От частного к общему: историография коммуны на пути от национальных кейсов к единому явлению

С городами западной Европы XI–XIII вв. Псков XIV–XV вв. роднит исторический контекст: юридическая и экономическая отделенность города от окружавшей его сельской местности, политическая и военная необходимость существовать в рамках более крупных, не городских по своей природе политических образований при развитой христианской культуре. Эти города зачастую рассматриваются в общем контексте как средневековые городские коммуны. Явление европейской средневековой коммуны и представляется наиболее удобным для нашего сравнения tertio comparationis, общим родовым явлением, включающим в себя ряд отдельных кейсов, типологическое сходство с которыми Пскова мы и обосновываем. Чтобы обосновать правомерность использования единого понятия применительно к средневековым городам католической Европы, полезно рассмотреть, как складывались современные историографические представления о коммуне. Ведь европейские города не были ни неизменными во времени, ни одинаковыми в разных частях Европы.

Латинское понятие commune (communitas) принадлежит языку источников. Там, где на протяжении всего периода XI–XVI вв. господствующим языком источников оставалась латынь и восходящие к ней романские языки (прежде всего в Италии и во Франции), это понятие постепенно входило в употребление для описания политического тела, представлявшего собой сообщество горожан, имевших определенные права и привилегии. Там, где, напротив, в XIII–XIV вв. на смену латыни как языку письменности приходят местные языки (например, в Германии и Доалмации), вместо commune (communitas) начинают использоваться кальки, например Gemeinde в немецких землях или опкина в славянских.[720]

Однако, несмотря на такую общность терминологии, на первый взгляд мы имеем дело лишь с языковыми параллелями (вспомним предостережение М.акрка Блока о ложном подобии), которые совершенно не обязательно свидетельствуют об общности скрывающихся за ними явлений. Вопрос о возможности говорить о средневековой городской коммуне как о едином явлении, имеющем локальные варианты, представляет ключевую особую важность для настоящего исследования.

Изучение средневековых городских сообществ, начавшееся в XIX в., развивалось в каждом регионе обособленно. Можно выделить две историографические традиции, связанные с изучением городов: в германских и романских землях., Они по-разному смотрели на ключевой вопрос о причинах возникновения коммун и, о корнях коммунального движения. Итальянская и французская историография периода XIX–начал — начала XX в. видела в средневековых коммунах прямое продолжение традиции римского муниципия. По мнению исследователей той поры, традиции коммунального самоуправления, заложенные еще в римское время, дремали на протяжении раннего сСредневековья, но никогда полностью не исчезали. В XI в. появились благоприятные условия для возрождения былого величия. Таким образом, средневековый город — не самостоятельный феномен, а прямой наследник античного полиса.[721]

Такой подход нельзя объяснять исключительно подъемом национализма в молодом Итальянском королевстве. Признание преемственности с античным полисом, несомненно, удовлетворяло запрос итальянской политической элиты на «особость» итальянской нации как прямого наследника римского величия. Вместе с тем, для французской историографии оно такое объяснение не подходит. Главным доводом в пользу непрерывности традиции городского самоуправления между античностью и сСредними веками было право. В рамках господствовавшего формально-юридического подхода объявлялось, что реалии римского права, встречающиеся в ранних коммунальных документах, свидетельствуют о непрерывности правовой традиции. Так, консулы или собрания (consilium — лат.) средневекового города возводились к римским консулам и ассамблеям соответственно;, если в источниках встречается выражение de ordo, de curia, то это считалось прямым свидетельством существования городского сената. В фокусе исследования лежал скорее язык документов, чем те реалии, которые за ним скрывались. Вопрос о том, что общего было между консулами республиканского Рима и средневекового города, не ставился, как не ставилось под сомнение и то, насколько «римскими» по своей правовой природе были первые юридические памятники северных итальянских коммун.

Немецкая историография XIX в. апеллировала к народному духу варварских племен, демократические традиции городской коммуны возводились к военной демократии древних германцев. Города возводились к территориальным племенным союзам германских племен. Как и в случае с итальянской историографией, здесь господствовал формально-юридический подход. Так, например, Burding немецкой коммуны, т. е. буквально «городской тинг», объявлялся продолжением германской традиции тинга как народного собрания, известного по римским и более поздним скандинавским источникам.[722]

Заметим, что примерно в это же самое время в историографии русского сСредневековья утвердилось представление о вече, как о продолжении племенных собраний славян.[723] Поскольку для славян восточных известия о таких собраниях не сохранились, сложилась устойчивая традиция апеллировать к таким собраниям, известным у славян западных. Таким образом, анализ социально-политических явлений подменялся анализом слов, эти явления обозначающихе. Позднее появилась мысль о том, что племенное собрание-вече ранних известий о западных славянах не было, тем же самым, что и вече XI–XVI вв. в восточнославянских землях.[724] Таким образом, историографическая традиция в отношениия веча существенно изменилась. Историография европейской коммуны XX в. шла схожим путем. Постепенно отвергались представления как о непрерывности коммунальных традиций в романоязычных землях, так и о племенном происхождении городской культуры германских стран.

Важными для отказа от таких крайних проявлений историографического изоляционизма стали попытки выстроить модель средневековой коммуны, единую для всего лЛатинского мира. Первая из них принадлежит М.аксу Веберу, создавшему концепцию «идеального типа» средневекового города. Веберовская концепция города оказала сильное влияние на последующую западную историографию, и нам нужно понять, вписывается ли в нее средневековыйм Псков, чтобы правильно оценить дальнейшее развитие этой историографии.

Прежде всего, для М. Вебера город, это «поселение, в котором действует рынок».[725] Средневековый Псков, несомненно, соответствует этому определению города в самом общем смысле. Упоминание псковского торга встречается в летописях. Под 1308 г. в П1 и П3 помещена запись о том, что «Борис посадник замысли помостити Торговище и бысть всем людям добро».[726] Он фигурирует в нескольких статьях ПСГ. Из этого можно заключить, что внутренняя жизнь Пскова была связана с торгом, это он был, несомненно, один одним из центров города. Кстати, нельзя утверждать того же про все русские города XIV в. Очевидно, что многие поселения, называемые в источниках «град» или «город», не имели рынка и должны быть, скорее, признаны бургами или замками по классификации М. Вебера.

Однако экономического определения, согласно М. Веберу, недостаточно, т. к.так как «город» — сложное явление, и экономические отношения, связывающие рынок и потребителей, могут, в зависимости от их характера, дать специфические политико-юридические последствия. Так, князь или вотчинник мог даровать городу особые права, направленные на поддержаниея порядка на рынке, что, в свою очередь, отделяло город в юридическом смысле от прочей территории. Кроме того, в городе должна была быть крепость, обязанности по поддержанию укреплений которой в удовлетворительном состоянии ложились на горожан, отделяя их тем самым от остальной массы населения. Все это способствовало возникновению корпорации или сословия горожан, как особой группы населения. В окончательном определении «города в полном смысле слова», данном М. Вебером, таковыми могут быть признаны поселения, обладающие следующими признаками: «Нналичием 1) укрепления, 2) рынка, 3) своего суда и хотя бы какого-то собственного права, 4) корпоративности и связанной с ней 5) хотя бы некоторой автономией и автокефалией, следовательно, и управления посредством учреждений, в создании которых так или иначе участвовали горожане. В прошлом такие права, как правило, принимали форму сословных привилегий. Поэтому для города в политическом смысле характерно наличие обособленного сословия горожан в качестве обладателей этих привилегий».[727] По мнению М. Вебера, городам разных цивилизаций и эпох могла быть присуща часть из вышеуказанных признаков, но в полной мере всеми ими им обладал лишь особый тип города — «город в полном смысле слова». Этот тип исследователь и называл «западным городом» и относил к нему, начиная со Средневековья, лишь города Западной Европы. Русские города периода до отмены крепостного права М. Вебер относил к аграрным городам, лишенным рынка, или к типу «княжеского» города, в котором не сформировалось в достаточной степени независимое городское сословие, что справедливо применительно к большей части средневековых русских городов в общем виде. М. Вебер не увидел, что Вв XIV–XV вв. Псков, Новгород, возможно, их пригороды и некоторые русские города Великого княжества Литовского выделялись среди прочих.

Между тем, Псков, несомненно, обладал первыми двумя признаками из приведенного выше веберовского определения города. Кроме существования в Пскове рынка и укрепления, там зафиксировано и собственное письменное право. ПСГ — документ, несомненно,  сложный. Кажется вполне обоснованным предположение Л. В. Черепнина, что оба ее дошедших до нас списка не случайно имеют московское происхождение, что мы имеем дело с великокняжеской редакцией псковского права, отразившей лишь ту его часть псковского права, которая была интересна Москве.[728] Однако, это не означает, что сложившегося письменного права в Пскове XIV в. не было. О его наличии свидетельствуют упоминания в псковском летописании псковской пошлины, причем, несомненно,  именно в виде документа, который псковичи могли «дать князю» в момент принесения им клятвы Пскову.[729] В псковском летописании и актах описываются случаи применения на практике различных норм ПСГ.[730] Все это дает возможность констатировать, что, пусть и не отражая всего комплекса псковского письменного права и будучи только «выпиской» из него, ПСГ былао частью кодекса псковских законов, применявшихся на практике. Более того, статьи 30 и 31 ПСГ, запрещающие давать в долг более рубля серебром или требовать возвращения «поклажи» без письменного обязательства,[731] свидетельствуют об определенной укорененности письменного делопроизводства, что немыслимо представить себе без существования фиксированного права. Так что «хоть какое-нибудь», по выражению М. Вебера, право в Пскове XIV–XV вв. было. Последнее Это справедливо и по отношению к собственному суду. Вряд ли можно сомневаться в том, что коллегиальный судебный орган — «господа», в котором вместе заседали князь, степенные посадники и сотские, был самостоятелен и независим. Даже если предположить, что на решение такого суда косвенно мог влиять великий князь московский, фактически назначавший псковского князя со второй половины XV в., то, очевидно, что степень такого влияния не могла перечеркивать значимость других городских магистратов, осуществлявших суд вместе с князем. Такое влияние не могло распространяться распространялось и на вечевой суд, бывший вплоть до самого конца псковской самостоятельности ее главным оплотом, о чем косвенно свидетельствует первое требование Василия III в 1510 г. — «ино бы у вас вечья не было».[732]

Стремление к автономии, пятый признак «западного города» М. Вебера, также наблюдается в Пскове. Оно было одной из ключевых, насколько мы можем судить по источникам, забот псковичей начиная с XIII в. Так, уже под 1228 г. в Н1 мы читаем, что псковичи «затворишася в городе и не пустиша их ([князя Ярослава и новгородцев.- — А. В.]) к собе». [733]Противостояние с Новгородом, которое не прекратил Болотовский договор, закрепивший независимость Пскова, продолжалось вплоть до покорения Новгорода первого Иваном III. Одновременно в XV в. псковичи пытались отстаивать свою самостоятельность в условиях усиливающегося давления московских великих князей. Признавая себя «отчиной великого князя», они, тем не менее, подчеркивали свою автономию, называя себя «добровольными людьми».[734] Псковская автономия, уже как сложившаяся реалия, а не как только стремление к самостоятельности, была очевидной и осязаемой для современников, для которых псковичи были субъектом договорных отношений. Стремление к автокефалии, пусть так и не реализованное, тоже хорошо прослеживается в источниках, например, в рассказе Н1 о попытке псковичей получить собственного епископа, независимого от новгородского архиепископа, и о конфликтах псковичей с последним.[735] Думается, что «управление посредством учреждений, в создании которых так или иначе участвовали горожане» (по М. Веберу), применительно к Пскову также вряд ли может быть оспорено.

Еще одним признаком «западного города», по М. Веберу, был корпоративный характер сообщества горожан. Для наиболее типологически близких к «западному городу» античного полиса и индийского города, обладавших всеми остальными «веберовскими» признаками, он был нехарактерен. Их жители были, прежде всего, членами фратрии, касты, филы и пр. и только уже в качестве таковых — горожанами. Городское население, состоявшее из разрозненных групп, связи внутри которых были сильнее связей групп между собой, было скорее механической суммой таких групп, чем действительной общностью. В «западном городе», в отличие от этого, принадлежность человека к городской общине была обусловлена не его клановым происхождением, а определенными личными обязательствами, которые он брал на себя, обычно, принося клятву городу. Таким образом, горожане составляли изначально консолидированную общность равных между собой индивидуумов, объединявшихся, чаще всего, для противодействия внешним угрозам. Впоследствии равенство между членами такой общности могло нивелироваться социальным расслоением, но они все равно продолжали образовывать universitas civium [сообщество граждан]— находящееся в едином правовом пространстве клятвенное братство. Причину этого ключевого отличия «западного города» от всех прочих М. Вебер видел в христианстве, как в единственной религии, разорвавшей родовые связи общества и установившей личную ответственность человека перед Богом. Будучи частью христианской цивилизации, пусть и лежащей за пределами латинского мира, который находился был в фокусе внимания М. Вебера, Псков находился, в отличие от античного полиса, в одинаковых с «западным городом» условиях. Различия между западным и восточным христианством представляются в данном случае не очень существенными. Мы не имеем никаких свидетельств изначального дробления псковской общины. Скудность источников за XII–XIII вв. не позволяет сделать заключение об отсутствии такого деления, но все, что мы знаем о псковском обществе XIV–XV вв., эволюция которого рассмотрена в предыдущих главах, позволило сделать ретроспективный вывод о его социальной монолитности в XI–XIII вв. ПСГ защищает «псковитина» как индивидуума от коллективной присяги сельской общины, в которой родовые связи, в противоположность городу, были еще сильны.[736] В XV в. первоначально единое псковское общество расслаивается, речь идет о дроблении первоначально единого организма, сложившегося, как и в случае с «западным городом», в борьбе с внешним господином (для Пскова на протяжении веков им был Новгород). Все упоминания каких-либо групп внутри Пскова, относятся только к этому периоду, даже территориальное деление на «концы», как было показано в первой части книги, окончательно закрепляется только ко второй половине столетия. Таким образом, и по этому признаку Псков полностью вписывается в веберовскую модель. Единственный признак, который отсутствовал в Пскове, это coniuratio, союза горожан, приносивших клятву друг другу. Этот признак города особенно подчеркивали последователи М. Вебера Р. Лефлёер и Л. Штайндорф. К проблеме coniuratio в псковском контексте мы вернемся ниже.

Несомненно, что «идеальный тип» средневекового города, выделяемый М. Вебером, никогда и нигде не существовал в действительности. Это не предполагалось и самим его создателем. В дальнейшем влияние эссе «веберовских признаков» на последующую историографию усилилось благодаря споруом по поводу четвертого признака средневекового города, согласно которому коммуна всегда представляла собой обязательно клятвенное братство равных. Исследованиея городских элит показало, что взаимоотношения между ними и простыми горожанами не всегда позволяет говорить о «братской» коммуне граждан. И еще одна идея М.акса Вебера получила в историографии долгую жизнь и используется до сих пор. Речь идет о том, что средневековая городская коммуна была феноменом христианским, и, если развивать эту мысль, была тесно связана с церковной организацией.

Поствеберианская историография видела истоки городской коммуны в определенной культурной среде, ставшей необходимым условием ее формирования городской коммуны. Важным направлением исследований стали работы экономического или социально-экономического характера. Здесь пионером стал бельгийский медиевист Анри Пиренн. Его главный тезис заключается в том, что античная городская цивилизация пришла в упадок не вследствие Великого пПереселения нНародов и гибели Западной Римской Иимперии, а позднее,: в конце VI– — середине VII вв., когда из-за арабской экспансии были прерваны торговые связи между бывшими городами империи. В VI в. в римских городах Южной Галлии еще писали на египетском папирусе, но в VII в. поток дешевого писчего материала оборвался, что среди прочего спровоцировало упадок там римской образованности и культуры. Для державы Каролингов, в некотором смысле заменившей собой иИмперию, в том числе на символическом уровне, бывшие римские города были чужеродным телом, германская знать предпочитала селиться вне ихее. Начался период, позднее получивший в итальянской историографии название incastellamento, когда центр политической жизни сместился из городов в сельскую местность, в замки, которые строила новая знать. Упадок городов совпал по времени с началом эпохи феодализма в Ллатинском мире.

Возрождение городов, начавшееся в XI–XII вв., было связано с ослаблением арабского натиска, с утратой ими гегемонии на Средиземном море и, как следствие, восстановлением дальней торговли, которая привела к процветанию городов Италии, Фландрии и Северной Германии, т. е. тех мест, где коммунальное движение началось раньше всего. Таким образом, А. Пиренн увидел причину формирования коммун, прежде всего, в дальней торговле, а главными участниками процесса формирования коммун объявлялись торговцы.[737] А. Пиренн, как и М. Вебер, хотя и с совершенно других позиций, писал о европейском городе, как о едином явлении, а не о наборе национальных кейсов. Поэтому его концепция, оказавшая большое влияние на историографию, была противопоставлена представлениям XIX в. об национальной обособленности коммунального опыта разных земель Ллатинского мира.

Идеи А. Пиренна были отчасти оспорены последующей историографией, но оставили заметный след. Жером Лестокуа, соглашаясь следуяс за А. Пиренном в том, что основным двигателем развития городов, как во Фландрии, так и в сСеверной Италии, была торговля, не соглашался с ним в том, что сама торговля породила городской патрициат. По его мнению, это патрициат, наживший состояние на неторговых делах, инвестировал его в дальнюю торговлю.[738] Это своеобразный спор de ovo [о яйце], который трудно решить вследствие весьма скуднойго состояния источниковой базы, заложил основы одного из важнейших во второй половине XX в. направлений изучения средневекового города: элитисткуюое парадигму, в рамках которой исследовались прежде всего аристократические или олигархические верхи городского населения, поскольку преимущественно им принадлежала преимущественно власть в городских сообществах.

Труд Ж. Лестоскуа создал традицию сравнения городской культуры Фландрии и Северной Италии. Эти удаленные друг от друга части Европы стали восприниматься как два противоположныхе примера развития коммун. У них сравнивались отношения в системе город–-округа, социальный состав горожан, роль текстильного производства в становлении экономической, а затем и политической обособленности городов.

Главной заслугой М. Вебера и А. Пиренна стало то, что ко второй половине XX в. идеи об уникальности развития городских коммун в отдельных частях Ллатинского мира были, по большей части, отринуты. В это же время возникла еще одна историографическая концепция, пытающаяся объяснить истоки формирования средневековой коммуны в разных католических странах. Ее можно условно назвать традицией античного континуитета или топографического дуализма, и в основе ее лежат модернизированные представления историков XIX в. Ключевым положением этой концепции стала идея о том, что средневековый город, с одной стороны, сочетает в себе черты античного полиса, напрямую унаследованные им с римских времен, с другой, к этому старому античному пласту добавился новый, германский по происхождению.[739] В историографии появилась идея романо-германского синтеза, как ключа к пониманию феномена средневекового города. Там, где превалировал романский элемент (Италия, Франция, Испания), города оказались ближе к античным предшественникам, там же, где, таковые отсутствовали (Германия восточнее Рейна), этот континуитет обеспечивался своеобразным трансфером социально-политической модели города-коммуны, возможным благодаря единому пространству Ллатинского мира. В последнем случае мы имеем дело с более близким к идеальной модели средневекового города развитием. Важным аргументом для представителей этого направления была прослеживаемая на археологическом материале двойственная топографическая структура средневековыхого городова, во многих из которых римский городской центр соседствовал с новым средневековым бургом. Их соединение и породило новый тип города: с одной стороны, античное прошлое, с другой, средневековое настоящее.[740] В этом историографическом направлении слились европоцентричные или даже германоцентричные идеи М. Вебера и реликты представлений историографии XIX в. о непрерывности города от античности к сСредним векам. Исследователи «континуитета» по большей части преодолели представления об особом пути развития городов в каждом регионе Ллатинского мира.

Идея двойственности центра средневекового города вскоре не выдержала проверки новыми археологическими данными. Кроме того, хорошо известно, что многие средневековые коммуны, как южнее, так и севернее Альп, не имели античного прошлого вообще. Будучи продуктом немецкой мысли, историография «континуитета» рассматривала прежде всего, германские средневековые города, но в ее рамках появилась и первая работа, посвященная происхождению коммуны. Речь идет о классическом труде Эдит Эннен «Ранняя история европейского города».[741]

Исследовательнице были особенно интересны североитальянские города, в которых континуитет, по замыслу автора, должен проявляться ярче всего. Если принимать идею историографии XIX в. о непрерывности римской правовой традиции в городах Северной и Центральной Италии, оставалось непонятным, почему она не сохранялась в Южной, (см. об этом речь ниже). Так, ссылаясь на мнение итальянского историка начала XX в. Джованни Менгоцци,[742] Э.дит Эннен утверждала, что еще в лангобардский период прослеживались отдельные нормы римского права в североитальянских городах. В качестве примера она привела норму из эдикта лангобардского короля Ротари: «Si quis per murum de castro aut civitate sine noticia iudecis sui exierit foras aut intraverit, si liber est, sit culpabiles in curtem reges solidos vigenti, si aut aldius aut servus fuerit, sit culpabilis solid. decim in curtem reges».[743] ([Если кто через стену замка или города без извещения своего судьи выйдет наружу или войдет, то, если он свободный, то платит штраф в 20 солидов королю, если вольноотпущеник или раб, то платит штраф 10 солидов королю. — А. В).] В этой правовой норме Э.дит Эннен увидела прямую отсылку к римскому праву, в частности к известной истории об убийстве Ромулом Рема за то, что он перепрыгивал через крепостную стену.[744]

Конечно, представляется довольно странным искать римские правовые нормы в легендарной истории об основании Рима. Но следует учитывать тот факт, что другие римские корни этой правовой нормы найти трудно по двум причинам. Во-первых, городская стена (а уж тем более замковая) в римском праве не была юридическим термином, границей, отделявшей между различнымие юрисдикциями. Стена как не только фортификационная, но и юридическая преграда, отделяющая город от окружавшей его сельской местности, появилась лишь в Средние века. На излете античности, до начала варварских вторжений многие римские города были вообще стен лишены или обладали старыми полуразрушенными укреплениями, за пределы которых города давно выплеснулись. Во-вторых, и это представляется самым существенным, римское право — это, прежде всего, строгая юридическая система, оперирующая абстрактными понятиями и отражающая определенный уровень развития юридической мысли и общества. Именно в этом лежит его отличие от права обычного, представляющего описание часто несвязанных между собой норм, опиравшихся на прецеденты. Памятники первичной кодификации обычного права разнятся по своему содержанию от общества к обществу (хотя некоторые явления, такие как кровная месть или штраф за убийство, встречаются чаще других). Они отражают порой совершенно различные нормы, но их объединяет одно: казуальность этих норм и непроработанность права как системы. Обычное право — определенная характеристика общества, в котором оно функционирует, часто потому и называемого обществом обычного права. Даже если предположить, что разбираемая норма про проникновение в город через стену дословно взята из Дигест Юстиниана, то следует связать ее с содержанием всего текста эдикта Ротари и других лангобардских законов. Там мы находим подробное описание дифференцированных штрафов за различные формы членовредительства, отдельные статьи за утрату передних и боковых зубов, тщательно разбираются утеря рабом ноги или руки, фигурирует веиргельд, но при этом есть лишь зачатки наследственного или торгового права.[745] Если в подобном документе мы найдем одну или несколько отдельных норм, восходящих к римскому праву, это не будет означать, что сам документ испытал влияние римского права, т. к.так как в нем нет системности, присущей римскому праву, а отдельная норма, возможно, заимствованная из него, вошла в его состав как отдельный правовой обычай. Разумеется, Э.дит Эннен, придя к этому выводу, опиралась на предшествующую историографическую традицию, согласно которой, как уже говорилось выше, североитальянские города сохранили с позднеантичных времен римское право и систему институтов римского муниципия.

Позднее Пьер Мишо-Кантан показал, что вся латинская терминология коммунального движения, которая представлялась исследователям XIX в. наследием римского права, пережившего в городах тТемные века раннего сСредневековья, была на деле заимствована из церковно-юридической практики. Выражения de curia, universitas, communitas, consilium были взяты из языка документов церкви, с которой коммуна была тесно связана происхождением./ Оказалось, что перед нами не институты римского муниципия, дожившие до XI–XII вв., как полагали историки XIX в., а лишь латинские понятия, заимствованные церковью из политического лексикона и приобретшие совершенно иное наполнение.[746] Из церковного языка они попали в язык коммунального движения. Это, вместе с наблюдением о том, что коммуны возникали, как правило (хотя не во всех случаях),[747] в тех городах, которые были центрами диоцезов, позволило прийти к выводу, что в основе первичной коммунальной организации лежит приход, а первые коммунальные органы власти — городские ассамблеи — происходят из приходских собраний на площади перед главным собором города. Важное влияние на коммунальное движение, по мнению ряда исследователей, оказала Клюнийская реформа, благодаря которой идеалы жизни монашеского братства вышли за пределы церковной среды.[748]

В последней четверти XX в. появились работы, в которых роль римского права и системы римского муниципия в становлении средневекового города открыто ставилаись под сомнение. Так, Филлип Джонс пришел к выводу, что в раннем сСредневековье в Италии, которая традиционно считалась лучше сохранившей римское политическое и юридическое наследие, римское право практически исчезло, и в социально-юридической сфере место закона занял обычай, личные связи, избирательное правосудие, кровная месть.[749] Уровень деурбанизации и разрушения римских институтов здесь в некотором смысле был даже выше, чем в других частях бывшей империи, вероятно, по причине того, что Италия более, чем другие территории, пострадала от сопутствующихй и последовавших за падением иИмперии войн и вторжений. Каролинги и Оттоны, переместившие центр королевской власти за Альпы, сделали ее для удаленных уголков империи, таких как Италия, исключительно формальным институтом. Бывшие римские и каролингские должности окончательно потеряли свой первоначальный смысл, став наследственными. Развитие городов замерло, многие постепенно превращались в деревни.[750]

Не удивительно, что у права первых средневековых городских сообществ не могло быть римских корней. Как показал Андреа Дзордзи, первые статуты итальянских городов были основаны на местном праве, в основе которого лежало германское обычное право. Оно зачастую входило в противоречие с римским правом, пробуждение интереса к которому совпадает по времени, но не предшествует началу коммунального движения. До середины XIII в. даже итальянские юристы с небрежением относились к местным статутам, казавшимся им «трудом ослов». Только в XIII в. началось формирование нового законодательства, основанного как на местном, так и на римском праве.[751] Таким образом, нигде в средневековой Европе, даже в Италии, считавшеийся всегда определенным исключением, римский муниципий не пережил конца империи и последовавших за ним Ттемных веков. Признавая определенную специфичность развития коммун в различных католических странах, нельзя возводить романские города к римским муниципиям, а германские к демократическим племенным традициям. Городская коммуна — специфический продукт Средних веков, возникший и развивавшийся в тесной связи с явлениями и институтами своего времени: христианством, ослаблением центральной королевской власти, расцветом городской торговли и ремесла. И в этом смысле Псков, не имевший римских корней, не представляется по определению несопоставимым с городами, которые эти корни утратили.