросать довольно далеко. Неудобство было то, что нужен [571] был фитиль и спички, а их-то иногда не хватало, ветер и дождь мешали, притом ночью была далеко видна эта процедура зажигания.

Лейтенант Подгурский предложил бомбочки снаряжать пироксилином и доказал все их преимущество блестящей вылазкой на Высокой горе в ночь на 10 сентября.

Мичман по фамилии, кажется, Мышкин предложил употребить в качестве бомбочек шрапнель от орудий Барановского, установленную на 4 секунды. Она действовала хорошо, но у нас оказалось мало дистанционных трубок. Притом трубки эти отличались такими недостатками, что поневоле опасались употреблять их, при стрельбе по неприятелю шрапнелью нередко погибали свои люди{339}.

Чиновник крепостной артиллерии Бережной придумал бомбочки, взрывающиеся при падении на землю, бомбочки эти были употреблены при некоторых вылазках на правом фланге с успехом. Но так как он работал один и устройство их было сложное, то не мог заготовить нужное количество.

В конце октября генерал Кондратенко поручил капитану 2 ранга Герасимову и подпоручику Никольскому, как временно заведующему артиллерийскими мастерскими, придумать какую-нибудь ручную бомбочку, которой было бы удобнее пользоваться, чем предыдущими, и которую можно было бы изготовить в большом количестве. Они воспользовались стреляными гильзами орудийных патронов и китайскими вытяжными трубками как воспламенителями. 6 ноября состоялось испытание этих бомбочек и они были одобрены даже героями по бросанию бомбочек на форту III унтер-офицером Кошкиным и матросами Щепетовым и Максимовым, эти бомбочки понравились стрелкам и матросам как очень удобные, и ими стали пользоваться в широких размерах{340}.

Снаряжали бомбочки разными взрывчатыми веществами, по предложению поручика-минера Мелик-Просаданова даже «самсоном», но так как это вещество капризно, то с ним опасно [572] обращаться, и бомбочки этого вида изготовлялись в небольшом количестве.

В числе изобретателей упоминали и капитана артиллерии Гобято (академика), но не знаю, над чем он работал. Взятый в плен японец сказал, что больше всего они несут потерь от бомбочек и шрапнели, когда наша артиллерия бьет по их резервам и колоннам.

В. Н. говорил, что будто даже генерал Стессель, будучи в середине ноября у генерала Кондратенко, сказал:

— Все у меня требуют бомбочек. Со всех фортов только и слышишь — бомбочек, бомбочек... давайте их побольше, ваше превосходительство! Я уже им сказал, чтобы они бомбочками-то пользовались, да и винтовок все-таки не забывали{341}.

Большой недостаток ощущался во взрывчатых веществах, в инженерном ведомстве их было мало, а морское ведомство почему-то не давало их. Много хлопот стоило генералу Кондратенко добыть необходимые взрывчатые вещества. Пироксилин добывали, между прочим, из сфероконических мин минной роты, вытаскиваемых для этого со дна моря, в них не было сухого пироксилина, сушили на печках, так как специальная сушилка была занята прачечной...

Команда плавучих средств военного ведомства с прикомандированными матросами изготовляла в день до 600 бомбочек. Бомбочки образца Герасимова-Никольского изготовлялись и в других местах.

Главные неудобства в изготовлении бомбочек были постоянный обстрел и отсутствие хороших инструментов, приходилось пользоваться примитивными, а поэтому бывали несчастные случаи.

Кроме бомбочек, генерал Кондратенко{342} поручил тем же Герасимову и Никольскому изобрести аппарат для бросания значительных масс взрывчатых веществ на расстояние не меньше [573] ста шагов. Для этого воспользовались гладкоствольными пушками и стреляными гильзами, китайские запасы оказали и при этом большие услуги. 6 ноября капитан 2 ранга Герасимов и лейтенанты Развозов и Гертнер произвели в присутствии генерала Кондратенко на форту III первые опыты с новыми аппаратами, а 7 ноября уже пользовались ими для отражения штурма, снаряды в 10–12 фунтов взрывчатого вещества производили сильное впечатление на неприятеля, причиняли ему большой урон. Но по недостатку рабочих рук и материала нельзя было изготовлять много таких снарядов{343}. Кроме этого, были изобретены другие метательные аппараты и снаряды с начинкой до 25 фунтов. Однажды, несмотря на проявленное присутствие духа и выдающееся мужество лейтенанта Развозова, снарядом разорвало весь аппарат и ранило самого лейтенанта. Пришлось усовершенствовать воспламенение. 9 ноября удалось сбить подобный же японский аппарат, которым они метали динамитные бомбы. Другой раз удалось около редутов № 1 и № 2 разрушить сооруженный там японский люнетик, с которым раньше никак не могли справиться, после этого японцам так и не дали там устроиться вновь.

Высказывают убеждение, что если бы мы имели средства изготовить эти мины в большем количестве, то японцам не удалось бы подкопаться под наши форты.

До этого были применены на суше морские мины и минные аппараты, но мин было немного и они были очень дороги. Для этой стрельбы мичманом Власьевым были придуманы особые ударники, мины взрывались прекрасно и принесли несомненную пользу у форта II и на Высокой горе.

Кроме морских мин, лейтенант Подгурский скатывал в японские окопы мины до 6 пудов веса и превратил морской минный аппарат в метательный станок, но станок этот имел тот недостаток, что мину приходилось воспламенять от руки, это было очень рискованно при частых осечках аппарата.

Кроме бомбочек и метательных мин изготовляли у нас и артиллерийские снаряды. И если это дело не дало столь же блестящих результатов, то только потому, что людей было [574] мало — одних и тех же дергали на разные работы в одно и то же время.

В июне подпоручик Никольский представил в штаб крепости первый отлитый им из чугуна 3-дюймовый снаряд, он имел много недостатков, и специалисты заявили, что в Артуре вообще нельзя из чугуна лить снаряды, а для литья из стали нет средств. Опытов по литыо снарядов и по пригодности их к стрельбе не производили, самое дорогое время — когда все портовые и прочие материалы были вне сферы неприятельского огня — было пропущено, лишь в октябре нашли возможным лить вполне пригодные 6-дюймовые и 42-линейные снаряды, лейтенант Черкасов отливал даже снаряды для пушек Канэ. Но в это время можно было работать только урывками и только по ночам, много мастеровых было к тому времени уже переранено, много их уже болело, работать приходилось с ежеминутной опасностью для жизни. Поэтому в сутки могли изготовить не больше 40–50 снарядов. Самая плавка чугуна в вагранках была просто подвигом, потому что всякий раз, как японцы видели дым из труб, тотчас сосредоточивали по ним огонь. Никольский, после того как забраковали его чугунный снаряд, начал приискивать другой подходящий материал и решил воспользоваться для этой цели старыми китайскими бронзовыми пушками, отливка бронзовых снарядов очень удобна и при ней не было предательского большого дыма. Но он не мог заняться этой отливкой, т. к. то требовали его на позиции, на Куропат-кинский люнет, на Кумирнский редут, то были спешные ремонты. Он представил свой проект специалистам, между прочим, и капитану Гобято, проект был одобрен, составили чертеж и сделали модель гранаты к скорострельной полевой пушке.

Никольскому было поручено заняться другими спешными работами, а чертежи, модели и прочее передать полковнику Дубицкому в мастерские землечерпательного каравана, который займется отливкой снарядов. Прошли недели три, в течение которых Никольствий работал над бомбочками и пр., побывал со своей командой на Высокой и Плоских горах во время ноябрьских штурмов, там два токаря его команды потеряли по глазу, третьего ранило в руку и лучшего литейщика убило. [575]

Вернувшись с позиций, он поинтересовался, как идет отливка бронзовых снарядов, недостаток снарядов давал себя все более и более чувствовать. Оказалось, что в мастерских каравана было отлито всего около десятка снарядов и дело заброшено, перешли к другим работам. Тогда Никольский взялся снова за отливку своих бронзовых снарядов, но при одном уцелевшем токаре нельзя было уже сделать многого, мастерские разрушались все больше неприятельскими снарядами, наконец последний токарь заболел цингою. Когда литье стало невозможным, то Никольский придумал снаряд к полевой скорострельной пушке из толстостенной железной трубы, донная и головная часть которого вытачивалась из 3-дюймового же круглого железа, свинчивая все эти части, между ними зажимались медные пояски, ведущий и направляющий. Но и это изобретение не удалось уже использовать{344}.

В самом начале осады оказался недостаток в гильзах к 57-мм полевым и к горным пушкам (последние были собраны из разрозненных частей старой китайской горной артиллерии). Для этой цели в артиллерийских и портовых мастерских использовали старые китайские гильзы 53-мм калибра: укорачивали эти гильзы и увеличили диаметр донной части поясом из других старых гильз. Этими гильзами пользовались с сентября до самой сдачи.

25-го полка штабс-капитан Шеметилло, геройски погибший на укреплении № 3, предложил в свое время соединить на особом станке шесть винтовок системы Манлихера (китайских, к которым имелось огромное количество патронов), закрепить их затворы в одной обойме, а спусковые крючки в другой. Таким путем получался своего рода пулемет, при помощи которого один стрелок мог дать подряд шесть залпов. Таких пулеметов по чертежам инженеров Рашевского и Шварца изготовили в портовых мастерских около десяти; пулеметы эти действовали с успехом, пока их не разбило снарядами. [576]

Ввиду недостатка снарядов к полевой скорострельной пушке приспособляли старые китайские гранаты и делали картечь. Картечь изготовляли и для разных других пушек.

Когда ощутился недостаток в боевых ракетах, то ухитрялись освещать местность впереди окопов посредством выбрасываемых вперед зажженных мешочков с горящим взрывчатым составом.

Много работы было по всевозможным приспособлениям ударных и дистанционных трубок к другим калибрам. Ведущий поясок некоторых китайских снарядов пришлось переделать, а самый снаряд немного обточить — и они пригодились к некоторым нашим пушкам. Вместо капсюлей приходилось приспособливать ружейные и револьверные холостые патроны и т. д.

Все приспособления и замены принесли свою пользу, но всюду ощущался, главным образом, недостаток рабочих рук — умелых рук, а вверху недоставало руководящей всем инициативы и авторитета; не было достаточно ясной и своевременной оценки.

Наряду с этими явлениями сообщают и об отрицательных, между прочим, говорят, что при постоянном недостатке на позициях саперных инструментов их будто было немало в инженерном складе, откуда их... не давали. Между тем будто кто-то из «близких людей» ухищрялся выгодно торговать инструментом, скупая его по дешевке от всякого, кто бы ни принес таковой{345}...

Заботы о выезде

Декабря

(10 января). В 7 часов утра — 2 °, тихо, ясно.

Прошлую ночь спалось плохо — во сне переживал бомбардировку, будто наяву. Нервы повторяют переиспытанное, можно ожидать этого и в будущем.

Сегодня пришлось самим приниматься за заготовку топлива: японцы не продают угля из складов порта. Мы пожгли уже [577] все, что могли: разные щепки, доски разрушенных заборов, ненужные двери и т. д.

Хорошо еще, что погода стоит теплая, а то померзли бы и в «японском» Артуре.

В 9 часов утра отправился в Новый город, для того чтобы записаться в гражданском управлении как мирный житель, желающий выехать из крепости.

По дороге увидел расклеенное японцами объявление:

«Штаб Императорской японской армии приказал объявить, что русским военным и морским офицерам{346}, а также их семействам надлежит прибыть на станцию Чалинца, в 19 верстах от Порт-Артура, 29 сего декабря, в 10 часов утра.

Этим офицерам и их семействам будет оказано возможное содействие для возвращения на родину. 9 декабря 1905 г.».

Это точная копия. В подписи явная ошибка: следовало бы 9 января (нового стиля). Она произошла, вероятно, оттого, что срок выезда назначен по нашему стилю.

Японцы словно издеваются над нами: объясняют, что где-то за крепостью ими приготовлены перевозочные средства для уезжающих — двуколки, а туда, значит, нужно тащить свой чемоданы на себе!..

Капитуляцией японцы в этом ничем не обязались, и они во всем придерживаются ее с той стороны, с которой это для них выгоднее. Это и понятно. Нужно лишь удивляться нашим мудрецам, заключившим этот не только исторический, но и достопримечательный по всем пунктам документ.

Пошел в гражданское управление. Там толкотня, как во всех наших учреждениях, каждый старается записаться первым, протиснуться вперед, присмотреть за порядком некому. Толпа обступила двух писарей, работающих не торопясь и не без сознания своего достоинства. После небольшого пререкания дали мне списать форму, по которой нужно дать о себе и семье сведения. [578]

Я пошел домой, составил на свою семью и М-х список и унес, сдал в гражданское управление писарю. Там все еще толпа народу.

В другом конце здания заседают какие-то японские офицеры и объясняются при помощи переводчиков с русскими.

На обратном пути зашел к П. А., там несколько знакомых. Темы разговоров все те же, наболевшие.

Возмущаются тем, что генерал Стессель сдал крепость вопреки решению военного совета 16 декабря и не уведомив ни коменданта, ни гарнизон.

Сообщают, будто гарнизона оказалось при сдаче больше 30 тысяч человек, из них более 22 тысяч ушло 23 декабря на сдачу и тысяч 13–15 осталось здесь больных, раненых и калек.

Говорят, будто осталось более 60 тысяч артиллерийских снарядов и целые амбары сухарей, консервов и солонины... Будто многое частью свалили в море, частью сожгли.

Сведения просто невероятные{347}! [579]

На укреплениях № 4 и № 5 будто остались по полному боевому комплекту снарядов, на Перепелке будто было несколько сот (говорили даже, что около тысячи) 6-дюймовых снарядов, на Ляотешане осталось по 300 снарядов на пушку и много консервов «на крайний случай»...

Н. Н. крайне возмущается остатком снарядов, говорит, что если уже решили сдаваться, то нужно было расстрелять сперва все снаряды — устроить японцам грандиозную огненную баню. Другие говорят, что можно было бы после такого артиллерийского огня устроить еще и грандиозную вылазку в тыл японцам.

Меня же заинтересовал вопрос, откуда и как могли оказаться остатки мясных консервов при существовавшем у нас крепостном контроле и, говорят, довольно строгом.

На меня посмотрели не то с удивлением, не то с сожалением, не то с презрением, как, дескать, можно задавать такие вопросы! [580]

— А покойнички-то на что имеются!.. — сказал кто-то, и все расхохотались над моей наивностью.

Но где именно гнездились эти злоупотребления и каких они достигли размеров, так и не удалось выяснить.

Декабря (11 января)

В 7 часов утра — 5°, большой иней, тихо. В 9 часов уже 5° тепла, солнце пригревает.

О. и Д. рассказывают, что, по словам японцев, на севере их дела неважны, и они поэтому прилагают все старание, чтобы доставить морем возможно больше всяких припасов до прихода нашей Балтийской эскадры.

Прогуливаясь, забрел в один из районов казарм. Куда ни взглянешь — разорение: груды всевозможных кусков одежды, белья, разных домашних вещей, все это перемешано, стоптано, уничтожено — лишь бы не досталось врагу...

В одной из команд выздоравливающих мне сказали, что японцы дают всех припасов вдоволь, так что они питаются теперь лучше, чем у нас здоровые в мирное время... [581]

Вечером зашел к друзьям-раненым, к ним собралось много врачей и офицеров из других палат. По обыкновению затеялись дебаты и споры вокруг наболевших вопросов: о сдаче, о плене, о всех перенесенных невзгодах и мрачном пока будущем.

Врачи уверяют и доказывают, что цинга, голодный тиф и другие болезни ослабили гарнизон больше, чем японские штурмы и бомбардировки — потребовали больше жертв. Оказывается, что цинга распространилась больше, чем мы этого подозревали; среди кажущихся здоровыми было очень много цинготных первой стадии. Всякое поранение цинготного могло оказаться смертельным — раны гноились, не заживали.

Морской врач Я.И. Кефели предпринял два раза точное обследование — перепись заболеваемости цингой на крайнем правом (мало атакованном) фланге, через небольшой промежуток времени. Результаты оказались ужасающими. В скором будущем не было бы нецинготных вовсе, их осталось небольшой процент{348}.

Но все цинготные несли службу без ропота, пока могли, и не хотели отправляться в госпиталь, так как не верили в лечение без необходимой сытной пищи. Они говорили:

— Так и этак — один конец, так лучше помрем здесь!..

Дебаты перешли на военные темы. [582]

Установили как аксиому, что ныне войну нельзя приравнять прежним походам, похождениям и приключениям, красивым схваткам и т. д., что ныне война представляет собой беспрерывную тяжелую работу, напряжение всех сил.

Далее большинство выдвигало тезис, что в интересах нашего дорогого Отечества — России было потерять Порт-Артур и потерять именно так — испить горькую чашу до дна, для того чтобы не забыть ее, вскрыть всю гниль, все гноевые язвы, при которых мы никогда и ни в чем не можем достичь успеха, добиться благоденствии для всего народа и стать мощным государством.

Дебатируя вокруг этого, высказывалось, между прочим, что невольно позавидуешь японцам, у них всюду видно, что казенные деньги израсходованы на дело, что все действительно налицо, вещь хорошая, прочная. А у нас, дескать, за что ни возьмись, за любую дрянь... и никак не можешь определить, во что она обошлась казне, что если бы даже казне удалось приобрести ее за действительную ее стоимость, и то такая дрянь не могла бы принести требуемой от нее пользы и т. д. Крадут, дескать, у нас и качеством, и количеством неимоверно и едва ли где еще в мире может процветать подобное хищение.

— Одно утешение, — заметил вечно иронизирующий С., — что хоть этим мы перещеголяли весь мир.

Декабря (12 января)

В 7 часов утра было — 3,4°, иней, тихо. Вчера в обед было 16° тепла.

Был опять в Новом городе, зашел к редактору «Нового края» П.А. Артемьеву и его помощнику Н.Н. Веревкину. У них встретил знакомых. Все слушают с напряженным вниманием рассказ П. А. о разговорах с зашедшим к нему вчера юрисконсультом японского штаба, доктором международных прав господином И. Синода.

Господин Синода высказался, что если мы, мирные жители, находимся сейчас в крайне неопределенном положении и наши интересы ничем не ограждены, то этим мы обязаны всецело нашим уполномоченным по заключению капитуляции, даже не затронувшим вопрос об обеспечении выезда и имущества мирных жителей. [583]

Он уверяет, будто японцы вовсе не ожидали, что в крепости окажется так много мирных жителей. Японцы будто предлагали еще 3 августа через майора Ямоока генералу Стесселю свободный выпуск из крепости всех мирных жителей, но генерал Стессель будто ответил, что в крепости нет вовсе мирных жителей{349}.

Статья капитуляции о том, что частное имущество не составляет военной добычи и что невоюющие не считаются пленными, будто предложена самими японцами.

Далее господин Синода высказал удивление, что мы не выработали таких своих условий сдачи, которые были бы более почетны и выгодны для нас, которые устранили бы всякие недоразумения. Он уверяет, что японский штаб ожидал контрпредложений и пошел бы на многие уступки ради прекращения этой тяжелой кровопролитной эпопеи, чтобы только завладеть дорого им стоящим Артуром без дальнейших жертв. Они будто не ожидали, что в крепости еще так много войск и что им придется эвакуировать сразу 23 тысячи пленных... Поэтому, дескать, они сейчас даже не в силах вскоре отправить на родину мирных жителей — некомбатантов. Вообще, с падением Артура они встретили много неожиданного...

Относительно причин войны г-н Синода высказался, что уступкой Кореи, т. е. невмешательством в дела Японии, нам можно было устранить конфликт, приведший к войне, что японцы решились на эту войну лишь после того, как изучили всю нашу беспомощность здесь, на Дальнем Востоке, и невозможность ни подвезти достаточно войск, ни снабдить войска всем необходимым по одноколейной Сибирской железной дороге, что если бы Россия часть того, что она сейчас тратит на войну, истратила на предупреждение войны, то ее и не могло бы случиться.

Он будто даже сознался, что японцы поставили на карту очень многое, почти все, но с полной вероятностью на выигрыш...

Тяжелое впечатление произвели на всех слова господина Синода, переданные П. А-чем, тем, что он высказал те элементарные [584] истины, к которым только наш Петербург упорно остался глухим и слепым.

Генерал-адъютант Стессель выехал вчера из Артура на 19-ю версту и оттуда в Дальний со всем своим «двором»{350}; одних подвод с багажом, говорят, было не меньше сорока, а кто говорит, что и 60{351}.

— Не знаю, — говорит Т., — можно ли было уронить всякий русский престиж в глазах неприятеля и всего мира, и государеву власть в глазах граждан более, чем это удалось генералу Стесселю; он вообразил, что со дня производства его в генерал-адъютанты для него уже не существует ни закона, ни указа, все прикрывается государевым именем.

В. возражает ему на это, что дело не в одном генерале Стес-селе, что печален сам по себе тот факт, что у нас ответственная власть может быть отдана в такие руки.

Л. замечает, что генерал Стессель мог выйти из этой «неприятной истории» со славой, хотя далеко не заслуженной, если бы у него хватило еще на несколько дней, на недельку-другую мужества оставаться под риском быть случайно убитым и потерять свое имущество, если бы он это время даже просидел в блиндаже, например, на Дачных местах... Болезни шли ускоренно вперед, обхватывали изнуренный гарнизон все шире и шире, стойкость гарнизона подрывалась все больше и больше... Запасы истощились бы, крепость пала бы со славою, далее генерал Стессель мог бы отвергнуть предложение победителей [585] вернуться на родину, и пойти в плен вместе с гарнизоном... И тогда никто не был бы в силах лишить его того ореола, который он сумел сгустить вокруг своего имени...

Но это было бы плохо для России, в таком случае она бы, пожалуй, никогда не узнала правды — не поверила бы ей.

Н. высказывает мнение, что острая личная неприязнь между С. и В., а также и другими, объясняется очень просто: до войны все они низкопоклонствовали перед наместником, изощрялись перед ним в заискивании; ныне же С. захотел, чтобы все низкопоклонствовали перед ним; это не понравилось тем, кто прежде с ним сталкивались при обивании одного порога, одинаково слащаво улыбались и дрожали перед другим, вместе с ним интриговали, сплетничали...

— Досадно то, что все эти мелкие личные недовольства отразились на деле, на высших интересах!

Сегодня расклеено новое объявление:

«Штаб Императорской японской армии приказал объявить, что русские и другие иностранные подданные могут с разрешения гражданского комитета свободно выезжать на шаландах из Голубиной бухты в места их назначения после 14 января (н. ст.). Шаланды должны быть наняты на свой счет...

Гражданский комитет японской армии»{352}.

С переходом крепости в руки японцев все мы выброшены из обычной колеи, словно рыба из воды, делать нечего — вся работа наша была бы сейчас бессмысленной, даже изменой отечеству.

Скучно и невесело. Поэтому собираемся то у того, то у другого и рады, если можем о чем-либо спорить.

Р. сообщил, будто ежедневно масса русских прибегает к содействию японской полиции, будто воруют и грабят свои друг у друга и японские солдаты. Японцы высказались, что они должны быть очень строги к своим солдатам, иначе не совладать с [586] ними. Так, им будто пришлось на днях расстрелять одного, который имел уже много заслуг за эту войну...

Среди японских солдат действительно много кавалеров разных знаков отличия — у другого полная грудь, начиная от медалей красной меди и серебра или никеля и кончая какими-то звездами на ленточках разных цветов. У них, вероятно, проявленная храбрость вознаграждается без всяких ужимок, заслужил — на, получи!..

Так, сказывают, что все участвовавшие в Кинчжоуском бою солдаты получили от микадо карманные часы, много их находили наши солдаты на павших при штурмах крепости.

Д. рассказывал об умершем в госпитале защитнике-герое поручике 27-го полка Седельницком, командовавшем ротою Квантунского экипажа, что после отступления с Длинной горы (на левом фланге) 8 сентября его принесли в госпиталь № 10 в бесчувственном состоянии. Ночью он соскакивал с кровати с криком: «Сорви флаг, флаг сорви!» (т. е. японский флаг-значок), хватался руками в воздухе и падал в обморок. До этого он был ранен в грудь навылет и в ногу, после — сорвавшейся с горы бочкой ему переломило два ребра, потом был ранен в плечо с раздроблением кости. От всех ранений он оправился, но от истощения сил при плохом питании умер в госпитале № 9.

По словам поручика Седельницкого, сдача японцам Длинной горы произошла так: на горе находились справа охотничья команда, две роты 5-го полка, рота 28-го полка (7-я), рота запасного батальона и рота матросов под командой поручика Седельницкого. Штурм начался 6 сентября вечером, шел с перерывами всю ночь, утро и день 7 сентября; все атаки были отбиты с большим уроном для неприятеля. Вечером этого дня все как бы успокоилось. Поэтому комендант горы капитан Москвин пригласил к себе всех офицеров отдохнуть, выпить, закусить, ну и выпивали. Приглашению не последовал командир 7-й роты 28-го полка Франц, имевший личную неприятность с некоторыми офицерами 5-го полка, будто свалившими вину по оставлению Угловой горы в начале августа на совершенно неповинные роты 28-го полка. Через некоторое время японцы внезапно начали новую атаку. Солдаты, оставшиеся без офицеров, стали уходить с горы. Таким образом сошла с горы рота [587] 5-го полка, у подножья ее поймали и повели обратно на гору; но навстречу ей спускалась уже в беспорядке рота запасного батальона, а за ним другая рота 5-го полка. Все бросились врассыпную, так как японцы, заняв хребтовину, поражали убийственным огнем. Поручик Седельницкий бросился еще со своими матросами в штыки и был контужен до потери сознания, но он помнил, что пулеметы спасала рота 28-го полка. Офицеры, бывшие в блиндаже у коменданта горы, попали в плен. Говорят, что от капитана Москвина была отобрана подписка, что он не оставит горы. Он сдержал свое слово: японцы окружили блиндаж и взяли его в плен. Но потом в силу реляций вину за сдачу Длинной горы свалили на капитана Франца, и его отрешили от командования. Франц просил суда над ним, но его не предали суду, а назначили вновь командовать ротой, и дело было замято обещанием повышения... Такие случаи сваливания вины на других встречались еще.