Проблема клятвенного характера коммуны и роль княжеской власти в развитии Пскова

 

При всех сходных чертах Пскова XIV–XV вв. и ранней итальянской коммуны существует непростая для разрешения проблема:. Речь идет о «клятвенном»ый характере коммуны, где клятва играла роль отправной точки в создании коммуны ее конституирования сообщества горожан. Собственно, принося клятву, человек и становился гражданином города. Ничего подобного по псковским или новгородским источникам нам неизвестно. Эта проблема уже затрагивалась в историографии. Одним Одним из первых ключевую роль клятвы в создании коммуны отметил М. Вебер. Для него такая клятва горожан друг другу, coniuratio, была одним из отличительных признаков «западного города», в частности, она, по его мнению, отличала последний от античного полиса (подробнее о взглядах М. Вебера см. чЧасть II, гГлава 3, § 3.4.). Несмотря на весь германоцентризм его эссе, он признавал, что: «подлинной родиной coniurationes была, по-видимому, Италия, где в подавляющем большинстве случаев городское устройство возникало исконно посредством coniuratio».[884] Отчасти с этим можно согласиться, т. к.так как, действительно древнейшие примеры coniuratio действительно известны в итальянских городах. Однако, у нас нет сведений по coniuratio в очень многих большинстве итальянских городах в самый ранний период (XI– — нач.ало XII вв.), при том что на существование коммуны в этих городах уже указывают многие признаки: наличие консулов, появление в источниках понятия для обозначения коллективной общности горожан. Таким образом, кажется преждевременным повторять за М. Вебером, что в Италии «в подавляющем большинстве случаев» коммуна рождалась именно из coniuratio.

Как отметил М. Вебер, coniuratio обеспечивало присоединившемуся горожанину правовую защиту, котороый он был лишен в силу разрушения родовых связей христианством. Так же, ссылаясь на Конрада Бейерли, исследователь утверждал, что возникавшая вследствие принесения клятвы принадлежность горожанина к коммуне давала ему определенный сословно-юридический статус. Здесь М. Веберу виделось наследие германского обычного права: горожанин таким образом становился участником ассамблеи (имевшей судебные функции): — не только объектом права, но и его субъектом, т. е., мог участвовать в принятии судебных решений, относящихся к нему и другим равным ему горожанам.[885] Заметим, однако, что М. Вебер нигде прямо не писал о том, что coniuratio обязательно выражалосья в клятве горожан именно друг другу, хотя имплицитно постоянные отсылки в его тексте к возникающему в силу такой клятвы «братству» горожан и могут быть расценены именно таким образом.

М. Вебер, о чем уже говорилось выше, древнерусский город причислял к «владельческому» типу, т. е. не к коммунам, и отсутствие coniuratio как конституирующей коммуну клятвы в качестве аргумента не приводил. Однако, этот спор вокруг coniuratio применительно к Новгороду (и Пскову, как всегда имплицитно) с новой силой разгорелся в новейших исследованиях (спор между Р. Лефлеёром и Л. Штайндорфом о коммунальном характере средневекового Новгорода — см. Ччасть II, Гглава 3, § 3.4.).

Р. Лефлеёр, полагая, что coniuratio обязательно подразумевало клятву горожан именно друг другу, видел в этом проблему для доказательства того, что Новгород был коммуной. Решение он нашел, предположив, что известные нам взаимные клятвы горожан и князя были своеобразным аналогом coniuratio европейских коммун.[886] В целом, это можно принять. Приведем дополнительную аргументацию этого тезиса.

Согласно «веберианской» модели коммуны, а Р. Лефлеёр исходил именно из веберианского определения города, на первый взгляд трудно увидеть в клятве горожан князю и наоборот то же явление, что и в клятве горожан друг другу. У М. Вебера речь шла о «клятвенном союзе» оторванных от своих родовых связей горожан, обязующихся защищать друг друга как братья, тогда как в клятве князю, скорее, можно увидеть обычную присягу правителю со стороны поданных, которых он обещает защищать, о чем, в свою очередь, свидетельствует клятва, которую дает он сам. Именно так возражал Р. Лефлёеру, Л. Штайндорф в статье, где доказывал «некоммунальный» характер Новгородского синойкизма.[887]

Однако, несмотря на то, что преимущественно (хотя и не везде) коммуны появлялись в результате борьбы горожан против общего врага, coniuratio как заговор, скрепленный клятвой, был не единственной первичной формой такого объединения в европейских городах. Права города зачастую не добывались в борьбе, а даровались, как это происходило, к примеру, в восточной части центральной Европы, где новым городам давались уже готовые права. Вместе с ними они получали и институт coniuratio, лишенный, правда, своего первоначального смысла и превратившийся со временем в ритуал.[888]

Кроме того, и это, пожалуй, самое важное возражение Л. Штайндорфу, истоком коммуны далеко не всегда была именно клятва горожан друг другу. Иногда, в том числе в Италии на заре коммунального движения, такие клятвы приносились горожанами магистрату, а последним — горожанам, т. е., так же, как это происходило в случае с псковичами и князем (см. Ччасть II, Гглава 4, § 4.2.). Такие клятвы в Северной Италии носили названия brevies и содержали, помимо собственно клятв, и кратчайшие записи тех правовых норм, которые и граждане, и магистраты клялись соблюдать. Это древнейшая дошедшая до нас форма коммунальной клятвы, родившаяся до появления coniuratio в том виде, в котором о нем писали Р. Лефлёер и Л. Штайндорф. Таким образом, спор между последними теряет всякий смысл, т. к.так как клятва горожан друг другу не была, как оказывается, единственно возможной формой коммунальной присяги. Правда, обращает на себя внимание то, кому приносили псковичи клятву, и кто приносил ее им. Ставить знак равенства между пизанскими избираемыми на определенный срок консулами и псковским князем, власть которого теоретически во времени ограничена не была, кажется неверным.

В итальянском случае brevies приносились ежегодно, после каждого нового избрания магистратов. Сам акт принесения присяги был своеобразным скрепляющим коммуну актом, но сама коммуна (Compana) при этом воспринималась как нечто временное, действующее до следующей присяги. Позднее эта форма «временной» коммуны, и, соответственно, клятвы отмерла, уступив место привычному coniuratio, где граждане клялись уже не магистратам (консулам), а друг другу. В Пизе и Генуе такая перемена совпала по времени с наступлением «высокой» коммуны.

В Пскове взаимная присяга псковичей и князя в XIV в. сменилась на клятву только князя псковичам в XV в. (чЧасть I, Гглава 2, § 2.3.). Связана такая смена, вероятно, с изменением характера княжеской власти. В XV в. псковичи уже принимают князей-наместников из руки великого князя. В XIV же в. последнее было невозможным.[889] Такая смена характера власти князя сопровождается некоторыми казусами, как, например, описанный в Ччасти I случай «многокняжия» — момента, когда было два «псковских князя» одновременно. В силу самого поставления псковского князя «из руки» великого князя, а также признания формальной зависимости от Москвы («отчина ваша, добровольные люди, весь Псков челом бьем»),[890] роль местного князя понижается. По меткому замечанию Ю. Г. Алексеева, он теперь «по рукам и по ногам связан вечевыми органами во главе с посадником».[891] При проведении любых административных или юридических действий «княжеский» человек сопровождается «псковским».[892] Однако, соответственнов свою очередь, верно и другое: князь также «опутывал» со всех сторон псковскую политическую систему. Сохранялось его значение, пусть и символическое, как верховного правителя Пскова. В intitulatio псковских грамот, если князь вообще упоминался, он шел в перечне псковских институтов и социальных групп всегда первым.[893] Особо показательна церемония торжественного въезда князя в Псков и посажения его на стол в св. Троице, после чего он приносил присягу городу «на всей псковской пошлине». Наконец, обращает на себя внимание статья 50 ПСГ: «А княжей писец възмет по силе истъцово от позовницы или от безсудной грамоты, или от приставной, а захочет не по силе, ино волно инде написати, а князю запечатать, а не запечатает князь ино у Святей Троицы запечатать, в том измены нет». Сама идея о том, что «измена» (вне зависимости от того, понимать ли ее в современном значении или в более архаичныом, как «изменение устоявшегося порядка вещей») могла бы возникнуть, если заверить документ не у «княжего писца», а сделать это у «городского», при «ларе» сСв. Троицы, т. е. в архиве, показывает насколько высокий символический статус имел князь. Речь идет именно о символическом статусе, поскольку мы знаем, что в действительности в самостоятельных действиях он был ограничен, а псковичи легко могли его изгнать. Тем не менее, на всем протяжении периода самостоятельности псковский князь играл важную роль как символ. Причем символические функции князя в XV в. увеличивались, а реальные уменьшались (Ччасть I, Гглава 2, § 2.3.).

Вероятно, не только военные функции князя были важны. Летописец в рассказе об отъезде князя Александра Чарторыйского сожалеет о том, что с ним уехало «триста человек кованой рати».[894] Однако, мы знаем, что сами псковичи без князя могли выставлять в поле определенное количество «кованой рати» и успешно вести боевые действия (чЧасть II, Гглава 4, § 4.1.). Вероятно, отъезд Александра Чарторыйского с большой дружиной вел, конечно, к ослаблениею обороноспособности псковской земли, но сожаление летописца вряд ли можно объяснить только этим. Можно предложить другую гипотезу. Князь с самого начала был важнейшим системообразующим элементом «коммуны» в глазах псковичей. Именно поэтому в XIV в. они обменивались клятвами, как пизанцы и генуэзцы со своими консулами. Позднее его реальные функции ослабли в силу того, что он был теперь князем-наместником, но он продолжал восприниматься как необходимый, скрепляющий коммуну элемент. Отсюда пышная церемония встречи князя, его «посажения» и присяги на (по) «псковской пошлине». В этом смысле фигуру псковского князя можно сопоставить с дожем, который, как отмечал Гаспаро Контарини, олицетворяетл в Венеции царскую власть и избиралется «не на определенное время, а пожизненно, и даже внешне напоминает монарха, выражая такое же достоинство и важность».[895] При этом дож, как и псковский князь, имея внешние атрибуты монарха, был сильно ограничен во власти и мог, в отличие от псковского князя, потерять не только ее, но и голову.

Столь исключительная важность княжеской власти как символа, характерна для Пскова и Венеции и объясняется схожими условиями. Оба города, в отличие от подавляющего большинства коммун, не имели своей епископской кафедры. СоответственноСледовательно, и топографический центр власти у них оказывается смещен (у Пскова раздвоен) от площади перед главным собором (в Пскове он оставался не менее, а то и более важным) ко дворцу князя («у князя на сенях»), где тот заседал в составе господы. Кроме того, в докоммунальный период и Псков (до XIV в.), и Венеция (до XI в.) находились в сильной зависимости от гораздо более мощной силы: Новгорода и Византии, соответственно. Показательно, что появление в источниках псковского «стола»[896] совпадает по времени с условным началом коммуны. Для псковичей, по-видимому, наличие собственного стола и князя на нем было важным фактором, подчеркивающим их значимость. Это может служить объяснением тому, отчего что княжеская власть в Пскове развивалась так специфично: реальные функции ослаблялись, а символические увеличивалисьукреплялись. Дело в том, что князь стал неотъемлемым элементом псковской коммуны, ее консолидирующим звеном, но в этом таилась и слабость псковской политической системы. Именно через псковского князя Москва все постоянно усиливала свое влияние на Псков, а Василий III захватил его, воспользовавшись как предлогом изгнанием псковичами князя Ивана Репни-Оболенского. Не случайно Р. Мументаллер предложил в качестве одного из ключевых признаков для классификации коммун физическое наличие или отсутствие в городе князя-правителя.[897] Особый статуса князя в Пскове, думается, был одной из важных причин отличияй между Псковаом и от ранней итальянской коммуныой, а также от Новгородаом, т. к.так как и там, и там история взаимоотношений с княжеской властью была другой.

Заключение. Псков как слабая форма ранней коммуны и средневекового города-государства

На протяжении XIV–XV вв. Псков сильно изменился. Войдя в этот период городом, стоявшим всего на одну ступень выше новгородских пригородов, к концу XV в. Псков освобождается от влияния «старшего брата» и превращается в политический субъект, ведущий войны и переговоры о мире. Растет подчиненная ему территория, появляются его собственные пригороды, власть псковичей над которыми почти не ограничена. Одновременно внутри псковского общества и его политической системы происходят колоссальные сдвиги.

Носителями власти в Пскове в начале XIV в. были: посадник, представлявший собой пожизненного городского магистрата, сотские, древнейший политический институт Пскова, породивший, вероятно, посадничество, и все свободное мужское население города, собиравшееся на городскую ассамблею, позднее на новгородский манер, названную вечем. Княжеская власть не была устоявшимся политическим институтом в Пскове, в городе часто не было собственного князя, а если и был, то его отношения с городом носили договорный характер, скрепленный двухсторонней присягой. Главной функцией князя, как это непосредственно следует из источников, была оборона Пскова, он был в первую очередь предводителем своей дружины. В этом свете не очень удивительно, что на рубеже XIV–XV вв. в Пскове был семилетний период «многокняжия», когда в городе одновременно было как минимум два князя.

На протяжении XV в. структура управления городом и землей становилась сложнее и разветвленнее. Князь интегрировался в нее, княжеская власть стала подлинным политическим институтом Пскова. Теперь уже только князь приносил присягу Пскову, а псковичи ему — нет. Процесс изменения княжеской власти нашел отражение и в изменении формулы легитимации действий — из двухчастной («посадники и весь Псков») она становится трехчастной («князь, посадники и весь Псков»). Выросло и его влияние: его судебные решения были защищены от «пересуживания» не только другими псковскими магистратами, но и вечем. Последнее сохранило свою судебную власть, выражавшуюся в архаичном коллективном суде общины, но отныне распространявшуюся только на узкий круг самых тяжких, караемых смертью преступлений.

В рассматриваемый период изменяется и институт посадничества. С середины XIV в. нам известно уже о двух посадниках, затем их становится еще больше, а сам институт постепенно стал оформляться в городской патрициат. В псковских источниках второй половины XIV–начал — начала XV вв. «посадник» — понятие многозначное. Этим словом обозначали и сменяемого городского магистрата, и представителей семей, в кругу которых распределялась эта должность. Со временем, для обозначения посадников как магистрата стало использоваться прилагательное «степенной». Появление посадничьего патрициата, представители которого на протяжении XV в. неизменно занимали должность степенных посадников, получив в свои руки решающую власть в городе, стало первым этапом в расслоении некогда единых в социальном отношении «мужей- псковичей». Вслед за посадничьим патрициатом выделяются другие группы: бояре и «добрые люди». Формирование боярства как социальной группы следует отнести, по-видимому, к более позднему периоду — середине XV в., времени, когда посадничество уже консолидировалось. Расслоение и сопутствующее ему численное увеличение населения города привело во второй половине XV в. к острым социальным конфликтам внутри псковского населения, самым известным из которых стала «Ббрань о смердах».

Наблюдаемое социально-политическое развитие Пскова в XIV–XV вв. в основных чертах соответствует тому пути, который прошли итальянские города-коммуны от своего возникновения в конце XI–начал — начале XII вв. до начала XIII в., т. е. момента превращения в более зрелую форму коммуны, так называемую «вторую коммуну» (ит. Secondo commune — ит.), для которой былои характерно более сложное социальное и политическоей устройство. В этот период «второй коммуны» с начала XIII в. усилилась рецепция римского права, вследствие чего появился выборный совет, фактически вытеснившяющий городскую ассамблею или в редком исключении (самый известный пример — Флоренция) просто отодвинувшийоттеснивший ее на второй план, взявберя на себя основные функции управления. Возникли такие институты, как гражданство, призванное ограничить ставший неконтролируемым приток сельских жителей в города, не выдерживающие такого перенаселения. Повсеместно граждане организовывались в гильдии, scuole или arti, ставшие основой внутренней стратификации городского населения. Вскоре гражданство и политические права стали зависеть уже от членства в одной из таких организаций, а лишенные прав горожане начали борьбу с городским патрициатом. Эта борьба часто принимала кровавый характер, заканчиваясь, как это случилось во Флоренции, победой пополанов, т. е. простого народа, или же, наоборот, победой знати, сумевшей ограничить круг полноправных граждан узкой прослойкой городского патрициата, как это произошло в Венеции. Разумеется, существовалао и масса других, промежуточных вариантов, среди которых было и просто падение власти коммуны через установление синьории. В любом случае период «второй коммуны» характеризуется усилением борьбы внутри города между различными социальными группами с совершенно различным исходом.

Псков XIV–XV вв. нес в себе черты преимущественно именно ранней первой коммуны, особым отличительным признаком которой была городская ассамблея, выступавшая в качестве самого важного политического института города. Другой характеристикой ранней коммуны следует признать относительную неразвитость политической системы, количество должностей магистратов в которой было весьма ограниченным, редко превышая десяток человек, тогда как в более поздних коммунальных формах количество должностейоно порой заходило запревышало несколько сотен. Однако, ранняя итальянская коммуна имела тенденцию к усложнению своих социальных и политических структур, и в этом смысле Псков здесь — не исключение. Более того, конец псковской самостоятельности характеризуется усилением социальных противоречий внутри единого некогда сообщества, что характерно для конца итальянской «ранней коммуны». Это усиление было, по-видимому, вызвано ростом города, как в демографическом, так и в пространственном измернении, что одинаково характерно и для Пскова, и для ранней коммуны. Приток людей в город вызвал кризис веча, как ключевого политического института города. Увеличившееся население города уже физически не могло собираться на одной площади для решения важных вопросов, а происходившее вместе с этим становление нового городского патрициата, стремившегося захватить власть, приводило к социальной напряженности.

Еще один процесс, сопровождающий рождение и первичное развитие коммуны, как в Пскове, так и в итальянских городах, — это лавинообразное увеличение количества документов, как частных и публичных правовых актов, появление летописей и хроник, выражавших идеи местного патриотизма, акцентирующих внимание на культе местночтимых святых, патронов города. Сюда же нужно добавить и процесс первичной кодификации бытовавшего в городах в докоммунальный период обычного права, впервые принимавшего письменную форму, но сохранившего при этом многие характерные для обычного права черты. Важно и то, что в этих ранних коммунальных источниках мы видим схожие друг с другом процессы поиска стабильной терминологии для описания социальных и политических структур города.

В особенности роднит Псков и раннюю итальянскую коммуну специфический аграрный, или феодальный, тип города, нехарактерный для европейских коммун Франции, Германии и Фландрии. Речь идет о том, что некоторая часть городского населения состояла из живущих в городе землевладельцев, которым принадлежали владения наделы в окружавшей город местности. Хотя пример Новгорода еще более показателен. Если псковская земельная знать формировалась медленно и процесс этот продолжался еще в XIV–XV вв., то в новгородское боярство, по всей видимости, уже отчасти сложилось к XII в., когда Новгород обнаружил первые признаки консолидации городского населения в борьбе с князьями и, соответственно, встал на путь формирования коммунального строя. Не вполне понятно, было ли новгородское боярство уже в XII в. той земельной аристократией, которой оно несомненно безусловно стало в XV в., но то, что оно формируется раньше, чем псковское, кажется несомненным.

Но в XV в. в Пскове землевладельцы с определенного надела земли выставляют сообща некоторое количество воинов, кроме того, налицо своя местная землевладельческая элита, которая выступает на войну на коне, как и milites итальянских городов, т. е. переселившееся в города рыцари. Городская кавалерия позволила итальянским коммунам и Новгороду с Псковом вести активные боевые действия с соседями и подчинять земли вокруг города, создавая свое contado, — подчиненную городу территорию, чьи жители были лишены политических прав и в той или иной степени подчинялись управлению из старшего города. Наличие подчиненной территории и боеспособной армии позволило Новгороду и Пскову или итальянским коммунам создать особый тип средневекового города-государства (или city-state), чьей отличительной чертой было: доминирование города над окружающей местностью и наличие особого «городского политического народа», состоявшего из горожан, юридически отделенных от жителей подчиненного contado. Такие города-коммуны первыми начали эксперименты по созданию собственной бюрократии, характерной затем для государств рРаннего Нового времени в более поздние векаее время. В этих городах приступили и к кодификации права. Кроме того, средневековые города-государства постепенно начали осознавать себя игроками внешней политики, в источниках заметен поиск терминов, выражавших идеи независимости и суверенитета. Так, вряд ли случайно, что понятие «господарьство» начинает применяться одновременно к Московскому государству и к Пскову, причем в последнем случае во второй половине XV в. появляется даже печать, несущая снежного барса и надпись «Господарьство Псковское».[898] Кроме Помимо этого, в источниках начинают встречаться понятия «псковская держава» и «господин (Великий) Псков», что свидетельствует о том, что город все большее ощущает  о растущем уровне самоощущения себя как независимымого политическимого образованияем. Аналогичные процессы протекали и в итальянской ранней коммуне после битвы при Леньяно, но были совершенно не характерны для коммун Франции, Германии и Фландрии этого периода.

Примечательно и то, что все средневековые города-государства ждал один и тот же конец. Все они в конце XV– в. — середине XVI вв. пали под натиском военной силы государств Нового времени. Единственное исключение — Венеция, которая, пусть и пережила всех своих «собратьев» на несколько сотен лет благодаря причудам своего географического положения, однако, проиграв войну Камбрейской лиги, потеряла почти все свои владения и вступила в период длительного упадка. Коммуны Германии, Франции, Фландрии, в отличие от средневековых городов-государств, претендовали на внутреннюю автономию, а не на суверенитет, поэтому им легко находилось место в более крупных политических объединениях. Так, например, Любекское право в Ревеле с определенными изменениями применялось до 1917 г., а след особого статуса «вольных городов» Германии сохраняется до сих пор. Средневековые города-государства Италии и Северо-Западной Руси, претендовавшие на нечто большее, чем просто юридическая автономия, не могли стать частью государств нНового времени, в рамках которых уже не мог быть допущен даже фрагментарный суверенитет отдельных субъектов. Вместе с тем, как заметил Дж. Киттолини применительно к итальянским городам-государствам, тот опыт строительства властногогосударственного аппарата, который последние получили, был интересен захватившим их государствам нНового времени и был использовалсян последними. В силу этого бывшим центрам городов-государств, пусть и потерявшим всякое подобие автономии, удалось сохранить за собой позиции важных экономических, административных и культурных центров уже в составе новых объединений.[899] В этом смысле, как представляется, Псков и Новгород тоже не были не исключениями. ПСГ, как предположил Ю. Г. Алексеев, была использована при создании Судебника Ивана III,[900] а Новгород вообще сохранял особое положение в составе Московского государства вплоть до опричного террора, как минимум, а то и до пПетровской эпохи.

Однако, проведенный компаративный анализ показывает не только черты сходства между Псковом XIV–XV вв. и итальянской ранней коммуной, но и различия. В самом общем смысле виде их можно сформулировать так: наблюдая в Пскове те же, в сущностином смысле, социально-политические явления, что и в ранних коммунах и городах-государствах Италии, мы видимзамечаем, что в Пскове они были гораздо слабее выражены. Думается, что это различие не менее важно, чем сходствао, и помогает лучше понять природу социально-политического развития псковского общества.

Прежде всего, обращает на себя внимание периодизация. Временные рамки периода эпохи ранней коммуны в сСеверной Италии — условны, она продолжаласья около ста лет, с конца XI по начало XIII в. Псков начал обнаруживать сходство с ранней коммуной с начала XIV в., когда упоминаются первые магистраты — посадники, в источниках появляются упоминания коллективной общности «весь Псков». К началу XVI в. псковская политическая система, равно как и социальная структура, хоть и претерпели значительные изменения, однако оставались все еще схожими именно с ранней коммуной (ключевая роль веча, отсутствие института гражданства и пр.). Таким образом, в Пскове условный «раннекоммунальный» период не просто наступил позднее, но и продлился на сто лет дольше, чем в Италии. Это говорит, по всей видимости, о том, что отсутствовали внутренние механизмы, способствующие переходу к «высокой» коммуне. Заметим, что в Новгороде, который встал на коммунальный путь развития раньше Пскова, во второй половине XV в. ситуация выглядит еще более застойной. Ничего подобного «второй» коммуне там так и не появилось за все триста с лишним лет, прошедшие с изгнания из города князя Всеволода Мстиславича до снятия вечевого колокола по приказу Ивана III. В том же, что «республиканский», или «вечевой», строй только начал складываться в Новгороде в первой половине XII в., соглашаются и В. Л. Янин,[901] и П. В. Лукин,[902] несмотря на серьезную разницу между их концепциями социально-политического развития города. Сходство Новгорода с «высокой коммуной» можно увидеть в существовавшем в Новгороде, по крайней мере в XV в.,[903] боярском или посадничем совете, который П. В. Лукин предложил называть «господой», используя аналогии с Псковом.[904] В Пскове городского совета не существовало никогда, а господа была лишь узко исключительно судебным органом (см. чЧасть I:, Глава 1, § 1.3,; Гглава 2, § 2.1–2.2). Зададимся другим вопросом:, а схож ли был совет в Новгороде с советами «второй», или «высокой», коммуны?[905]

Новгородские источники не знают понятия «совет», которое появилось уже в историографии, хотя, оставаясь на позициях ономасиологического подхода, нужно признать, что само явление могло бы быть в языке и не выражено неким единым понятием, а в Новгороде, в отличие от Пскова, регулярные совещания представителей элит имели место и представляли являли собой действительно некоторый институт в стадии становления.[906] Обращают на себя внимание два важных нюанса: количественный состав совета и принципы кооптации в него. При сопоставимой численности населения городов размер советов итальянских коммун в XIII–XV вв. в прямом смысле слова на порядок больше предполагаемого новгородского: несколько сотен человек против максимум нескольких десятков. Этот факт наводит на определенные размышления, но не может, конечно, считаться решающим. Так, советы (Раты) ганзейских городов, с которыми в первую очередь сопоставляет «новгородскую господу» П. В. Лукин, действительно имели схожий с новгородским количественный состав. Но кто входил в них? Согласно Любекскому праву, Рат состоял из двадцати ратманов, избираемых от цехов, срок их полномочий был два года. Ни о чем подобном в случае с новгородским советом речь идти не может. Никакой цеховой организации в Новгороде не было, возможно только ее зачатки (Ивановское сто). Кроме того, мы ничего не знаем про «выборность» (со всеми оговорками о том, что, конечно, выборность ратманов не была похожа на современную процедуру) членов новгородского совета и, тем более, о сроке действия их полномочий. А самое главное различие состоит в том, что члены новгородского совета, принадлежа, по-видимому, к землевладельческой элите — боярству, входили в него по принципу ex officio, т. е. в силу занимаемой должности, с чем согласен и П. В. Лукин, полагавший, что в его составе были него входили «архиепископ, посадник, тысяцкий и пять кончанских старост — всего восемь человек».[907] То есть, члены новгородского совета даже не утверждались на вече, а входили в него в силу занимаемой должности (т. е. первична сама магистратура, а членство в совете — следствие) или, возможно, просто как представители определенных боярских родов, и срок их полномочий ограничивался пребыванием в должности. В этом ключевое отличие новгородского совета не только от ганзейских, но и от больших и малых советов итальянских коммун: здесь также члены возникавших с XIII в. советов выбирались профессиональными или территориальными объединениями горожан, а срок их полномочий был ограничен. Они не принадлежали обязательно к рыцарской элите milites, хотя таковые там тоже встречались, но с конца XIII в., наоборот, усматривается тенденция к уменьшению участия последних в политической жизни.[908] Важнейшим отличием новгородского совета от итальянских или ганзейских было и то, что последние пришли на смену городской ассамблеи, и, даже когда она формально и сохранялась, то фактически лишалась реальных полномочий. Новгородское же вече продолжало сосуществовать вместе с советом и, даже, по мнению П. В. Лукина, «было высшим по отношению к “«господам”» органом».[909]

Вместе с тем, в раннекоммунальном итальянском городе был коллективный орган, крайне схожий с новгородским советом. Речь идет о коллегии консулов, которая как раз сосуществовала с ассамблеей и тоже была формально ей подотчетна. Коллегия (историографическое название), как и «новгородская «господа», не называется прямо советом, потому что это она былао совещанием равных между собой магистратов. Примечательно, что, как и в случае с новгородскими и псковскими посадниками (хотя на определенном этапе эти два института и стали развиваться по-разному), число консулов в ранней коммуне росло (изначально мог быть один или два, затем до двенадцати), и происходило это, по-видимому, по той же причине, что в Новгороде и Пскове. Как консулы были членами родов milites, так и новгородские посадники происходили из бояр. И те, и другие соперничали за власть в городах. Увеличение количества магистратов было способом предоставить различным знатным родам равный доступ к власти. Таким образом, видно, что новгородский совет, скорее, соответствует именно раннекоммунальной модели итальянского города. Псков стоит несколько особняком, т. к.так как изначально там не было своего заметного боярства. Крупное землевладение так и не сформировалось там даже к началу XVI в., хотя среднее и мелкое появилось, а вместе с ним и своя земельная аристократия. Увеличение количествао посадников в Пскове имело, возможно, ту же природу, что и в Новгороде, и могло привести и к созданию совета, наподобие новгородскому, но времени на это уже не было отпущено.

В итальянском случае на рубеже XII–XIII вв. стала очевидна бесперспективность попыток разрешения внутренних разногласий между представителями знатиью через предоставление им равного доступа к магистратурам, и появилась новая должность, определяющаяее политический облик коммун в XIII в., — пдолжность подеста, приглашение которого из другого, подчеркнем, города было вызвано нескрываемым желанием иметь во главе человека, лично не заинтересованного в местных спорах. Появление подеста и начало формирования больших советов, выбиравшихся горожанами и имевшийх менее стихийный характер по сравнению с ассамблеями, где дело часто решалось криком, положили конец раннему коммунальному периоду. Почему же прохождение этого периода в Новгороде и Пскове заняло так много времени в сравнении с итальянскими примерами времени? Были ли, вообще, у русских городов предпосылки для того, чтобы перейти к более развитой форме коммунального устройства? Или же они застыли в раннекоммунальной форме?

Применительно к Пскову мы уже разбирали сюжет, связанный с особенностями власти местногопсковского князя, через которого мог проводить свою волю великий князь московский, но, на наш взгляд, ответы на поставленные вопросы лежат в иной плоскости. То, что бросается в глаза при сравнении псковских и раннекоммунальных источников, — это язык. Семасиологический подход, как кажется, способен здесь прояснить некоторые нюансы. Речь идет о происхождении коммунальной терминологии. Пьер П.-Мишо.- Кантан показал, что почти вся первичная терминология коммунального движения (civitas, universitas, consilium, parlamentum и пр.) заимствовано из языка церкви, а не из древнеримских источников (исключение — arrengo — одно из наименованийе коммунальной ассамблеи, бытовавшее преимущественно в Ломбардии, германского, по всей видимости, происхождения).[910] Ничего подобного на псковском и новгородском материале мы не наблюдаем. Проанализировав терминологию источников, А. Е. Мусин показал, что первичным делением псковского общества было приходское, а вече по своей природе связано с церковной организацией Пскова. Псковичи на площади были изначально собранием прихожан главного собора, превратившиемся впоследствии в политическоие.[911] В этом есть типологическое сходство с ранней итальянской коммуной. При этом русские города, в отличие от итальянских, не пользовались языком церкви для описания своих политических реалий. Вече, посадник, сотский, тысяцкий, весь Псков, господин Великий Новгород — все это понятия светского, а не церковного происхождения. Разумеется, летописцы, в значительной степени люди церкви, использовали определенные церковные тропы: дом сСвятой Софии, дом сСвятой Троицы и т. д., но в светских документах они не прижились. В нарративе продолжали использоваться «светские» термины, хотя соответствующие латинским церковнославянские термины имелись, например, собор (вполне отражающий идею коллективного действия как universitas или communitas), использованный и в преамбулеу ПСГ, и в летописи,[912] но только при описании церковных дел. Любопытно, что позднее, уже в Московском государстве, понятие «собор» стало использоваться в более широком смысле, т. е. процесс «освоения» терминологии церкви на Руси тоже шел, но замедленными темпами.

Это значит, что псковичи не видели в своих политических действиях аналогов явлениям церковной жизни, где коллективное действие было распространено, и на которуюое как на авторитет опирались «ранние коммуны», заимствуя оттуда не только слова, но и их содержание. Псковское вече, родившееся из собрания прихожан Троицкого собора, не сохранило столь же сильную связь со своим церковным прошлым, как ассамблея раннекоммунальных городов. Это, как представляется, привело к нескольким последствиям. Во-первых, как уже было сказано, коллективные действия псковичей (по А. Е. Мусину, одновременно бывшихми Ццерковью в широком смысле слова, как сообщество прихожан) не воспринимались при этом как практики, освященные авторитетом Церкви  не были априори столь прямо освящены церковным авторитетом, как случилось бы, если бы они представлялись подобными тем, что имелись внутри цЦеркви в узком смысле слова (т. е. среди клириков). Во-вторых, они не заимс