Ii . Русская философия начинается С нач. XVIII века

Первые досто­верные свидетельства об этом относятся примерно к X—XI вв., т. е. к тому времени, когда на территории нашей страны сложились достаточно развитые обще­ственные отношения и возникло государство, а куль­тура и образованность достигли относительно высокого уровня. Однако прошел длительный исторический пе­риод, прежде чем русская философия превратилась в самостоятельную науку, утвердила свой собственный предмет и проблематику. Это произошло лишь в начале XVIII в., когда философия окончательно обособилась от религии и когда наряду с идеализмом возникло ма­териалистическое направление, опиравшееся на положи­тельные естественнонаучные знания. К. Маркс писал, что «философия сначала вырабатывается в пределах религиозной формы сознания и этим, с одной стороны, уничтожает религию как таковую, а с другой стороны, по своему положительному содержанию сама движется еще только в этой идеализированной, переведенной на язык мыслей религиозной сфере»[5]. Процесс «выработ­ки» философии и высвобождение ее из религиозных форм сознания в России затянулся в силу ряда особен­ностей исторического развития почти на восемь столе­тий. Сложный путь, пройденный общественной мыслью в России с XI по XVII в., может быть рассмотрен как становление русской философии[6].

"Особую роль в подготовлении этого развития сыграл XVIII в. «XVIII век был, конечно, только «прологом»... философии в России, — пишет В. Зеньковский. — Однако различные течения, наметившиеся уже в XVIII веке... оказались не случайными, — все они проявились позже — уже в XIX веке — в более зрелой и отчетливой форме». XVIII столетие, прошедшее под знаком петровских преобразований, характеризуется в первую очередь проникновением в Россию учений западного происхождения, ранее неизвестных русскому читателю. Особенно популярными становятся Вольтер, Дидро и другие просветители. Активно развиваются контакты в области освоения естественнонаучных и технических достижений Западной Европы. В 1755 г. открывается первый в России Московский университет; еще раньше (1725 г.) — Академия наук. Академия и университет постепенно становятся центрами науки и просвещения, аналогично тому, как давно уже сложилось в западноевропейских странах... Впрочем, начиная с эпохи Петра I, работа и самих европейских ученых с мировым именем в России отнюдь не редкость. В большинстве случаев русские ходят пока в учениках у западноевропейцев, и это естественно: не пройдя стадии ученичества, невозможно стать мастером. Ученичество, а следовательно, подражательство особенно заметны в области философской и общественно-политической мысли. Усвоение достижений в этой сфере (в отличие, например, от сферы естественных и технических наук) всегда сопряжено с особыми трудностями. Поэтому неудивительно, что на первых порах философские и общественные идеи Запада усваиваются в большинстве случаев лишь поверхностно.

Несмотря на естественное поверхностное усвоение плодов западно-евро-пейского просвещения и факт приобщенности к нему лишь небольшой части населения — еще только формирующейся, по преимуществу дворянской, интеллигенции, — значение XVIII в. с точки зрения результатов интенсификации контактов с Западной Европой следует оценить положительно. Достижения России в этом отношении явились естественным результатом реформ Петра I. Петровские реформы позволили преодолеть культурную самоизоляцию России (которая, впрочем, никогда не была абсолютной) — «в Европу прорубить окно», приобщиться к общеевропейской культуре и цивилизации"[7].

"Вместе с тем, «отдавая должное огромному значению петровских реформ, их исторической необходимости, нельзя в то же время не учитывать и трагических последствий ускоренной «европеизации» России»[8]. Последствия, о которых идет речь, связаны прежде всего с подрывом основ традиционной культуры Руси, сложившейся под воздействием византийского наследия. Отнюдь не все в ней было «плохо», отнюдь не все нуждалось в разрушении. Более того, византийское наследие, особенно в части духовной, представляло собой неоценимое богатство. Мы уже имели возможность понять это на примере патристики. Оно легло в основу не только российской, но и западноевропейской цивилизации в присущей для каждой из них особенной форме.

Задача «в Европу прорубить окно», по точному выражению А. С. Пушкина, отнюдь неравнозначна задаче уподобить себя Европе, отказаться от всего, что присуще России в качестве особой цивилизации. «Открыть окно» значит наладить контакты и взаимообмен. Очевидно, что последний продуктивен тогда, когда партнеры не тождественны друг другу до неразличимости, а разные. Тогда они представляют интерес друг для друга, им есть о чем говорить. Однако Петр I и его единомышленники нередко путали между собой данные две задачи, неоправданно разрушали духовный строй, нравственные и иные ценности предшествующей эпохи. Сегодня, по прошествии большого исторического времени, легко понять мотив петровской нелюбви к ценностям древнего московского уклада. Он, конечно, был связан с остротой и ожесточением борьбы, в которой обе стороны часто вынуждены были прибегать к недозволенным приемам с целью очернить и дискредитировать противника. Именно так можно объяснить глумление Петра I над православным духовенством, закрытие множества монастырей, традиционно игравших на Руси роль центров духовной культуры, ликвидацию патриаршества и полное подчинение церкви государству. Эти и иные подобного рода мероприятия диктовались временными задачами политической борьбы за реформы, если исключить эпизоды петровского самодурства, на которое порой толкало великого преобразователя своеобразие его натуры. Во всяком случае, задача преодоления самоизоляции в стратегической перспективе не предполагает уничтожение собственной самобытной культуры или принесения ее в жертву культуре заимствованной. Тот факт, что на практике часто бывает как раз наоборот, не дает оснований к оправданию установки на самоуничижение"[9].

"Другим трагическим следствием ускоренной «европеизации» России в XVIII в. стал предопределенный этим процессом характер культурно образованного слоя российского общества — русской интеллигенции. Как уже отмечалось, он формировался под воздействием поверхностно усвоенной и непонятой западной культуры. Усваивалось то, что лежало на поверхности, что было модно, о чем, как казалось, много говорили и писали в Западной Европе. Корни европейской культуры, глубоко лежащие в античности, в эпохе святоотеческой литературы и схоластики, в ценностях по преимуществу христианского происхождения, не осознавались и не учитывались. В лучшем случае их воспринимали как ушедший в прошлое хлам. Между тем как для самого Запада это было далеко не так. Российский «средний» интеллигент мог мнить себя «европейцем», овладев иностранным языком (порой раньше и лучше, чем русским) и прочитав десяток иностранных книг. Поверхностное усвоение культуры Запада дополнялось полным незнакомством с отечественной культурной традицией — элементы последней, впрочем, могли запечатлеваться на неосознанном или полуосознанном уровне. Для интеллигента послепетровской эпохи прошлое Отечества до времени Петровской эпохи как бы перестало существовать или представлялось непроглядной мглой, которую якобы рассеяли лишь Петр I и «просвещенный» XVIII в. Отсюда возникало то ощущение существования в «безвоздушном пространстве», беспочвенности, о котором так много впоследствии писали отечественные мыслители[10]. Положение усугублялось тем, что основная масса, — народ, т. е. крестьянство, составлявшее подавляющее большинство населения, продолжало жить, ориентируясь на духовно-культурные образцы православно-византийского происхождения. Впрочем, как показала последующая история, глубина укорененности ценностей православного происхождения в народе была не столь основательна, как представлялось тем из интеллигентов, кто готов был преодолеть поверхностное западничество, вернуться к истокам собственной культуры.

Пропасть между интеллигенцией и народом не могла быть преодолена через идеализацию народной жизни. Такая идеализация содержала в себе своеобразное «народопоклонство», в котором сам же народ легко обнаруживал ноты фальши и неискренности. Путь действительного преодоления отрыва интеллигенции от народа лежал, конечно, не через отказ от достижений Запада. Он открывался через органическое соединение древней культуры, ведущей свое начало от Византии, а через нее от античности, с достижениями современной западной культуры. Однако большинству европейски образованных людей России XVIII - начала XIX в. духовные сокровища Византии, древней Киево-Новгородской и Московской Руси оказались просто неизвестны — не говоря уже о том, что они могли бы влиять на мировоззрение или теоретические построения думающих интеллигентов. Но неизвестное большинству интеллигентов, тем не менее, не исчезло, оно жило, продолжало существовать и оказывать воздействие на духовную жизнь России.