Провиденциальные черты перечисленных событий и ситуаций для последующей истории славянства и Руси/России

 

1. Существенно, что меняющая свои очертания «прародина славян» (в середине III в. до н. э. – начале III в. н. э. – это область культуры поздней штрихованной керамики и подляшско‑польских памятников с элементами этой культуры, с середины III в. – до рубежа IV–V вв. – это область ранней корчакско‑пражской керамики в бассейнах Припяти – Тетерева до Днепра на востоке) находится в большей своей части в пределах той части Европейской Скифии, где сложилось Древнерусское государство и которая позднее стала ядром Российской империи. В силу этого некоторые этнопсихологические особенности раннего славянства I–VI вв. н. э. в дальнейшем, от VIII в. и позднее, проявляются наиболее отчетливо у восточных (русских) славян, обусловливая многое в их истории.

2. Исходная прародина сугубо континентальна, удалена от морей и не соприкасается напрямую с горами и степью. Эта «континентальность» была унаследована и славянами более позднего времени. (Исключение – морские походы «руси» в IX–XI вв., которые были инспирированы ядром этой «руси» – скандинавами.) До сих пор все славянские государства (включая Россию) сугубо континентальны по своей сути. Даже российский флот, несмотря на его отдельные успехи и героизм моряков, при столкновении с флотом истинно «морских держав» терпел болезненные поражения (Севастополь, Цусима).

3. Эта «континентальность» славянства особо подчеркивается сухопутной направленностью его другой характерной особенности – исконного миграционизма. Стремление славян (а позднее – восточных славян) к постоянной миграции, к заселению и освоению новых земель (не покидая, однако, «прародины» III–IV вв.) является той врожденной чертой национального характера, которая и выделяет их из среды исходного прабалтославянского этноязыкового и культурного массива. Собственно, славянами становились те из прабалтославов, кто с рубежа эр начинает интенсивно прорываться и мигрировать сначала на юг, а затем и на запад (до Эгеиды и Эльбы), а с конца VII в. – обратно на северо‑восток и далее (и так до Магадана и Колымы), т. е. те, кто инстинктивно выбирал трудное освоение новых природных зон, связанное с изменением уклада жизни. Историческими же балтами становятся те, кто оставался в родной зоне лиственных и смешанных лесов и там эволюционно совершенствовал традиционные формы хозяйства, быта и социального уклада. Соответственно и балтийские языки сохраняли (и сохраняют до сих пор) архаичность, сближающую их с реконструируемым исходным индоевропейским состоянием, а общеславянский отличался убыстренным развитием и удалением от этого исходного состояния, что продолжается затем и в отдельных славянских языках. Таким образом, даже современные балтийские языки принадлежат к более раннему «поколению», нежели славянские и являются по отношению к последним как бы «родными дядюшками».

4. Вероятно, тот этнокультурный массив, который Тацит обозначил этнонимом «венеты», включал не только праславян (культура поздней штрихованной керамики), но и родственных им балтов на севере (днепро‑двинская культура). Однако характеристика военной активности венетов – «от певкинов до феннов» – подразумевает «меридиональную», картографически вертикальную направленность устремлений венетов на юг и север, из зоны смешанных лесов в черноземную лесостепь и в южную тайгу. До этой поры миграции и цепочки этнокультурных импульсов, фиксируемые археологией и письменными источниками, распространялись в Восточной Европе «горизонтально» с запада на восток (культуры боевых топоров, бастарны) или обратно (сейминско‑турбинский феномен, скифы, сарматы и т. д.). Эта «вертикальная устремленность» позднее будет представлена военной экспансией готов с юга на север по левобережному Поднепровью, через Golthescytha к южнотаежному скандинавскому «меховому пути» (Мачинский, Кулешов 2004; Шувалов 2004; 2012). Позднее с юга на север, от Дуная до Ладоги, развивается миграция славян в конце VII–VIII в. Но наиболее полно эта «вертикаль» будет выражена в истории сложения Русского государства середины VIII–X в., но тогда исходный импульс уже идет с севера на юг, из Поволховья, и путь «из варяг в греки» образует становой хребет Руси, отмеченный цепочкой ее столиц, иногда кратковременных: Ладога, Невагард, Киев, Переяславец Болгарский (подробнее: Мачинский 2009).

5. Археология выявила особую способность ранних славян‑венетов к кардинальной трансформации своего жизненного уклада даже в пре‑делах одной природно‑культурной зоны (из культуры ранней в культуру поздней штрихованной керамики), за счет в первую очередь некого внутреннего импульса, а еще более – в процессе миграции. Еще только предстоит выяснить, каким образом культура поздней штрихованной керамики через горизонт переходных археологических памятников, вбирающих наследие разных культур, трансформировалась около середины III в. в корчакско‑пражскую культуру, ставшую в VI–VII вв. общей культурой славян от Днепра до Эльбы. Показательно сопоставление этноса venedi к северу от дельты Дуная на Певтингеровой карте с памятниками «типа Этулия», сделанное впервые М. Б. Щукиным сначала в устной форме, а потом и печатно (Щукин 1998) и принятое и другими авторами (Гудкова 1990). При наличии на этих памятниках отдельных штрихованных обломков сосудов в целом эта культура мигрирующих в III в. с севера венедов кардинально отличается и от культуры поздней штрихованной керамики, и от корчакско‑пражской культуры.

Эта способность к радикальным изменениям проявится в Древней Руси в принятии (в период расцвета государственного язычества) христианства византийского извода, что было инициативой Владимира (до него – Ольги), при весьма слабой миссионерской деятельности греков. Еще более эта тяга к радикальной трансформации, проявляющаяся в деятельности отдельных «родомыслов» или «человекоорудий» истории (термины Даниила Андреева), обнаружится в реформах Петра I, а наиболее ярко – в Октябрьской революции, этом прыжке от монархии и неразвитого капитализма с элементами феодализма к «реальному социализму», с его изначально пыточными, а позднее репрессивными господствующими структурами. Да и трехступенчатая трансформация 1985–2004 гг. – явление подобного порядка.

6. Прообраз многих последующих военно‑политических и культурных ситуаций зафиксирован в дилемме умного римлянина (и европейца) Тацита: относить ли венетов (славен) к германцам (условно – европейцам) или к сарматам (выходцам из Азии), причем вопрос этот решался им отнюдь не по лингвистическому критерию. Тацит склонен причислить их (условно) к германцам, но признает, что их «образ жизни» – постоянные стремительные «разбойные» набеги – заимствован ими у сарматов. Сомнения Тацита в известной мере разрешает Певтингерова карта (в интересующей нас части – не позднее III в.), где к северу от «Бастарнских Альп», т. е. Карпат, примерно между верховьями Днестра и Вислы помещены уже прорвавшиеся сюда с севера venadisarmatae. И позднее родственные словенам анты на рубеже IV–V вв. выступают на стороне гуннов против готов, а сами словене в VI–VII вв. являются союзниками или вспомогательными войсками при нападениях авар и болгар на Византию. Изначальна особая роль контактов славен и с ираноязычной степью, и с лесными германцами бассейна Балтики с попеременным преобладанием то первого, то второго. Само двойственное античное именование «Европейская Скифия (Сарматия)» для огромной территории между Вислой и Доном уже предопределяет известную двойственность в истории славян и Руси.

Существенно, что этот выбор между «западом» и «востоком» совершается в зоне «обоюдного страха» между германцами и сарматами. Юго‑западная часть области активности венетов Тацита (между верхней Припятью и бассейном верхнего Днестра) явно находится в этой зоне. При этом из всех народов, проживающих здесь или рядом (певкины, фенны и эсты), только венеты являются самостоятельной и даже агрессивной военной силой. Это соотношение позднее будет неоднократно повторяться в узловые моменты славянской и русской истории. Начало русской истории отмечено выбором, который приходилось делать восточным славянам между северогерманской в своем первоначальном ядре «русью» и тюрками‑хазарами. В этом случае восточное славянство отчасти добровольно, отчасти насильственно оказалось в зоне доминирования энергетики «руси», в итоге чего и возникла славяноязычная Древняя Русь – органичная часть европейской цивилизации в X–XI вв.

Ситуация повторяется с обратным результатом в 1237–1257 гг., ко‑гда Северная Русь (включая Новгородско‑Псковское княжество), представленная на личностном уровне ярче всего Александром Ярославичем Грозным (НПЛм: 303, 304) (позднее – Невским), делает выбор между христианской католической Европой и Монгольским каганатом – безоговорочно в пользу последнего. Положение Великой (Московской) и Малой Руси в XIV–XV вв. между Великим Литовским княжеством и Золотой Ордой также несколько напоминает ситуацию I–II вв.

Позднее, когда Россия стала огромнейшим государством Земли – ее нахождение между опасностью со стороны Германии и со стороны Японии также отчасти напоминает ситуацию, провиденциально намеченную в нескольких фразах Тацита. Да и сегодняшний день воспроизводит в новых условиях ту же, изначально заложенную (и отнюдь не только географией) программу. Запад, т. е. Европейский союз и США, очень хочет видеть и считать Россию «своей» и продолжает делать неуклюжие реверансы в этом направлении, но оказывается перед фактом, что мы все более явно сотрудничаем с Китаем и Ираном. При этом «силовики» и руководство страны успешно нагнетают малообоснованные опасения относительно возможной агрессии Запада (в первую очередь США и НАТО), зато стараются не замечать вполне вероятную в недалеком будущем угрозу на государственном уровне со стороны Ирана (и исламских экстремистских организаций) и игнорируют опасность реальной китайской колонизации Дальнего Востока и Сибири, за которой могут последовать с 2010 года некоторые территориальные претензии на государственном уровне, имеющие определенные историко‑географические основания. В итоге мы опять оказываемся в зоне «обоюдного страха», да еще и сами воспроизводим и нагнетаем его, представляя (пока) и самостоятельную военно‑политическую силу, реально угрожающую нашим «малым» соседям.

7. Со всей серьезностью надо отнестись к тому факту, что военные действия только и именно венетов, как направленные вовне, так и внутренние, были охарактеризованы Тацитом как «разбой» (надо полагать, со всеми сопутствующими эксцессами). Позднее, в VI в., подобным образом и аналогичными терминами характеризуют военные действия (внешние и внутренние) славян Подунавья Маврикий, Псевдо‑Кесарий и Прокопий Кесарийский. Последний отмечает и описывает беспримерную и немотивированную жестокость славян по отношению к мирным жителям (детям и женщинам) городов Византии (Proc. VII, 14, 2; 29, 1; 40, 33; VIII, 25, 3–4). Этот феномен хорошо проанализирован П. В. Шуваловым, но его попытки объяснить (и, в подтексте, частично оправдать) эту жестокость религиозно‑обрядовыми мотивами не имеют никакой опоры в источниках (Шувалов 2001: 5–12). Примечательно, что в том же сочинении Прокопий сообщает о славянах следующее: «…они менее всего коварны и злокозненны, но и в простоте (бесхитростности) <своей> сохраняют гуннский нрав» (Proc. VII, 14, 28), т. е. пытают и убивают не по злобе, а в «простоте» своей, как это бывает с подростками определенного склада.

В связи с этим вспомним две основных ситуации, с которых начинается восточнославянская и русская история, по данным летописей (ПВЛ и НПЛм), сохранивших эпическую традицию самих восточных словен VIII–IX вв. Это – на севере – легенда о призвании варягов‑руси, уникально мотивированном тем, что, когда словене, кривичи и другие освободились из‑под власти заморских варягов (видимо, разрушивших первое севернорусскоепротогосударство, возглавляемое хаканом росов – Мачинский 2009), то в их среде началась жуткая междоусобица, война всех против всех (ПВЛ, НПЛм), остановить которую могло только призвание «руси». И это – на юге – легенда о том, как после смерти легендарного Кия поляне «быша обидими древьляны», т. е. не кем‑нибудь, а ближайшими родичами и соседями, да и после вокняжения у полян Асколда и Дира опять были «ратнии с древляны и с улицы» (НПЛм).

Вспомним также последние 90 лет перед татарским нашествием, заполненные бесконечными кровавыми междоусобицами князей внутри Русской земли и взаимными, зачастую просто грабительскими набегами русских и половцев друг на друга. Символично, что единственная сохранившаяся героическая песнь той эпохи – «Слово о полку Игореве» – при всех своих поэтических достоинствах посвящена прославлению грабительского, не преследовавшего никакой политической цели набега русских князей на половцев и выявляет картину раздробленности Руси, не имеющей никакого реального центра власти.

Междоусобные войны и в это «легендарное» время, и позднее, при Рюриковичах, зачастую сопровождались жестокостями по отношению к врагам, а иногда и к мирному населению, – в этом кается даже человеколюбивый и богобоязненный Владимир Мономах. Вспомним длившуюся целый век борьбу киевских росов с «примученными» Олегом древлянами (жившими на территории исходной «прародины славян» III–IV вв.), «украшенную» разрыванием живого Игоря двумя распрямляющимися деревьями, сожжением и закапыванием живыми послов древлян и т. д. Позднее такие «эксцессы» христианских князей обычно скрывались летописцами.

При чтении летописей создается впечатление, что все это и было основным содержанием истории Руси в отмеченный период, тем более что процессы прогрессивного общественно‑политического развития, происходившие в Европе, в это же время на Руси отсутствовали или были в зачаточном состоянии (за исключением Новгорода и Пскова, которые изначально находились в особо тесных отношениях с Северной Европой). Несомненно, междоусобицы и раздоры раздирали и другие государства, но их размах и бессмысленность на Руси этого периода явно превышали (как и у венетов‑славен по Тациту) «среднеевропейский уровень». После этого 90‑летия нашествие татар и быстрое подчинение им Руси были просто естественным итогом.

Существенно, что «разбой», взаимный страх и связанные с ним пыточные действия постепенно переходят с внешних отношений на внутренние и в основном концентрируются на властном, княжеском уровне. В этом смысле символичны и провиденциальны действия Александра Грозного‑Невского (официально канонизированного при Иоанне Грозном) в 1257–1259 гг. по отношению к новгородцам. Наведя татар на брата Андрея в 1252 г. и раздавив в зародыше наметившуюся в союзе брата с Даниилом Галицким антитатарскую коалицию, Александр в 1257 г. требует и от Новгорода и всей Новгородской земли, не знавших татарского нашествия, полного подчинения хану и согласия на введение поголовного налогообложения в его пользу. Когда княживший в Новгороде Василий, сын Александра, со всей новгородской дружиной, возглавляемой неким Александром, воспротивился этому и изгнал вон татарских переписчиков населения, князь Александр приехал в Новгород вместе с ханскими послами, а Василий в страхе бежал в Псков: «Князь Олександръвыгна сына своего из Пльскова и посла в Низъ, а Александра и дружину его казни: овому носа урезаша, а иному очи вынимаша, кто Василья на зло повел» (НПЛс). По В. Н. Татищеву, «овому нос и уши обреза, другим же очи выима и руце отсече» (Татищев, III: 43).

Несомненно, такая избыточная жестокость Александра по отношению к уже сдавшейся ему дружине не была обусловлена никакой конкретной необходимостью, но она создавала тот образ «страха государева» и вседозволенности для государя, которые позднее станут движущей силой российской истории. В 1259 г. Александру вместе с татарскими переписчиками и сборщиками налогов при помощи татарского войска приходится вновь усмирять новгородцев, причем наиболее упорно противится татарскому налогообложению беднейшая часть населения. Уже после смерти Александра новгородцы, заключая договор с его братом Ярославом, внесли туда отдельным пунктом, чтобы Ярослав не «деял насилие в Новгороде», уточнив: как «брат твой Александр».

При этом эпитет «Грозный», впервые отнесенный к Александру, имел положительное, а не отрицательное значение («Он весь как Божия гроза» – Пушкин о Петре I). Затем Грозным назывался Иван III, окончательно разгромивший новгородцев и лишивший Великий Новгород всех черт его республиканского устройства и политической самостоятельности. Позднее набирающая силу абсолютная власть московского великого князя достигает апогея в лице Иоанна IV Грозного, принявшего титул царя и при жизни имевшего прозвище Мучитель.

Эта централизованная власть великих князей, казалось бы, должна была противостоять стихии разбоя на уровне народа и междоусобицам на уровне князей, что поначалу и происходило. Стихия народной вольности и разбоя перемещалась на окраины государства и направлялась – в лице казаков – как против самого Московского государства, так и против его врагов. Однако в личности Иоанна Грозного произошло полное слияние абсолютной власти государя с разбоем и пыточным насилием, совершавшимся уже по инициативе этой самой власти. Отмеченные Тацитом (и подтвержденные археологией) пребывание венетов в области «обоюдного страха» и «разбой» как форма отношения к своим и более слабым чужим трансформировались через 1500 лет в страх, разбой и пытку, исходящие от центральной власти и направленные на все слои населения (с некоторым акцентом на княжеско‑боярскую верхушку общества).

Неразрывно связанные с личностью Иоанна IV после ее «перерождений» в 1560 г. и особенно в 1564 г. уверенность в божественности своей власти, узаконенный разбой от имени государя, пыточные казни и убийства и создали тот Образ Страха Государева (подменяющего Страх Божий и почти сливающийся с ним) и Вседозволенность для Государя (как и для ничем не ограничиваемого Бога), который в дальнейшем стал чуть ли не основным двигателем российской истории, особенно в поворотные ее моменты.

После ухода наиболее свободолюбивой части населения в казаки и уничтожения Иоанном III элементов республиканского устройства и политической самостоятельности Новгорода, Пскова и Двинской земли, зверства Иоанна IV не встречали даже тени физического сопротивления. Более того, в решающие моменты все слои населения раболепствовали и умоляли царя и далее унижать и уничтожать их. На уровне совести, выраженной в Слове, его мерзостям противостояли внутри России лишь отдельные личности: наиболее ярко князь Репнин (после «перерождения» 1560 г.) и особенно последовательно и мужественно митрополит Филипп (после «перерождения» 1564 г.), в решающий момент преданный и отданный на расправу царю всей верхушкой церковной иерархии. В остальном – никакого протеста, лишь покорное рабское приятие Зла, исходящего от Государя якобы по воле Бога[97].

Главным итогом царствования Иоанна IV было окончательное (до настоящего времени) вживление в энергетическое поле национального самосознания и в генетическую память великороссов Образа страха и Вседозволенности, присущих верховной власти по воле Бога или в силу постигнутой властью «исторической закономерности». Это выражено и в фольклоре, возвеличивающем образ «грозного царя», и в литературе, романтизирующей и приукрашивающей его, без понимания, что пресловутые «приступы раскаяния» Иоанна были всего лишь гарниром к блюду людоеда‑сыроядца.

Несомненно, зверства Иоанна не объясняются лишь «психологическими травмами детского и юного возраста» (как пытался показать В. О. Ключевский), а имеют укорененность в том Пыточном начале, которое, наряду с Любовью и безграничным Обаянием Жизни, определяет ход человеческой истории. Иоанн IV был не «родомыслом», а «человекоорудием Зла». А для противостояния Пыточному началу (вместо приятия его) человечеству даны Совесть и, в неких пределах, кои нам неизвестны, – Свобода Воли.

Интересно, что сформулированная Тацитом дилемма, относить ли венетов к Европе (германцам) или к Азии (сарматам), была также значима и для Иоанна IV. Но поскольку страх и разбой стали уже орудием центральной власти, и отношение к выбору в пользу Европы или Азии у Иоанна было уже не пассивным, а активным. Иоанн упорно стремился стать европейским государем, но некое предначертание («Русский бог», по Пушкину?) непрестанно подталкивало его в сторону Азии (начинавшейся, по представлениям того времени, за Доном). Попытки стать (через брак) родственником английской королевы, или же королем Речи Посполитой, или же выйти на побережье Балтики, захватив Ливонию, выражали страстное желание каким‑либо образом стать причастным к настоящей Европе, но регулярно кончались полной неудачей. Зато завоевание Казанского и Астраханского ханств ему вполне удалось. А в конце жизни, после всех катастрофических поражений казаком‑разбойником Иваном ему вдруг было неожиданно преподнесено (от имени Строгановых и Ермака) Кольцо Сибирского царства.

После этого Россия неуклонно, с коротким перерывом на Смутное время, продолжила разрастаться на восток, пока не достигла тихоокеанских морей и не заключила в 1689 г. Нерчинский договор о разграничении владений с Китаем. И в этом же году Петр I стал реально единодержавным властителем России. После исполнения предначертанного «азийского задания» пришел срок снова, как в VIII–X вв., приникнуть к живительным морским водам Европы – к Балтике.

Однако все действительно великие реформы Петра совершались с опорой на Пыточное Начало, реализованное во внедренном в народное сознание образе «Страха государева». В известной мере одним из итогов и как бы оправданием тех жестокостей, с помощью которых Петр «прорубал окно в Европу», являются русская литература, наука, философия и искусство, в результате европеизации жизни достигшие расцвета в конце XVIII – начале XIX в. и представляющие огромный вклад в общемировую и европейскую систему миропознания и самопостижения человечества.

Особое место в культуре России этого времени занимает феномен Пушкина. Сам Пушкин, вполне искренно возвеличивающий Петра в своих полуофициозных стихах и поэмах, в личных записях ужасался его жестокости, особенно в отношении сына Алексея. В неоконченной поэме, представляющей переход от прерванного на полуслове (из страха перед Николаем I) «Евгения Онегина» к «Медному всаднику», в родословной ее героя Езерского упоминается, что «При императоре Петре / один из них (предков героя. – Д. М.) был четвертован / За связь с царевичем». А в самом «Медном всаднике» бедный Евгений, незаметный апостол любви, в проблеске ясновидения грозит кулаком и произносит таинственное «Ужо тебе!» не только Петру, но и всему просматривающемуся за ним порядку мироздания (Богу? Року?), который равнодушно раздавливает любовь маленького человека. Пушкин во всем потоке его творчества, с одной стороны, признает Петра творцом обновленной России, с другой, дает понять и Петру, и Року, что он не приемлет их законов и способов действия по отношению к личности («Медный всадник», 1933 г.; «Памятник» (первый вариант), 1936 г.).

«Страх государев», сковывавший свободу личности при Павле I и Николае I, после поражения в Крымской войне неожиданно ослабевает, и наступает эпоха великих реформ Александра II. Но стихия устрашения и казней, ушедшая из‑под контроля самодержавия, тут же переходит к появляющимся в это время революционерам, которые развязывают террор против царя, его родичей и верховных представителей власти. Однако в этот период ослабления удушающей хватки государства (1856–1917 гг.) и происходит наивысший взлет российской культуры, становящейся фактором всемирного значения, а также возникают элементы осмысленной самоорганизации общества и, пусть слабые, демократические органы управления государством.

А затем, после переворота в октябре 1917 г., террор становится основным средством удержания власти большевиками и их лидерами, действующими так якобы от имени народа и в силу того, что они единственные, кто постиг законы развития человечества и поступает в соответствии с ними. «Свобода есть осознанная необходимость» – закономерность и необходимость становятся атеистическим эквивалентом Бога и Судьбы. Апогея эта система террора достигает при Джугашвили, преобразователе и применителе в конкретных условиях европейского учения Карла Маркса: такого длительного, системного и масштабного разгула Ужаса и Пытки не знает европейская и российская история.

Отметим особую любовь Сталина к Александру Невскому, Иоанну Грозному и Петру I. Несомненно, основные инструменты террора: опричнина, Тайная канцелярия, а также ЧК и ГПУ‑КГБ – родственные по своей прроде организации, совершенствующиеся в России от века к веку. Но есть между названными властителями и более глубокое сродство. Показательно, в частности, трагическое развитие темы сыноубийства в их биографиях. Александр Невский «убивает» своего старшего сына Василия лишь на политическом уровне: после его изгнания из Новгорода и изъятия из Пскова он уже не играл никакой роли в политике ни при жизни отца, ни после его смерти. Иоанн IV уже реально убивает своего старшего сына, но, может быть, единственный раз в череде совершенным им убийств искренне раскаивается в содеянном (возможно, потому, что этот акт был в известной мере самоубийством: сын по природе и по воспитанию был жутким alter ego самого Иоанна IV). Петр I уже не только отдает приказ убить сына, но перед смертью еще и лично пытает его – следов раскаяния незаметно. К сожалению, русская литература и история вплоть до середины XX в. лишь походя затрагивает эти три «эпизода», а всю вину за грех «царевичеубийства» с легкой руки великого Карамзина возлагает на невинного Бориса Годунова, сделавшего многое для укрепления позиций России и в Европе, и в Азии.

Что касается Сталина, этого «отца народов», то он совершал убийство тела и души у всех своих «детей», уничтожив или психологически раздавив в несколько приемов огромное количество лучших, наиболее одаренных и деятельных граждан во всех слоях и подразделениях российского общества. В итоге был успешно совершен дьявольский эксперимент по энергетико‑генетическому перерождению всего населения страны, от которого она не может оправиться до сих пор, о чем, в частности, свидетельствует возрождение «культа Сталина» и расцвет ксенофобии, как бы идущие снизу, из гущи «народных масс» и, как ни печально, отчасти молодежи, но тайно инспирируемые сверху (навязанный стране сталинский гимн, антипольская, антиукраинская и антигрузинская кампании и т. д.).

Особо печально, что и лучшие представители русской литературы иногда героизировали пыточное насилие и разбой, как идущие сверху, так и снизу. Вспомним А. С. Пушкина: «Не дай Бог увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Что не помешало ему, знавшему все об ужасах и зверствах «пугачевщины», написать «Капитанскую дочку», где омерзительный садист облагорожен и «европеизирован» по образцу «благородного разбойника» из романа «Роб Рой» Вальтера Скотта, откуда происходят и многие сюжетные линии и образный строй «Капитанской дочки» (как это доказала в школьном сочинении А. Д. Мачинская). По этому же пути романтизации и героизации низости, подлости и пытки идут, к примеру, «народные песни» и стихи прекрасных поэтов (Волошин, даже Цветаева) о Стеньке Разине («эпизод» с персидской княжной и прочие зверства).

Ужасает постоянная тенденция, прослеживаемая даже у больших писателей и поэтов придать некую глубокомысленную значительность, возвеличить, облечь в красивые одежды то, что ныне нуждается лишь в горьком осознании, безоговорочном осуждении и длительном изживании.

<…>

Постоянное возражение: а в Западной и Центральной Европе было тоже немало жестокостей в VI–XX вв. Но, во‑первых, начиная с XVI в., они уступают по масштабу российским, во‑вторых, самое ужасное их проявление – гитлеризм – был направлен преимущественно против этнически и политически «чужих», тогда как более длительный по срокам сталинизм был обращен против почти всех слоев своего народа. Кроме того, в собственно Европе происходили такие масштабные социально‑экономические, политические и религиозные глубинные трансформации, которые и не снились Руси‑России. И главное, запредельные проявления жестокости в Европе (Крестовые походы, еврейские погромы, инквизиция, фашизм, холокост) были глубоко осознаны, осуждены и изживаются в странах Европы, тогда как у нас все обстоит иначе.

Единодержавие, мощь и монолитность России позволяли ей иногда играть роль корректора европейской истории. Правда, это наиболее ярко проявлялось в относительно «вегетарианские» эпохи. Так, разгром Наполеона в войне 1812–1814 гг. избавил Европу от имперского варианта развития, а целая серия войн и дипломатических усилий в XIX в. привели к освобождению Балканского полуострова от владычества Османской империи. Возможно, сюда же следует отнести участие России в Первой мировой, не позволившее германскому империализму и его союзникам стать доминирующей силой в Европе и на Ближнем Востоке.

Ни в коем случае нельзя причислять к этому ряду победу СССР (вместе с союзниками) над фашистской Германией. Во‑первых, Сталин и его мафия сами подтолкнули Германию к началу Второй мировой, заключив пакт Риббентропа – Молотова о разделе Европы, во‑вторых, Россия немедленно сама вступила в мировую войну на стороне Германии, нанеся удар в тыл Польши и начав позорную войну против Финляндии, в конечном счете обеспечившую полную пыточную блокаду Ленинграда, поскольку из вполне нейтральной Финляндии Сталин сделал врага и союзника Гитлера. В‑третьих, война закончилась оккупацией стран Центральной и Восточной Европы и насильственным насаждением там мертвой системы «реального социализма». Так что, похоже, роль «корректора европейской истории» уже сыграна Россией до конца.

 

* * *

 

В дополнение и отчасти в противовес сказанному выше остановимся на фиксируемой Кл. Птолемеем цепочке народов от Балтики до Черноморья, где центральное место занимают ст(л)аваны, именуемые Тацитом венетами. Эта цепочка явно соответствует речному Немано‑Днепровско‑му пути контактов, реальность которого подтверждается Маркианом Гераклейским и Аммианом Марцеллином и в особенности археологией. Путь этот пролегал севернее и в обход зоны «обоюдного страха» между германцами и сарматами и служил и для торговых, и для «дипломатических» межплеменных контактов, и для миграции отдельных групп населения – ремесленников и хранителей сакральных знаний и мифов, а следовательно, для распространения религиозных представлений, магии и обрядов. Полагаю, что известный скандинавский миф о приходе Óдина и богов‑асов от низовьев Дона в Скандинавию связан с движением людей, идей и образов именно по этому пути, – этой темы последним касался М. Б. Щукин.

Эта функция – быть связующим звеном при различных контактах между Западом и Востоком, между собственно Европой и Азией – также просматривается в узловые моменты российской истории.

В середине IX в. русы, по сообщению арабоязычного перса Ибн Хордадбеха, спускаясь с севера, из Приладожья и Приильменья, по рекам и через волоки к Каспию, привозили на его южные берега и далее на верблюдах в Багдад знаменитые франкские мечи, изготавливаемые в основном на Рейне, и высококачественные таежные меха. По другим источникам, в IX–X вв. в страны Халифата руссами поставлялись также многочисленные рабы, преимущественно девушки. Позднее, с начала X в. был проложен также и путь через Волжскую Болгарию прямо в Среднюю Азию, в Хорезм. Тогда же русы пытаются силой захватить постоянные плацдармы на приморской территории современного Азербайджана и Северного Ирана. Символично, что древнейшее свидетельство о торговле руссов в Передней Азии говорит о поставке оружия на территорию нынешнего Ирана и Ирака! Много ли изменилось с тех времен?

Собирание дани в виде мехов с финноугорских народов таежной зоны от Ладоги до Урала с последующим сбытом этих мехов и в Северной и Западной Европе, и на востоке, в азиатской части Арабского халифата, и в Византии являлось важнейшим фактором в создании севернорусскогопротогосударства VIII–IX вв. со столицами в Альдейгье‑Ладоге и в Невагарде – Рюриковом городке. Позднее включение северо‑восточных земель вплоть до Зауралья в состав сначала Новгородской земли, а затем Московского государства привело к первичному покорению Ермаком Западной Сибири и к основательному освоению ее при Борисе Годунове. А затем казаки и поморы, отчасти взаимодействуя с центральной властью, а иногда на свой страх и риск к середине XVII в. осваивают всю Сибирь и Дальний Восток до Чукотки и Приамурья. На присоединение к России всей территории от Урала до тихоокеанских морей ушло от силы 70 лет.

Это беспримерное движение в холодную Сибирь как бы оправдывалось желанием добыть у туземцев как можно больше мехов, так много, что они потом гнили в царских и боярских хранилищах в Москве и лишь часть их утилизировалась или отправлялась на Запад. В этом движении чувствуется нечто превышающее экономические и политические интересы. Добыча золота, алмазов и других ископаемых, несомненно, увеличивала мощь России. Но настоящее значение этого освоения необозри‑мых пространств обнаружилось лишь в XX в. Во‑первых, сейчас Россия ведет с Западом выгодную торговлю нефтью и газом из Западной Сибири, заодно экономически ставя в зависимость от планов и инстинктов своих властителей страны Западной, Центральной и отчасти Восточной Европы. Но и это, пожалуй, не главное. По этому транссибирскому пути Россия вооружила Китай (и сопредельные с ним страны) марксизмом и социализмом, произведенными в Европе, трансформированными в СССР, принявшими в Китае форму маоизма, а затем, в настоящее время, разбавленными элементами капитализма. Вместе с марксизмом на восток шло (вплоть до недавнего времени) и лучшее советское и российское вооружение, и в итоге Китай стал второй по экономической мощи, политическому весу и военному потенциалу (если исключить ядерное оружие) державой земного шара. Последствия этого трудно предсказать, но похоже, Россия и здесь до конца выполнила свою роль посредника, и ей остается лишь выбирать между союзом с североатлантической цивилизацией или с Китаем и Ираном. Создается впечатление, что ее правители выбрали второй вариант.

 

 

Cкифия – Россия, а не Россия – Евразия [98]

 

Есть один факт, который властно господствует над нашим историческим движением, который красною нитью проходит через всю нашу историю, который содержит в себе, так сказать, всю ее философию, который проявляется во все эпохи нашей общественной жизни и определяет их характер, который является в одно и то же время и существенным элементом нашего политического величия, и истинной причиной нашего умственного бессилия: это – факт географический.

П. Я. Чаадаев. «Апология сумасшедшего», 1837

 

Иль нам с Европой спорить ново?

Иль русский от побед отвык?

Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,

От финских хладных скал до пламенной Колхиды,

От потрясенного Кремля

До стен недвижного Китая,

Стальной щетиною сверкая,

Не встанет русская земля?

А. С. Пушкин. «Клеветникам России», 1831

 

В моменты исторических потрясений силовое поле государственно‑географического единства, именуемого Российской империей, начинало говорить устами своих величайших поэтов образно, отчетливо и откровенно. Иногда же емкие поэтические формулы выражали протест одаренной, чуткой и отважной личности против жестокостей и подлостей, совершаемых во имя «интересов государства» (зачастую с одобрения или при попустительстве большинства народа). Строки А. С. Пушкина, вынесенные в эпиграф и вызванные польским восстанием 1830–1831 гг., рельефно выражают лишь имперский уровень его сознания. Но нас они здесь более интересуют в географическом и геософском плане. Текст создает впечатление огромности и цельности территории того государс