VI. «Дунайский пласт» в фольклоре и обрядовой лексике восточных славян

 

Этот пласт обрисовывается в результате выявления целого ряда слов, имеющих сходную с лексемой дунай этимологию и при этом либо регулярно сочетающихся с этой лексемой в фольклорных текстах, либо обозначающих обряды и обрядовые циклы, постоянно сопровождающиеся текстами с ее упоминанием.

К их числу относятся в первую очередь вино (вино зеленое), виноград (виноградие красно‑зеленое), коляда (колядка), русальная неделя (русалка, встреча русалок, изгнание русалок, заговор от русалки), баня (байна), явор (яворовый мост, гусли яровчаты), корабль (кораб, Сокол‑корабль, Чермен‑корабль).

Напомним, что славянский Дунай/Дунав является заимствованием кельто‑латинского названия через посредство германского (готского) Donawi; славянское вино заимствовано из латинского vinum или из готского wein; виноград – из готского weingart, wingart, коляда – из латинского calendae; славянское русалия (церк. – слав. роусалия, откуда русалка и русальная неделя) заимствовано из латинского rosalia или среднегреческого rousalia; баня – из народнолатинского banea, balnea; явор – праславянское заимствование VI–VII вв. в Подунавье из германского ahorn; с меньшей уверенностью сюда же следует причислить корабль – из греческого karabion, karabos или народнолатинского carabus. Итак, целый ряд слов, обозначающих яркие обрядовые циклы и обряды восточных славян и – в сочетании с другими словами – образующих целый круг взаимосвязанных фольклорных образов, которыми насыщена означенная обрядность, представляет собой заимствования из латыни или древнегерманского, причем два из них (дунай и явор) могут быть с большой долей вероятности датированы V–VII вв.

Следует отметить сильную окрашенность терминологией этого происхождения зимнего цикла календарной обрядности (коляда, виноградие, баня), свадебной обрядности и фольклора (баня, отчасти явор и корабль), а также проникновение ее в круг наиболее часто встречаемых и значимых образов всего восточнославянского фольклора (дунай, вино, виноград, явор, корабль, русалка).

Весенне‑летняя обрядность на первый взгляд слабее затронута терминологией латино‑германского («дунайского») происхождения (русалии, русальная неделя, русалки). Однако напомним, что наиболее вероятной этимологией слова скоморох (часто сочетающегося в древнерусских обличениях против язычества со словом русалия) является выведение его из латинского scamari (враги аваров, разбойники и бродяги, в одном случае – переодетые разбойники, отмечаемые авторами V–VII вв. в подунайских областях). Славянское кума, кум с наибольшей вероятностью производится из латинского commater, compater (крестные отец и мать). Греческую этимологию как будто имеет славянское слово радуница, также относимое к числу балкано‑подунайских заимствований. Таким образом, пласт подунайских заимствований в терминологии весенне‑летней обрядности также достаточно выразителен.

Отметим для сравнения, что пласт, например, иранских заимствований в общеславянской и древнерусской обрядово‑культовой лексике представлен словами, служащими для обозначения высших богов (и их изображений), ряда основных категорий мифических существ и универсальных культовых действий и понятий, что говорит о некогда пережитом славянами влиянии более мощных политически ираноязычных соседей и их более разработанной и «структурной» космологии. Пласт же «дунайской» фольклорно‑обрядовой лексики внедрился во «всенародную» жизневоспроизводящую семейно‑календарную обрядность славян, сложившуюся в устойчивую систему еще до их массового выхода на Дунай. Кроме того, многие слова балкано‑дунайского происхождения имеют и сакрально‑обрядовое, и (иногда преобладающее) профанное значение (корабль, вино, виноград, явор, баня и др.). Видимо, «дунайский пласт» заимствований говорит не о воздействии политически более сильных иноязычных этносов, а скорее о ярком и отразившемся во многих областях жизни впечатлении, произведенном на славян их сосуществованием в V–VII вв. на Дунае с латиноязычным («валахи») и германоязычным населением.

Однако «дунайские впечатления» очень сильно окрасили глубинные пласты славянской обрядности и фольклора, обогатив и видоизменив ряд обрядов и образов. Можно не сомневаться, что очерченный круг терминов (и сопутствующие ему заимствования в области обрядов и фольклорных сюжетов и мотивов) был воспринят славянами (возможно, за отдельными исключениями) в период с конца V по середину XI в., причем наибольшее количество общеславянских заимствований датируется не позднее конца VII в. Некоторые из этих терминов и обозначаемых ими обрядов или обрядовых реалий могли получать позднее дополнительные импульсы к оживлению, но само возникновение яркого «дунайского пласта» в славянской обрядности и фольклоре относится к дунайскому этапу славянской истории.

 

Заключение

 

Рамки статьи не позволяют завершить «фольклорную дунайаду» анализом образов Дуная‑богатыря русского эпоса и «Дуная» в «Слове о полку Игореве» с учетом исторических корней и семантического поля всего «дунайского» фольклора. Оставляя эти темы за пределами настоящего исследования, подведем некоторые итоги и постараемся воссоздать во многом гипотетическую картину проникновения в славянскую обрядность и фольклор слова и образа дунай и дальнейшего его развития в фольклоре восточного славянства.

В конце V в. славяноязычные словене и анты большими массами стали переселяться с севера на левобережье Дуная, где наиболее активные их группы, объединенные в союзы племен, при контакте и конкуренции с более развитыми соседями впервые отчетливо осознали себя как самостоятельные этнические единства; воспоминание о выходе на Дунай и о пребывании на нем – древнейшее отчетливое «историческое воспоминание» славянства.

Мифообрядовое осмысление жизни у славян этой поры было не менее богатым, чем у любого другого этноса, находящегося на сходной стадии развития. Отметим некоторые особенности, присущие им в этой области по сравнению с большинством других индоевропейцев.

1. Знакомство со славянской историей и мифологией заставляет предполагать, что развитые и четкие формы мифологического мироосмысления, зафиксированные в индо‑иранской традиции, либо вообще изначально не были свойственны древнейшему славянству, либо были в большей степени утрачены и аморфированы праславянами и славянами в эпоху их длительного обитания в условиях относительной застойности в лесной зоне Восточной Европы. Для славян характерна относительно слабая структурность представлений, в частности нечеткая выраженность идеи борьбы положительного и отрицательного начал, представленная в ряде индоевропейских традиций мифом о борьбе бога грозы со змееобразным противником. Этот сюжет, наряду с другими, существовал и у славян, но, вопреки существующему мнению, вряд ли был «основным мифом» славянской мифологии. Образ змея (змеи) в славянской традиции не воспринимался изначально как безусловно отрицательный, и мотив «змея‑предка», «змея‑помощника» не уступал по значению мотиву «змееборчества». В ряде обрядовых ситуаций происходила нейтрализация оппозиции антропоморфного громовержца и мифического змея, выступавших уже как взаимодополняющие силы. Мотив змееборчества, вероятно, усилился в среде восточных славян под влиянием скандинавской традиции, а затем христианства, превратившись в доминирующий сюжет в эпосе; развитие оппозиции «добро – зло», «бог – черт» также происходило в условиях христианизации. В восточно‑ и западнославянской традиции змееобразные и иные зооморфные демоны тесно связаны со стихией воды (реки, моря), являясь как бы ее хозяевами.

2. В славянском пантеоне поражает немногочисленность и иерархически невысокое положение женских божеств (Жива, Мокошь). Другие данные говорят о притесненном общественном положении женщин, об их слабом участии в общеплеменной культовой жизни и сильной развитости представлений о личностной неполноценности и сакральной нечистоте женщин. Правда, ряд косвенных данных позволяет полагать, что подобная ситуация отражает зафиксированную в источниках мужскую точку зрения и что, наряду с этим, существовал особый тайный мир женских сообществ, обрядов и мифов, где господствовали совсем иные соотношения. Отметим особую связанность женского начала с миром зооморфных, и в частности змееобразных демонов.

3. Огромную роль как в бытовой, так и в сакральной жизни славянства играла вода (реки, озера, болота, источники). В силу этого особое значение приобретает присущая и другим индоевропейцам мифообрядовая связь мотива воды с мотивами женщины, любви – брака, зооморфных демонов, с темой гадания и предсказания. Можно предполагать и присутствие мотива воды (реки) в представлениях о границе с миром иным или миром благих земель.

Яркий расцвет переживает мир мифических представлений и обрядовой жизни славянства после массового выхода славян на берега Дуная (VI–VII вв.). Природное богатство Балканского полуострова, контакты с родственными индоевропейскими (и иными) этносами (некоторые из коих обладали структурно, образно и терминологически более богатой «космологией») приводят к обогащению славянской обрядности новыми элементами. Кристаллизуются или видоизменяются образы некоторых мифических существ низших разрядов, изменяются старые и возникают новые названия отдельных обрядов, обрядовых циклов и реалий.

Центральным образом в складывающемся «дунайском пласте» славянского космологического сознания становится сам Дунай. Смутные представления о великой реке могли существовать у праславян и до выхода на его берега. Но лишь с рубежа V–VI вв., когда Дунай становится южной границей Славянской земли и линией притяжения для всего славянства, образ его начинает стягивать вокруг себя все славянские представления, связанные с культом воды, обогащающиеся новыми элементами и ассоциациями. Дунай, главная река наиболее активной части славян, связывается с представлениями о священной воде – покровительнице девушек и женщин, с темой трагичности любви и брака для женщин, с образом границы с миром иным, с благими землями. В то же время, вероятно, происходит и определенная персонификация Дуная как мужского, или андрогинного, демона.

С VII в. начинается интенсивный отлив славянского населения с левого берега Дуная, частично переселяющегося на юг, частично возвращающегося на север и северо‑восток; подунайские земли отрезаются от северо‑восточных групп славянства барьером из тюрко‑, романо‑ и угроязычных народов (при наличии отдельных «славянских мостиков» по долинам рек). Однако яркие впечатления, полученные славянством на Дунае, оказались устойчивыми и продуктивными. Их можно сравнить с впечатлениями детства, полученными в возрасте возникновения самосознания и определяющими многое в дальнейшей жизни. Оторвавшись от дунайско‑балканской реальности, образ Дуная и связанный с ним пласт понятий переживает дополнительную сакрализацию: слово дунай приобретает неявное значение сакрализованной воды с определенным и сильнодействующим семантическим полем.

У восточных славян с IX в. резко возрастает структурность общественной организации, и в связи с этим происходит кристаллизация многих мифологических образов и представлений. Многие элементы «дунайского пласта» включаются и в изначально достаточно четкую славянскую систему календарно‑семейной обрядности. Однако сам «Дунай», тесно связанный с архаичным миром женско‑демонических образов, сохраняет образную неопределенность и амбивалентность в отношении ряда оппозиций.

Вдогонку за первичным дунайским импульсом, который разносило на северо‑восток расселяющееся славянство, шли другие.

Самым мощным из них следует признать импульс, отразившийся преимущественно в героическом корабельном эпосе (не чуждом и свадебных мотивов) и вызванный военно‑торговыми походами Руси в IX–XI вв. «по морю да и за Дунай». Эта эпоха укрепила представления о Задунавье как земле предков и сородичей, богатых землях, о Дунае – границе, за которой богатство, опасность и смерть. Эта традиция разносилась на север, вплоть до Ладоги и Ростова, представителями военно‑торгового сословия и участниками общерусских походов на Царьград и на Дунай.

Стоит вспомнить, что и в христианизации Руси в IX–XI вв. огромную роль сыграло дунайское влияние, выразившееся в притоке на Русь христианской литературы и людей церкви из Болгарии. Антиязыческая проповедь велась болгарами и их русскими учениками с использованием известной на Балканах христианской и языческой терминологии, и это невольно могло привести к усилению и закреплению «дунайских элементов» в терминологии русской языческой обрядности и мифологии.

Эти элементы, растворенные в многоструйном потоке народной мифоо́бразности, распространялись все далее на север, однако они обладали скрытой активностью, и местами в этом растворе возникали новые центры кристаллизации, порождавшие новые яркие «дунайские образования». Примером их является образ Дуная‑богатыря. Его своеобразие в семье русских богатырей, пронизанность темами любви, противостояния жены – мужа и моральной победы жены, смерти, этногосударственной «пограничности» объясняются тем, что он является порождением не только «мужского эпоса», но и всего семантического поля фольклорного «Дуная» с присущим ему преобладанием «женской точки зрения». Только на фоне семантического поля слова дунай в восточнославянском фольклоре и истории может быть определено значение «Дуная‑дуная» в «Слове о полку Игореве». Другим примером может служить явное оживление дунайских мотивов в казачьих корабельных и двинско‑поморских величальных песнях конца XIV–XVII в., в эпоху нового устремления русских по рекам на юг и на север. В XVIII в. новые «дунайские» фольклорные вариации на базе старых сюжетных схем возникали в период нового выхода России в Подунавье. Использование образа Дуная‑реки как традиционного места героического действия и смерти героя наблюдается даже в фольклоре эпохи Великой Отечественной войны (Бахтин 1978).

Фольклорный пласт, выделяемый по критерию постоянного присутствия в том или ином сюжете лексемы дунай, является чутким индикатором, отразившим все основные периоды и очень многие тенденции в развитии восточнославянского фольклора. Изучение его может стать одним из путей, ведущих к более глубокому постижению русской народной души.

 

 

О времени и обстоятельствах первого появления славян на Северо‑Западе Восточной Европы по данным письменных источников [4]

 

В настоящей статье предпринимается попытка, опираясь на сведения, содержащиеся в недатированной части «Повести временных лет» (ПВЛ), и связывая эти сведения с хорошо датированными событиями истории славян и их соседей, известными из других письменных источников, по возможности точно определить время появления исторических славян на Северо‑Западе.

Исследованиями И. И. Ляпушкина установлено, что известный рассказ ПВЛ о поселении славян на Дунае и расселении оттуда повествует отнюдь не о славянской «прародине» и «происхождении славян» (как понимали этот рассказ ранее), а о древнейшем историческом периоде, сохранившемся в эпической памяти славянства, существовавшего, как это явствует из текста ПВЛ, задолго до «дунайского этапа». Кроме того, И. И. Ляпушкин убедительно сопоставил «дунайский этап» славянской истории по ПВЛ со сведениями византийских авторов и Иордана об активном выступлении славян в VI–VII вв. в тех самых областях Подунавья, где отмечает их первичное расселение ПВЛ (Ляпушкин 1968: 9–22, 171). При таком подходе легенда о «расселении с Дуная», сохраненная в ПВЛ, представляется достойной доверия и хорошо увязывается с данными других источников. В ряде пунктов построение И. И. Ляпушкина может быть развито и уточнено.

Исследование всей системы античных письменных источников убеждает, что в пределах VI в. до н. э. – середины V в. н. э. в Среднем и Нижнем Подунавье не появлялось сколько‑нибудь значительных масс славянства (хотя можно допустить эпизодическое проникновение отдельных их групп с конца II в. н. э.). Поэтому есть все основания вслед за И. И. Ляпушкиным связывать «дунайский этап» истории славянства с событиями VI – середины VII в., когда в Подунавье фиксируются огромные массы славян, проникающих сюда из областей, лежащих северо‑восточнее Карпат, которые они заняли еще в V в., двигаясь с северо‑востока, из своей «прародины» на территории нынешней Белоруссии (Мачинский, Тиханова 1976).

Представление об объеме понятия «словене», зафиксированное в недатированной части ПВЛ, не совпадает с объемом современного понятия «славяне VI–IX вв.». По представлению авторов ПВЛ, которые из разных источников составили казавшуюся им логичной и единой картину жиз‑ни славянства в «доисторическое время», «словенами» на раннем этапе именовались лишь славяне дунайские, а также славяне, жившие сразу к северу от Карпат (белые хорваты и дулебы); отметим, что такое значение этнонима «словене» соответствует значению этнонима «склавины» в сочинениях авторов VI в. (Иордан, Прокопий). Среди восточноевро‑пейского населения к «словенам» причислялись лишь потомки этих дунайско‑прикарпатских «словен», непосредственно с юга расселившихся в северо‑восточном направлении (словене ильменские, полочане, дреговичи, север, древляне, поляне и волыняне, видимо, потомки дулебов). Вятичи, радимичи, уличи, тиверцы, кривичи к собственно словенам не причислены.

Под этнонимом «волхи», обозначающим врагов дунайских славян, мы склонны понимать, в отличие от И. И. Ляпушкина, в первую очередь не авар и болгар, а тех носителей романских диалектов, с которыми славяне столкнулись на Дунае. Этноним «волх» заимствован славянами, скорее всего, у германцев и обозначал древнее население северной части Балканского полуострова, среди которого к V в. господствовали романоязычные группы. Следовательно, под волхами на Балканах в VI в., когда граница Восточной Римской империи проходила по Дунаю, славяне могли подразумевать: а) романоязычное население пограничья Восточной Римской империи, живущее в Подунавье и по Адриатике; б) дунайскую армию «ромеев», сформированную в большей части из романоязычного населения Балканского полуострова и использовавшую латынь как традиционное армейское эсперанто, а также язык команд и распоряжений; в) отдельные романоязычные группы, сохранявшиеся в горах севернее Дуная; г) романоязычное население, захваченное в плен славянами и продолжавшее жить в их среде. Позднее, когда в начале VII в. дунайская граница была прорвана и массы славян расселились вплоть до Эгейского моря, ситуация в Подунавье сильно изменилась. С этого времени под именем влахов выступают в первую очередь потоки отмеченных выше групп а, в, г, фактически отрезанные от Византии и лишенные ее существенной поддержки. Из этих романоязычных групп складывается этническая группа влахов, фиксируемая с конца VII в. на левом берегу Дуная (летописные глоссы на полях хроники Манассии, примечание к событиям 668–685 гг.) и сумевшая в начале X в. оказать вооруженное сопротивление венграм (Scriptovel… 1937: 45, 66). Влахами именуются и мелкие группы романского населения, оставшегося на основной территории империи, более всего – на побережье Адриатики. В Византии в VII в. официальным языком становится греческий, что естественно распространяется и на армию, лишившуюся романских контингентов солдат.

Легенда ПВЛ о поселении славян на Дунае, «где есть ныне Угорьска земля и Болгарска», не могла быть записана, вопреки господствующему мнению, в начале XII в., так как в это время не существовало «Болгарской земли» как государственного образования, сопоставимого с могучим Венгерским государством – Угорской землей, а сразу за Дунаем начиналась «Греческая земля», о чем хорошо было известно на Руси. Таким образом, первичная запись легенды никак не могла быть сделана позднее 1018 г. (падение I Болгарского царства), навряд ли была сделана позднее 971 г., когда Болгария утратила почти все земли на берегу Дуная, а вероятнее всего, легенда была записана в эпоху максимального могущества Болгарии при царе Симеоне (893–927 гг.) или в первые годы правления его сына Петра, до 931 г., когда еще не были утрачены владения Болгарии на левом берегу Дуная, где концентрировались в VI в. славяне, куда направлялись походы «ромеев» и где с VII в. начинает консолидироваться влашское население, а с XIV в. известна область, именуемая Валахией. Учитывая время занятия венграми Среднего Подунавья (около 895 г.), можно считать, что первичная запись легенды была сделана между 895 и 930 г. или несколько позднее, когда земли севернее Дуная еще иногда именовались Болгарией, хотя и были захвачены печенегами (как это отмечает Константин Багрянородный в 948–952 гг.), но, во всяком случае, не позднее событий 970–971 гг., когда Болгария практически утратила почти все свои владения даже на южном, правом берегу Дуная.

Возможно, первичная запись легенды вошла позднее в какое‑то более обширное сочинение. В связи с этим следует отметить, что в ПВЛ впервые в русском летописании появляются датированные записи (отсутствующие в составленном еще в XI в. своде, сохранившемся в Первой Новгородской летописи младшего извода), касающиеся болгарской и угорской истории второй половины IX – первой половины X в., уделяющие большое внимание деятельности Симеона, никак прямо не связанные с русской историей и обработанные рукой болгарофильски настроенного автора (Зыков 1969). Полагаем, что все эти данные были извлечены вместе с договорами русских с греками 907, 911, 945, 971 гг. (также впервые появляющимися в ПВЛ) из княжеских архивов, к которым в 1113–1119 гг., при Владимире Мономахе, получили доступ составители ПВЛ. Текстологический анализ рассказа «о дунайском этапе» и связанных с ним мест недатированной части ПВЛ подтверждает мнение о том, что этот рассказ восходит к записи, сделанной не позднее 970 г.; возможно, первые сочинения по «славянорусской истории» создавались в Киеве писателями болгарского происхождения или выучки, во всяком случае, в 944 г. мы знаем в Киеве церковь Святого Ильи, а в 957 г. – священника Григория в свите Ольги. Все эти соображения, безусловно, увеличивают доверие к достоверности этого народного исторического предания, которое легло в основу рассматриваемого места ПВЛ.

Исходя из текста ПВЛ, можно установить, что, по представлению летописцев, нападение волхов на дунайских славян произошло после появления славян в Чехии и Моравии и до поселения тюркоязычных болгар среди дунайских славян. Первые достоверные сведения о славянах в Чехии относятся к 548–549 гг. (Procop. Goth. II, 14–15; III, 35), а окончательное утверждение болгар в Подунавье происходит в 680 г. (Летопись Феофана). Именно к этому временному промежутку относятся три успешных похода византийской армии в 593–602 гг. против славян, населявших плодородные равнины на левобережье среднего и нижнего Дуная. Эти походы могли оставить яркое впечатление в эпической памяти славян, но, безусловно, они не привели к отливу славян на север, так как государственный переворот Фоки в 602 г. приводит империю к внутренним беспорядкам, в результате которых славяне окончательно прорывают дунайскую границу и расселяются на юг. Сведения о последующей эпохе очень скудны, однако они не противоречат рассказу ПВЛ. Жизнь на вновь захваченных, преимущественно гористых землях оказывается нелегкой, и после первых захватов начинают действовать противоречивые тенденции. Во всяком случае, между 620 и 641 г. все племена сербов предприняли попытку переселиться на север и даже перешли Дунай, но позднее опять вернулись на юг (Const. Porph. De adm. 32); в 658 г. византийская армия ведет успешную войну против славян южнее Дуная (Летопись Феофана); в 623–631 гг. происходит подрыв могущества авар, с которыми славяне Подунавья находились хоть и в трудных, но сложившихся по форме отношениях, и с 660‑х гг. начинается наступление мощного союза болгарских племен (Артамонов 1962: 111, 112), которые застают уже к северу от Дуная влахов, а после 680 г. производят ряд перемещений в среде славянских племен южнее Дуная (Летопись Феофана).

Все вышеизложенное позволяет нарисовать следующую картину. Первое знакомство с римлянами – «волхами» – могло произойти у праславян во время проникновения отдельных их групп с северо‑востока в Прикарпатье и левобережное Подунавье во II–III вв. (Певтингерова таблица). Однако это проникновение приостанавливается на рубеже II–III вв. в связи с движением гото‑гепидов из Повисленья в Причерноморье. Лишь в VI в., когда массы славян вслед за готами и гепидами проникают в Подунавье, заимствуя у германцев название реки Дунай (Dunaj – Dunav из германского Dunavi‑Dônavi, произошедшего из кельтско‑романского Danuvis‑Danubis (Псевдо‑Кесарий. Диалоги I, 68; Müllenhoff 1976: 290–298) и обозначение местного населения, в основном романоязычного (слав. volch из герм. walch, происходящего из названия кельтского племени Volcal, см.: Vasmer 1953: 222), – эти взаимосвязанные понятия глубоко укореняются в возникающем этническом самосознании и эпической памяти «словен».

В 520–540 гг. во время борьбы с «ромеями» на дунайском границе и походов полководцев Германа и Хильбудия на славян и антов у них оформляется некий эпический образ могучих «волхов». Уход части антов из Подунавья на свою основную территорию, в украинскую лесостепь, в конце 540‑х гг. мог способствовать распространению сведений о Дунае и волхах в антской среде, тем более что какая‑то группа антов участвовала и в подунайских событиях 602 г. Удар византийской армии по славянам в 593–602 гг. «освежил» уже сложившийся образ волхов. В начале VII в. славяне прорывают римскую границу, что приводит к катастрофическому упадку византийской городской культуры в Подунавье и к заселению славянами Балкан. В связи с этим области к югу от Дуная становятся менее привлекательными для славян, оставшихся севернее Дуная и в Прикарпатье; система военных походов в Подунавье с целью захвата богатства и пленных оказалась нарушенной. Эти причины, сочетающиеся с разрушением аваро‑славянского симбиоза, активизацией болгар, процессами консолидации романского населения севернее Дуная, контрнаступлением Византии, междоусобными столкновениями, приводят к тому, что Подунавье перестает быть центром притяжения для всего славянства (в том числе повисленского и восточноевропейского), и поэтому отдельные группы славян Подунавья, Прикарпатья, а также и более отдаленных областей, откуда, однако, предпринимались походы на Дунай, начинают мигрировать в северном и северо‑восточном направлении в Повисленье и Поднепровье, возвращаясь на свои более древние «прародины» и встречая там и праславянское, и славяно‑балтское, и балтское население. Отдельные группы в этом обратном движении выходят и за границы древней славяно‑балтской территории (словене ильменские). Вероятно, именно в Подунавье и в Прикарпатье с середины V по середину VII в. в условиях некоторой обособленности и удаленности от родственного и довольно аморфного балтославянского массива племен на северо‑востоке, происходит консолидации праславянских племен в борьбе с сильными иноязычными и инокультурными противниками и окончательное оформление наиболее активных юго‑западных групп праславянства в самосознающее свое единство историческое славянство, что и нашло свое отражение в сообщении ПВЛ о «дунайском этапе» истории славян и о борьбе их с «волхами». Поэтому в рамках данной статьи речь идет о появлении на Северо‑Западе лишь тех «прогрессивных» групп славянства (т. е. «словен» в понимании ПВЛ), исходным пунктом движения которых на север была дунайско‑прикарпатская область (хотя в процессе движения они могли включать в свой состав и более северные родственные группы).

Среди этнических единиц, отмеченных ПВЛ в Восточной Европе и причисляемых в современной исторической литературе к славянам, можно выделить следующие группы: а) «словене», видимо не менявшие в пределах «эпической памяти славянства» мест своего обитания, – белые хорваты (хорваты и дулебы), вероятно позднее именовавшиеся бужанами и волынянами; б) «словене», расселившиеся с Дуная, – поляне, древляне, дреговичи, полочане, словене, север; в) пришедшие «от ляхов» (а ляхи, по ПВЛ, тоже потомки дунайских словен) – радимичи и вятичи; г) живущие на юге, в зоне степи и южной лесостепи уличи и тиверцы (на билингвизм последних имеется указание в ПВЛ под 907 г.); д) живущие на севере кривичи, которые не причисляются ни к «словенам», ни к «иным языцем», дающим дань руси.

Таким образом, в рамках настоящей статьи речь идет лишь о первом появлении на северо‑западе словен ильменских и полочан, причисляемых к «словенам». В недатированной части ПВЛ полочане, живущие на р. Полоте, определенно отличаются от кривичей, представляя собой отдельный остров «собственно словен» к западу от обширной территории кривичей. Вопрос же о соотношении в более позднее время этих двух этнонимов (полочане и кривичи) и стоящих за ними этнических групп чрезвычайно сложен и должен быть рассмотрен отдельно.

По ПВЛ, первоначальной территорией словен ильменских было Приильменье, включающее в себя и самые верховья р. Волхов. Обычно в исторической литературе и на картах им отводится более обширная область, охватывающая, в частности, все течение Волхова, вплоть до Ладоги, хотя для этого в источниках нет достаточных оснований. Определяя расселение этнических групп по рекам, авторы ПВЛ отмечают и такие маленькие речки, как Полота, и слабо использовавшиеся как торговые артерии Сейм и Сулу, где жили северяне, а также указывают на поселение полян на гористом и лесистом, т. е. правом, берегу Днепра и на обитание кривичей в верховьях трех рек (Западная Двина, Днепр, Волга), а муромы, мордвы и черемисов – у слияния Волги и Оки; поэтому совершенно невозможно, чтобы летописец ничего не сказал о расселении словен по такой крупной, важной и хорошо ему известной торговой магистрали, как река Волхов, если бы словене занимали вниз по Волхову хоть сколько‑нибудь значительную территорию. Видимо, нижнее Поволховье, севернее порогов, либо было занято какой‑то особой этнической группой, название которой по каким‑то причинам не сохранилось в ПВЛ, либо в момент появления словен на севере эта «опасная» область, лежащая на торговой магистрали «международного значения» и легко доступная для набегов с моря, была вообще слабо заселена. Позднее именно и только здесь могли осесть те «варяги из‑за моря», которые обложили данью словен, кривичей, чудь и мерю. Лишь для более позднего и короткого периода (по ПВЛ, около 862 г.), когда словене и их союзники прогоняют варягов и пришедший к ним «на княжение» Рюрик «садится» первоначально в Ладоге, можно утверждать, что Ладога была подчинена на короткое время словенам Приильменья, а позднее (около 864–882 гг.) варяжскому князю, «сидевшему» в Новгороде, в земле словен.

Именно с этого времени могло начаться массовое проникновение словен на нижнее течение Волхова, хотя и в дальнейшем эта область вместе с юго‑восточным Приладожьем не находится в зависимости от словенского Новгорода, а представляет собой вплоть до 30‑х гг. XI в. (а возможно, и несколько позднее) особую самоуправляющуюся территорию с центром в Ладоге, подчиняющуюся (временами лишь номинально) непосредственно Киеву и отличающуюся сложным по составу населением, среди которого носителем социально активного начала до 1030‑х гг. являлся варяжский этнический компонент.

Свидетельство ПВЛ под 947 г. об упорядочении княгиней Ольгой системы даней, поступающих в Новгород из областей по Мсте и Луге, говорит о том, что население, непосредственно ориентированное на Новгород, в середине X в. распространялось на северо‑запад и на восток от Ильменя, а не непосредственно на север – по Волхову. Вероятно, именно со времен Ольги начинается бурный рост Новгорода как города, поскольку к 953 г. относятся древнейшие следы уличной застройки с мостовыми в Неревском конце. Напомним, что подобная застройка Ладоги имела место в начале X в., на полвека раньше.

В результате сравнительного анализа ПВЛ и НПЛм (Новгородской первой летописи младшего извода) автор статьи пришел к убеждению, что в ПВЛ можно выделить следующие сохранившиеся в эпической памяти восточного славянства этапы его «догосударственной» истории: а) уход с Дуная и расселение по Восточно‑Европейской равнине (в том числе словен и полочан); б) существование полян до Кия; в) время жизни Кия и его братьев; г) возникновение отдельных княжений у словен, полочан, дреговичей, древлян, полян; д) приход «от ляхов» радимичей и вятичей и поселение их на Соже и Оке; е) жизнь «в мире» центральной группы восточных славян – вятичей, радимичей, хорватов, дулебов, древлян, полян и северян; на это же время падает, видимо, и воспоминание о столкновении полян с древлянами и уличами; ж) дань, которую одновременно платили словене, кривичи, меря и чудь варягам, а поляне, север, вятичи – хазарам; сюда же относится эпизод с выплатой полянской дани хазарам мечами. Рассказ об угнетении дулебов обрами не занимает точно определенного места в этой последовательности событий, но, во всяком случае, предшествует этапу е.

При дальнейших расчетах мы исходим из того, что каждый из семи выделенных этапов должен был в среднем занимать время, по меньшей мере равное промежутку между двумя поколениями людей – около 20–25 лет. При этом вполне вероятно, что расселение словен на северо‑восток было актом не одновременным и берега Ильменя были заселены выходцами с юга позднее, чем берега Днепра, однако не позже этапа д – переселения радимичей и вятичей.

Исходя из всего изложенного, можно полагать, что уход части словен из Подунавья и Прикарпатья начался после событий начала VII в. и до утверждения болгар в нижнем Подунавье в 680 г. Вероятнее всего связать начало этого процесса со временем, когда было приостановлено до этого победоносное наступление авар и словен на Византию (626 г.), аварский каганат вступил в период кризиса (623–631 гг.), когда в причерномор‑ских степях сформировалось мощное болгарское объединение (640‑е гг.), распространившее в 668 г. свою власть на левобережное Подунавье, и когда Византия начала новое удачное контрнаступление на славян южнее Дуная (658 г.), а севернее Дуная впервые были зафиксированы влахи как самостоятельная этническая группа (конец VII в.). Исходя из этих фактов, можно предполагать, что причины, обусловившие движение славян на север, возникли во второй‑третьей четверти VII в. Учитывая характер славянских передвижений этого времени, естественно полагать, что для достижения ими берегов Ильменя и Полоты потребовалось некоторое время и поэтому они никак не могли там появиться до 650 г., а вероятно, проникли сюда не ранее конца VII в.

Поздняя хронологическая граница возможного появления словен на северо‑западе определяется временем «варяжской дани». Как известно, эта «дань» вместе с «данью хазарской», определенно взимавшейся в течение длительного времени, приурочена в ПВЛ к 859 г., а освобождение от варяжской дани отнесено к 862 г. вместе с рядом других событий, которые явно не укладываются в рамки одного года. При этом следует напомнить, что многие доступные проверке даты русской и славянской истории начального периода оказываются в ПВЛ основательно завышенными (начало царствования императора Михаила, с которым связывают «начало Руси», помечено 852 г. вместо 842 г., поход Руси на Константинополь в 860 г. описан под 866 г., смерть болгарского царя Симеона отнесена к 942 г. вместо 927 г.). Поэтому есть все основания полагать, что антиваряжское восстание следует относить ко времени около середины IX в., а выплату дани варягам – к непосредственно предшествующему периоду. Этот период варяжской активности в Восточной Европе отмечен в целом ряде разнообразных по происхождению письменных источников. Это, во‑первых, известное сообщение Бертинских анналов, из которого явствует, что около 838 г. в Константинополе