V. Исторические корни фольклорного «Дуная»

 

В конце первой (исторической) части работы были сформулированы основные историко‑географические соотношения, характеризующие место Дуная в общеславянской и древнерусской истории VI–XII вв. Завершив четвертую (фольклорную) часть, констатируем, что все историко‑географические «дунайские соотношения» находят убедительное соответствие в тех внутрифольклорных связях, в которые, преимущественно в рамках «мужской традиции», постоянно включается словообраз дунай.

1. Бытовавшее по меньшей мере до XII в. представление о Дунае как главной водной артерии той земли, где славяне обитали на заре своей истории, находит соответствие в постоянной тенденции эпической традиции связывать название «Дунай» с представлениями о Днепре под Киевом – главной водной магистрали восточного славянства до XIII в., а также с Волховом, Москвой‑рекой или Доном – реками, игравшими большую роль в русской истории. Показательно, что лексема дунай в традиционном восточнославянском фольклоре встречается чаще, чем имена даже таких рек, как Волга и Днепр. Сообщение Псевдо‑Маврикия (отражающее реальность VI в.), что у славян и антов все «их реки вливаются в Дунай», поразительно совпадает со следующим свидетельством, полученным в 60‑е годы XX в.: «Наиболее старые жители Полесья полагают, что воды многих полесских рек и речек в конечном счете вливаются в Дунай». Отметим также наличие в севернорусских песнях словосочетаний «мать‑Дунай‑то река», «матушка Дунай‑река».

2. Близкое к предшествующему представление о благодатных землях по Дунаю, некогда принадлежавших предкам, а позднее ставших объектом вожделений и устремлений народной массы и князей, частично находит определенное соответствие в вышеприведенных фольклорных фактах. Отметим также зафиксированное в Белоруссии представление о том, что дунай – это «нечто идеальное, прекрасное». Более показательно, однако, что «Дунай» русского фольклора был поставлен в наиболее тесную связь с Доном (ср. с заменой в поздних былинах Дунай‑богатыря Доном‑богатырем) – рекой, куда убегало на свободные земли русское население с XVI в. Любопытно, что наиболее свободолюбивая часть донских казаков после разгрома булавинского восстания ушла в 1708 г. с Игнатом Некрасовым на Кубань, а в 1740 г. некрасовцы бегут на Дунай, где и поселяются с разрешения Турции. Можно согласиться с К. В. Чистовым в том, что «песенное представление о Дунай‑реке могло способствовать бегству в русские села Добруджи – к «дунакам», «липованам», «некрасовцам» (Чистов 1967: 308). Полагаем также, что трансформированные пред‑ставления о благодатном Подунавье отразились и в других представлениях о «далеких землях». На эту мысль наводит постоянный и не совсем понятный эпитет «тихий», прилагаемый к фольклорному «Дунаю» и перенесенный на Дон и на самую бурную по характеру личность русского эпоса – Дуная‑богатыря.

Повсеместное распространение этого эпитета в связи с «Дунаем» в славянском мире предполагает его очень древнее происхождение, что, в свою очередь, заставляет отказаться от представления о чисто «пейзажно‑описательном» его смысле. Положительный оттенок эпитета «тихий» не вызывает сомнений, однако более точно его смысл может быть понят за счет сопоставления его со вторым, менее часто употребляемым, с «пейзажно‑описательных» позиций еще менее понятным и, следовательно, еще более архаичным эпитетом «белый». Этот эпитет иногда заменяет повсеместно распространенное определение «тихий» (Болгария, изредка – Сербия, Польша, Белоруссия), иногда дублирует его (Болгария). Древнейшее значение эпитета «белый» в славянских языках может быть определено как «святой», «сакрально‑чистый», «благой» и отражено в реконструируемой из свидетельства Гельмольда и топонимических данных оппозиции Белбог – Чернобог. Позднее «белый» стало обозначать «вольный», «свободный».

Эпитет «белый» в применении к водным пространствам, видимо, также означал нечто «благое» и «свободное». Так, при движении на благодатный юг «белым» стал именоваться не только Дунай, но и лежащее к югу от него Эгейское море, которое и сейчас называется в Болгарии Белым. Напомним также, что побережье Черного моря к западу от устья Днепра, где русские «на ничейных землях» промышляли рыбу (ПВЛ, договор 945 г.) и зимовали во время походов на юг (971 г., поход Святослава), именовалось Белобережьем. Поэтому есть основание думать, что придунайская северо‑западная часть Черноморья, именующегося в ПВЛ «русским морем», могла иногда, как и его побережье, именоваться «белым морем», что как будто находит подтверждение в болгарском фольклоре (Шапкарев 1968: 175). Возможно, лишь позднее, в связи с мрачными событиями, отрезавшими Русь от южных морей, Русское (Белое?) море превратилось в Черное (ср. обратную эволюцию греческого названия Понта из Аксинский в Евксинский). Позднее лишь в определении «белый», прилагаемом к Дунаю, сохранилось древнее представление о «белых» (благих, вольных), притягательных для Руси землях в Подунавье и Причерноморье. Еще позднее (XI в.) представления о «далеких богатых землях» связываются с северо‑востоком (см. раздел III), и именно в этом направлении возникают такие гидронимы, как Белоозеро, Белое море. С XVI–XVII вв. поиски таких земель стали вестись на востоке, и думается, последним отголоском некогда связывавшихся с Подунавьем представлений о землях святости, воли, богатства является знаменитое Беловодье, которое искали от Алтая до Японии (Чистов 1967: 250 и сл.).

Таким образом, бесспорная и особо тесная связь «Дуная» русского фольклора с Доном (фольклорным и историко‑географическим) – рекой «вольных земель», куда уходило свободолюбивое население, и особенно исконное значение эпитетов «тихий», «белый», последний из которых постоянно входил в наименования действительно или легендарно свободных земель, позволяют считать, что в народном сознании в неотчетливой форме продолжало существовать представление о Дунае как реке «благодатных далеких земель».

3, 4. Чрезвычайно широко (особенно в связи с «мужской темой») представлены сюжеты и мотивы, соответствующие близко связанным историко‑географическим соотношениям: 3) Дунай – граница, 4) Дунай – река, за которой (или в связи с которой) смерть и опасность. Эти сюжеты и мотивы своими истоками уходят в древнейшие пласты славянского обрядово‑мифологического сознания и связаны с образом реки‑границы, отделяющей «свой» и «чужой» мир (при различных конкретных реализациях этих понятий в связи с ситуациями войны, смерти, свадьбы или в рамках эпоса). Однако прочная привязка этого круга представлений к «реке Дунаю», видимо, обусловлена конкретной историко‑географической ситуацией. Вспомним, что целая героическая эпоха, ознаменованная серией походов на Византию, была «погребена за Дунаем» (трагические походы Святослава в 969–971 гг. и Владимира Ярославича в 1043 г.).

Кроме уже приведенного материала, следует указать на подобную функцию «Дуная» в некоторых севернорусских сказках и в широко распространенных среди славян поговорках типа: «Iak pojezez za dunai, to o domu ne dumai», «Jag za moze vrucic moze, Jag za dunaiu to ne dumaj».

5. Значительная часть фольклорных связей «дунай‑моря» (взаимозаменяемость этих лексем или соединение их в неразрывный звукообраз) объясняется смысловой близостью этих лексем, употребляемых, в частности, для обозначения вообще стоячей воды (озерцо, болото). Сближает их и то, что, в силу наличия других значений этих лексем (и связанных с ними ассоциаций), обе они употребляются в фольклоре (преимущественно «женском») для обозначения воды с оттенком сакрализации и поэтизации. Однако, наряду с этим, наличествуют два варианта соотношения «дунай‑море», которые явно обязаны своим возникновением историко‑географической реальности.

5а. Первое из них – это представление о том, что Дунай впадает в море (былина о Дунае, описание смерти героя, бросающегося в реку, вариант Кирши Данилова) и что место его впадения (или за ним) «эпически отмечено» (здесь подобает происходить победоносным сражениям – песня о победе Шереметева под Мызой – или умирать герою – Степан Разин, см. раздел IV, ВЗ). Весьма вероятно, что в основе подобных закрепившихся в эпической традиции представлений лежат реальные события IX–XII вв., хотя, безусловно, они могли освежаться в народном сознании и впечатлениями более позднего времени (ср. мотивы смерти казака за Дунаем, А12). Бесспорным же отголоском историко‑географической реальности IX–XII вв. представляется нам уже упоминавшаяся формула «за Дунай», находящаяся в устойчивом соотношении с определенным кругом образов.

5б. Речь идет о припевах типа «да и за Дунай» в песенном сюжете, обозначаемом Т. А. Бернштам и В. А. Лапиным как «Дунай» (Бернштам, Лапин 1981) и исполнявшемся на Русском Севере (не южнее Великого Устюга) в качестве свадебного величания молодому, виноградья, величания при постройке корабля, а также о припевах типа «здунинай, Дунай», «сдудина ты сдудина» при исполнении известной и, как обычно считают, поздней былины «Сокол‑корабль», бытовавшей местами как календарное виноградье и распространенной в Европейской России (не севернее Великого Устюга) и в Сибири. Кроме явно единого в своей основе припева (о котором речь ниже), оба сюжета объединяются: а) упоминанием в зачине моря, обычно моря Хвалынского (или испорченных вариантов этого названия), реже – Верейского; б) описанием корабля с зооморфными (сокол – змея – тур – конь) чертами; в) наличием мотива молодец – стрела (при этом в «Дунае» молодец «стругает стрелку», а затем роняет кольцо – свадебная ориентированность, а в «Соколе» герой – обычно Илья – стреляет из лука по врагам – воинская ориентированность).

Если рассмотреть эволюцию припева в обоих сюжетах, начиная от поддающихся осмыслению формул и кончая бессодержательными звукоподражаниями, то получится следующая картина.

Территориальным центром сохранности припева являются берега Белого моря: Терский берег – «по морю да и за Дунай», с вариантами записи «да из‑за Дунай», «да из Дунай»; Карельский берег – «по морю да из‑за Дунай» (или «и за Дунай»); Летний берег – «с за Дунай», «да из‑за Дунай» (или «и за Дунай»), «у Дуная»; Зимний берег – «да из Дунай»; на относительно поздно заселенном Зимнем берегу, наряду с почти не испорченным припевом «да из Дунай», встречается уже звукоподражательный «да вздунай», а еще восточнее, в районе Нарьян‑Мара и на Печоре, припев принимает форму «а ты Здунай мой, Здунай». В тексте «Сокола‑корабля», зафиксированном И. Сахаровым где‑то в Европейской России (но, судя по всем аналогиям, не севернее Великого Устюга), припевом служит фраза «Здунинай дунай, морю синему», послужившая основой для обозначения обычая исполнять «военно‑морские песни» казаками при походах на Каспийское море: «сдунинаю воспевать» в песне о Меншикове (см. раздел IV, 1, В). Наконец, на Колыме припев к «Соколу‑кораблю» принял форму «сдудина ты сдудина».

Итак, в основе припева лежит восклицание, отмечающее прохождение кораблем наиболее важного, пограничного участка речно‑морского пути Киев – Константинополь «по морю да и за Дунай», сохранившееся в неизменном виде на Беломорском побережье, а в более южных и восточных областях принимавшее разнообразные звукоподражательные формы, основанные на звукописи исходной.

Сам припев становится понятен только в контексте историко‑географической реальности IX–XI вв., когда ежегодные торговые путешествия «русов» в Царьград были опасными лишь до Дуная (из‑за нападений печенегов), а продвижение «по морю да и за Дунай» означало практически успех торгового плавания, что и отмечалось, вероятно, песнями с соответствующим ликующим припевом. При военном походе у устья Дуная делалась остановка и созывался военный совет, так как движение «по морю да и за Дунай» в этом случае означало войну, нарушение морской границы Болгарии или Византии и могло сопровождаться также воинскими песнями с тем же припевом. Единственная возможная альтернатива предлагаемой гипотезе о генезисе этого припева – это предположение, что припев этот возник в среде запорожских казаков, которые во второй половине XVI–XVII в. совершали самостоятельные военные морские походы, двигаясь по морю к устьям Дуная и даже южнее. Однако трудно предположить, чтобы этот припев из среды запорожцев мог распространиться в Беломорье, на Печоре, Колыме и в Поволжье, глубоко укорениться в фольклорной традиции этой огромной территории, включившись в виде очень архаичного по всем признакам элемента в своеобразные местные обрядовые и эпические тексты. При этом крайне маловероятно, что в чистом виде этот припев был занесен на отдаленный север, в Беломорье, в то время как в более южных областях (Поволжье), связанных с казачьей эпической традицией, родственной запорожской, этот припев сохранился только в испорченном виде. И наконец, рассмотренная альтернатива решительно перечеркивается тем, что в тех украинских думах, которые отразили обстоятельства морских походов запорожцев, изредка говорится о «скiрлах (гирлах. – Д. М.) Дуная», но ничего похожего на рассматриваемый припев нет. Безусловная древность песенной традиции, связанной с «дунайским припевом», подтверждается и анализом имманентных ей образов. По мнению ряда исследователей, былина «Сокол‑корабль» – позднее произведение, возникшее в рамках казачьей эпической традиции в XVII в. Б. Н. Путилов убедительно удревнил истоки этого сюжета, связав его более широко с поздней южнорусской эпической традицией (Путилов 1961). Путем сопоставления сюжетов «Дуная» и «Сокола‑корабля» по элементам можно, развивая намеченную Б. Н. Путиловым тенденцию, доказать значительно большую древность устойчивых мотивов и образов, сконцентрированных преимущественно в зачине обоих сюжетов.

Так, зооморфный образ корабля (в обоих сюжетах) находит, как уже указывалось, аналогию в драконообразных или конско‑птицеголовых кораблях языческой Руси, облик которых был связан с образом змее‑скотьего бога, покровителя скота и «водных предприятий» – Волоса (см. выше, раздел III). Этот же образ встречается в «морских» былинах «Садко у морского царя», «Соловей Будимирович» и «Глеб Володьевич», которым свойственна подробная разработка свадебных мотивов и «темы моря». Напомним, что лучший, ставший хрестоматийным вариант былины «Соловей Будимирович» заканчивается формулой «дунай‑дунай, боле петь не знай», в которой мы склонны видеть деформировавшийся в далеком от морских интересов Прионежье вариант все той же формулы припева, что подтверждается упоминанием в ряде вариантов этой былины «Дунайского моря».

Упоминание моря, по которому совершает плавание корабль, также сближает сюжеты «Дуная» и «Сокола‑корабля» с былинами «Садко» и «Соловей Будимирович». Считается, что все историко‑географические реалии поздней былины (и обрядовой песни) «Сокол‑корабль» говорят о ее возникновении не ранее второй половины XVI–XVII в. Однако и это не так. Упоминаемое в некоторых вариантах «море Верейское» («Вирянское»), встречающееся и в текстах «Соловья Будимировича», по вполне убедительному предположению А. И. Лященко, следует отождествлять с морем Варяжским (Балтийским), именовавшимся так на Руси с IX в. Кроме того, часть Эстонии по р. Нарве именовалось Вирония, а жителей приморской Риги на Руси в XIII в. называли «вирьжане» или «вируяне» (ПСРЛ II: 188; IV: 182, 164). Еще важнее, что наиболее часто встречающееся в текстах «Дуная» и «Сокола‑корабля» «море Хвалынское» (Каспийское), известное под близким названием «Хвалисское море» (от «Хвалисы» – «Хорезм»), также с IX в. и наряду с Русским (Черным) морем было объектом постоянных вожделений языческой Руси IX–X вв., реализовавшихся в виде регулярных и опустошительных набегов на кораблях. Обычно крупные воинские морские операции Руси, в которых участвовали и варяги «с моря Варяжского», на Русском и Хвалисском морях проводились последовательно одна за другой в течение нескольких лет, после чего следовал перерыв примерно в 30–40 лет. С XI в. военная активность Руси на Хвалисском море затихает, хотя и известен набег русских на его берега в 1185 г. Древнее название моря, которого русские (в лице новгородских ушкуйников) достигли после большого перерыва в 1375 г. (ПСРЛ IV: 72), сохранялось на Руси, что для XV в. доказывается «Хожением Афанасия Никитина», где оно дается в форме «Хвалитьскаа». Видимо, эти или сходные формы древнерусского названия Каспия и дали фольклорное облагозвученное «Хвалынское море». Вторичное заимствование этого названия у прикаспийских народов в XVI в. маловероятно, так как, по всем данным, и татары, и персы, и туркмены именовали это море совсем по‑другому (Ак‑Денгиз, Дорца, Гурзем, Кюккюз и т. д.).

В связи с вышесказанным отметим одну любопытную особенность: в ряде текстов «Сокола‑корабля» действие происходит на Хвалынском (Каспийском) или Верейском (Балтийском) море, а борьба ведется с «турецким ханом», «турецким царем», «большим султаном», с «турецянами» и «грецянами», с «крымскими татарами с калмыгами», т. е. с врагами, которые были реальностью на Черном море. Это может объясняться тем, что древние песни, в одних из которых воспевались походы по Русскому (Черному) морю за Дунай, в других – походы на далекое Хвалисское (Хвалынское) море, в третьих – торгово‑военные поездки по Варяжскому (Вируянскому) морю, слились в народной памяти в единое целое: от первых остались «Дунай» и «Дунайское море» (последнее – в вариантах «Соловья Будимировича» и в скоморошине «Птицы»), от вторых – «Хвалынское море», от третьих – «Верейское (Вирянское) море», слившиеся за дальностью времени и расстояния для отрезанной от первых двух татарским нашествием Руси в единый образ далеких и полусказочных богатых земель и морей. Естественной представляется утрата названия «Русское море». Этим именем восточное славянство называло Черное море, поскольку именно русь – верхушечный полиэтничный военно‑торговый слой Древнерусского государства – возглавила военные морские походы славян на Черное море. Однако позднее эпитет «русский» стал эквивалентом «своего», «родного», его трудно было увязать с представлением о походах на дальние чужие моря, и название «Русское море» исчезло, заменившись в фольклоре малоупотребимым «Дунайским морем», а чаще – «морем Хвалынским». Название «Хвалынское море» вполне устраивало, было хорошо известно, хотя бы по всем летописям, включившим в себя ПВЛ, и, видимо, просуществовало (возможно, сохранившись на «приморском» севере в песенной «корабельной» традиции двинян и новгородцев) до середины XIV в., когда вновь начались походы новгородцев и двинян, устюжан и вятчан на Волгу, в направлении Хвалынского моря (первый поход в 1342 г.), и до второй половины XVI в., когда военные русские корабли и казачьи лодки вновь вырвались на просторы этого моря. Однако в народной памяти сохранялось представление об актуальности героических военных подвигов на Черном море, что и вызвало появление в песнях «черноморских врагов», перечисленных выше и взятых из реальности XVI–XVIII вв.

В любом случае нет никаких оснований считать, что и Верейское, и Хвалынское море могли проникнуть в фольклор лишь с XVI в.; и то и другое были для восточного славянства реальностью с IX в., и оба, наряду с Черным («Дунайским») морем и самим Дунаем, сыграли особую, выдающуюся роль в жизни Руси именно в период от середины IX по середину XI в.

Представляется несомненным, что и припев «да и за Дунай», и редкий образ «Дунайского моря», и связанные с ними образы Хвалынского (или Верейского) моря и зооморфного Сокола‑корабля являются реликтами «корабельной» былинно‑песенной традиции, сложившейся в IX–XI вв., сохраненной на Севере и получившей новые импульсы к развитию с конца XIV, а особенно в XVI–XVII вв. («морские былины» – «Соловей Будимирович», «Садко», «Сокол‑корабль», «Глеб Володьевич»; величально‑свадебный фольклор поморов – «Дунай»; военно‑морские песни казачества).

Если, помимо вышесказанного, учесть, что:

1) фольклорный «Дунай» – это лексема, не имеющая вариаций в местных фольклорных традициях (кроме редких слов, явно от нее производных) и абсолютно совпадающая с бытовавшим с VI–VII вв. и зафиксированным в IX–X вв. общеславянским названием реки Дунай; фольклорный «Дунай» идентичен также распространенному на восточнославянских землях гидрониму «Дунай», происхождение которого от названия великой реки было показано выше, в разделе II;

2) одни и те же фольклорные сюжеты, мотивы и эпитеты, связанные с «Дунаем», известны и на Русском Севере, и у славян Подунавья;

3) обряд топления детей в Дунае, бывший реальностью в X в. (вероятно, и ранее), имеет соответствие в «дунайском фольклоре»;

4) обычай умыкания девушек у воды в VII–X вв. также имеет яркие параллели в «дунайском фольклоре»;

5) змеескотий облик «Сокола‑корабля» находит соответствие не только в реальном облике кораблей IX–XI вв., но и в обрядовой стороне «морских предприятий» той поры, находившихся под покровительством не только Перуна, но и «морского» зооморфного Волоса, – если все это учесть, то придется признать, что ядро восточнославянских представлений о «Дунае», отразившихся в фольклоре, гидронимии и народных говорах, сложилось в результате знакомства наиболее активных групп славянства с великой рекой в V–VII вв. и последующего расселения части их по Восточно‑Европейской равнине, а также в связи с событиями, связывавшими Русь с Подунавьем в IX–XII вв.