Историографическая традиция сравнения русского средневекового города и коммуны

 

В поисках аналогий древнерусским городам исследователи обратили свой взор на современные им города католической Европы гораздо позже, чем на античный полис. Первым предпринял такое сравнение М. Н. Тихомиров. В книге «Древнерусские города» он утверждал, что в домонгольском городе конца XI–начал — начала XIII вв. происходили процессы, характерные для коммунального движения, современного ему города Западной Европы.

Вечевые известия, начиная с киевского веча 1068 г., исследователь признает свидетельством борьбы «демократического» Подола против княжеской резиденции на киевской горе, отразившей стремления ремесленников и торговцев отстоять свои права перед княжеским «замком». Нужно, согласиться с М. Н. Тихомировым в том, что вече древнерусских летописей, несомненно, явление городское и нет оснований возводить его к неким догосударственным племенным собраниям.[684] Также вряд ли можно спорить с утверждением, что в XII в., прежде всего в Киеве и в Новгороде, но также и в других городах, хотя это гораздо хуже известно в силу скудности источников, горожане упрочили свое положение на фоне слабеющей княжеской власти. Несомненно, выражение «посадиша на стол» (князя), не эквивалентно употребляемому в источниках более раннего времени выражению «сяде на стол», а упоминания договоренностей«ряда» между горожанами и князем в XII в. свидетельствуют в пользу крепнущего положения первых.[685]

Однако, немосмотря на упоминания, до нас не дошло ни одного описания такого «ряда» XII в., наподобие тех, что связывали новгородцев и тверских князей во второй половине XIII в. Поэтому предположения о существовании более ранних договоров выглядят догадкой. Их отсутствие нельзя целиком объяснить монгольским нашествием и гибелью городов, поскольку в летописных известиях XII в. горожане не выглядят политической силой, с которой князь мог бы заключать ряд. В договорах Новгорода с князьями XIII в. употребляется понятие весь Новгород.,[686] Он выступал как сторона при заключении договора, причем у всего Новгорода уже есть свои магистраты: посадник, тысяцкий и все сотские, упоминаемые в договоре. Власть князя ограничивалась посадником, они должны были действовать вместе. В XIII в. в Новгороде формировался правовой обычай «вольности в князьях». Ничего подобного про известия XII в. сказать нельзя. «Киыяне» участвуют в «посажении» князя на киевский стол, но власть его не ограничивают, не предстают в качестве политической общности, коммуны, если пользоваться терминологией городов латинского мира. Вопрос о существовании в домонгольский период где-либо кроме Новгорода городских магистратов остается открытым.[687] Изначальная связь тысяцких с княжеской администрацией не позволяет воспринимать их в таком качестве. Представляется, что «вечевые» известия XII в. свидетельствуют лишь о тенденциях развития в направлении к коммуне, но не о ее возникновении. Подобные городские волнения были известны и северо-итальянским городам докоммунального периода (X–начал — начала XI вв.): жители Милана той поры, например, составляли оппозицию власти епископа.[688] Однако, они не составляли еще устойчивой политической общности — коммуныэто была еще не коммуна, с ее с магистратами и правоами. Так и вече Древней Руси XII в. имело, тут можно согласиться с М. Н. Тихомировым, «коммунальную» природу,[689] но в незрелой, протокоммунальной форме,[690] которая, возможно, не будь монгольского нашествия, смогла бы превратиться в более развитую, как это случилось в Новгороде и Пскове, не затронутых нашествием.

Для М. Н. Тихомирова коммунальное движение было проявлением классовой борьбы, что соответствовало марксистским догмам его временипредставлениям эпохи. Ему было важно найти свидетельства того, что киевляне были торговцами и ремесленниками, отстаивавшими на вече свои права, а также показать синхронность коммунального движения на Руси и в Западной Европе. Для этого ему нужно было найти следы гильдий или цехов в домонгольском городе. В значительной степени это выглядит сегодня не убедительно. Так, вряд ли городские микротопонимы, связанные с ремесленными профессиями, могут действительно свидетельствовать о существовании цеховой организации. Можно, вероятно, говорить лишь о компактном проживании в древнерусском городе представителей одной профессии. Единственным аргументом исследователя, сохранившим актуальность, остается наличие в Новгороде устава новгородского Ивановского ста.

М. Н. Тихомиров полагал, что устав Ивановского Сста напоминает уставы средневековых западно-европейских гильдий, а само оно было, вероятно, близким аналогом торговых ганз Северной Европы. Однако, остается вопрос о датировке этого памятника. Обе редакции устава дошли в списках XVI в., хотя, скорее всего, отражают реалии периода самостоятельности Новгорода. М. Н. Тихомиров настаивал на том, что устав Ивановского ста следует относить к первой половине XII в., игнорируя при этом замечания А. А. Зимина, нашедшего в обеих редакциях ряд анахронизмов, не позволяющих возвести их ко времени Всеволода Мстиславича. Прежде всего, это упоминание «тверского гостя»,[691] что для XII в. представляется маловероятным, потому что расцвет Твери пришелся на более поздний период. Упоминание «житьих» и «черных» людей, встречаемых в других новгородских источниках только в XIV в., также не позволят датировать устав первой половиной XII в. В уставе неоднократно упоминается «ипьское сукно», т. е. фламандское сукно из города Ипр. Если отнести устав к началу XII в., то это будет первым с отрывом в почти в сто лет от последующих упоминаниемй о суконном производстве во Фландрии. В исследованиях, посвященных фландрским коммунам, именно ссылка на «ипьское» сукно Ивановского устава используется как аргумент в пользу раннего развития там суконного производства и даже для определения времени основания самого города Ипр.[692] Даже если представить себе, что суконное производство во Фландрии в это время уже было, действительно, столь развито, нужно еще, чтобы существовала торговля между Новгородом и Ллатинским миром уже в начале XII в. Таким образом, наличие в уставе Ивановского ста анахронизмов, очевидных (как в случае с «тверским» гостем) и вероятных («ипьское сукно»), не позволяет безоговорочно отнести дошедший до нас текст к началу XII в. Представляется обоснованным мнение А. А. Зимина о том, что устав был составлен во второй половине XIV в. Что же касается работ М. Н. Тихомирова, то он, стремясь показать синхронное сходство русского средневекового города с европейской коммуной, невольно указал на определенную архаичность и неразвитость первого в сравнении с современными ему городами католической Европы.

Мысль о близости Новгорода (а значит, и Пскова) к западноевропейскому городу встречалась и в работах зарубежных исследователей о средневековой европейской коммуне. Так, Эдит Эннен в свою первую обобщающую работу по ранней истории европейского города, вышедшую практически одновременно с монографией М. Н. Тихомирова, Новгород и Псков не включила. Возможно, это произошло в связи с тем, что ее исследовательские интересы лежали в раннем Ссредневековье.[693] Однако более 20двадцати лет спустя, дополнив и расширив свой труд, Э. Эннен выпустила его под названием «Европейский средневековый город», где Новгороду (Псков, согласно традиции, исследовательница считала новгородским пригородом и упомянула лишь вскользь) уже нашлось место.[694] Она отметила целый ряд сходств между социально-политическим устройством Новгорода и города западного Средневековья. Прежде всего, Э. Эннен обратила внимание на городскую ассамблею (в новгородском варианте — вече), которая, по ее выражению, существовала во всех городах Европы. Затем исследовательница отметила некоторые принципиальные, на ее взгляд, черты сходства: дуалистичная структура городского пространства, в которой рынок (Торговая сторона в Новгороде) противопоставлялся замку (Софийская сторона в Новгороде),[695] наличие архиепископа, как верховного сеиньора, как и во многих европейских коммунах, торговый и ремесленный характер города, сходный с городами Северной Европы новгородский институт «торговых церквей» и некоторые другие. Причины сходства исследовательница увидела в торговых связях Новгорода с Ганзой, через которые передавались не только товары, но и идеи. Нельзя сказать, что все наблюдения Э. Эннен могут быть приняты сегодня без возражений. Судя по содержанию книги, исследовательница ориентировалась на русскую историографию конца XIX в. (хотя ссылок на русские работы Э. Эннен не дала), современные отечественные труды о Новгороде были ей, по всей видимости, неизвестны. Однако, она пошла в разрез с традицией большинства обобщающих работ по западноевропейскому городу, которые вообще обходили и обходят до сих пор Новгород и Псков стороной. Причина этому, по всей видимости, выражена С. Рейнольдс, которая признала, что географические рамки ее собственного исследования обусловлены не какими-то объективными причинами, а лишь естественной ограниченностью ее лингвистических способностей.[696] Таким образом, хотя работа Э. Эннен стоит особняком среди исследований ее времени на Западе, вопрос о месте Новгорода и Пскова среди средневековых европейских коммун не был закрыт, и к нему снова вернулись европейские исследователи в конце XX–начал — начале XXI вв.

На рубеже XX–XXI вв. возобновился интерес к определению близости древнерусского и западноевропейского средневековыхого городова. В 1994 г. вышла статья Р. Хаммель-Кизова, посвященная сравнению Новгорода и Любека. Исследователь нашел ряд общих черт у этих двух городов, но прямо утверждал, что главное отличие состояло в некоммунальном характере Новгородской общины. Более того, по мнению Р. Хаммель-Кизова, коммуна в Новгороде и не могла возникнуть, потому что там в Новгороде, по его мнениюс его точки зрения, существовало «противостояние двух в правовом отношении различных групп населения». Это выражалось в существовании в Новгороде закрытых укрепленных дворов, в то время как в Любеке дома стояли фасадом к улице и были, соответственно, символически открыты для сограждан.[697] Тут, конечно, не трудно увидеть некоторую узость взглядов на коммуну Р. Хаммель-Кизова, который непременным условием для «коммунальности» полагал отсутствие внутренних границ, как физических (частоколы), так и социальных (различные в правовом отношении группы населения). Такие взгляды — следствие переноса на коммуну как явление отдельных характеристик северогерманских городов вообще и Любека в частности. Между тем, такая «открытая», по выражению Р. Хаммель-Кизова, Р. топографическая структура города была характерна не для всех коммун. В Италии и Южной Франции, где структура городского населения была сложнее, а часть его составляли перебравшиеся в города феодалы, последние строили в городах башни и укрепленные дома, служившие убежищем в постоянных раздиравших коммуны кровавых внутренних конфликтах. Таким образом, Р. Химмель-Кизов показал только, что Новгород (и Псков) топографически (и социально) были не схожи с ганзейскими городами.

 В статье, посвященнойая типологии европейского города в географическом измерении, Р. Мументалер[698] выделил несколько ареалов: североитальянский, центральноевропейский, польско-литовский и восточноевропейский, и описал особенности развития городов в этих регионах. Предпосылкой развития коммуны Р. Мументалер полагал физическое отсутствие в городе князя-правителя. Это утверждение не бесспорно. Так, например, в Милане X в. постоянно присутствовали епископы, которые скорее способствовали, чем противились созданию коммуны. Р. Мументалер объяснял различия между «вечевыми республиками» (Псковом и Новгородом), где власть князя была ограничена, а сам он физически отсутствовал, и «городом московского типа» (т. е. прочими городами Руси XIV–XVI вв.), тем, что в Московской Руси главенствующее положение князя не дало сложиться городским коммунам. По мнению исследователя, в Новгороде и Пскове возникла коммуна смешанного типа, несущая черты как итальянского, так и центральноевропейского города. С первым ее роднило подчиненное положение округи, а со вторым «общие черты права», восходящего к варварским правдам германских народов.

В конце XX в. вопрос был поставлен прямо: можно ли причислять Новгород (и, имплицитно, Псков, учитывая сложившееся представление о тождественности его устройства новгородскому) к европейским средневековым коммунам. Первой работой, где давался ответ на него, стала статья Р. Лефлёра.[699] Автор поставил перед собой задачу показать, что Новгород и Псков, упоминаемый как пригород Новгорода, были в полном смысле европейскими средневековыми коммунами. Выделив вече как ключевой термин для понимания природы новгородской политии, Р. Лефлёер стремился применить к ней «веберианское»[700] определение города. Особое внимание он уделил понятию coniuratio — клятвы, приносимой бюргерами европейского города, при вхождении в коммуну. Аналог ей Р. Лефлёер увидел в упоминаниях крестоцелования, совершаемого новгородцами на вече. Такое сравнение не бесспорно. Coniuratio европейской коммуны было клятвой горожан друг другу, в то время как новгородцы (и псковичи) целовали крест князю. Вместе с тем, стоит признать, что само действие — публичное принесение клятвы как подтверждение лояльности — вне зависимости от ее адресата свидетельствует об определенном сходстве политических механизмов. Вопрос этот, является настолько важным, что мы вернемся к нему в конце четвертой главы книги.

По Р. Лефлёеру, Ообращение новгородского посадника к вечу как к «братие», свидетельствует о братском характере новгородской общины, скрепленной клятвой, как и европейская коммуна. Учитывая использование терминов родства в Новгороде и Пскове для обозначения различных степеней властных отношений, обращение «братия», даже если не понимать его буквально, говорит о горизонтальном характере связей между посадником и новгородцами. Посадник был одним из членов коммуны, равных между собой, а не господином — «отцом», или primus inter pares — «старшим братом». Это говорит о символическом единстве средневекового городского общества Новгорода и Пскова в духе концепции М. Вебера.

В качестве оппонента такого взгляда выступил Л. Штайндорф. По его мнению, Новгород нельзя причислять к европейским городам.[701] Дискуссия эта, хоть и касается Новгорода, а не Пскова, важна для нашего исследования.

Исследователь предложил собственное определение коммуны. Во-первых,: «- гГородская коммуна состоит из четко обозначенного круга граждан (cives, бюргеров), связанных друг с другом клятвой или другими словами: совокупность граждан одного города образует коммуну. Принадлежность к коммуне поддавалась проверке посредством клятвы; члены коммуны могли значиться в списках граждан».

Во-вторых,: «- Ккоммуна располагает судебной инстанцией и своим городским правом, которое действительно на четко определенной территории. Эта территория может включать в себя, помимо города, еще и сельскую округу».

В-третьих,: «- Ввсе граждане (cives, члены коммуны), горожане (habitatores, жители города) и приезжие, на территории коммуны подчиняются суду коммуны, но лишь граждане — члены коммуны обладают политическими правами».[702]

Нетрудно заметить, что признаки коммуны, сформулированные Л. Штайндорфом, восходят к определению М. Вебера, но, в отличие от последнего, сформулированного предельно абстрактного, содержат отдельные конкретные реалии, характерные именно для европейских городов в представлении Л. Штайндорфа.

Исходя из первого сформулированного им признака коммуны, Л. Штайндорф пишет, что нам неизвестно разделение новгородцев на граждан и просто горожан. С этим трудно не согласиться, утверждение верно, как по отношению к Новгороду, так и по отношению к Пскову. Вместе с тем, в Пскове существовал вполне очерченный круг жителей Псковской земли, обладавших в полной мере политическими правами (см. чЧасть I, Гглава 1, § 1.3.). Это были «псковичи», или «мужи- псковичи», жившие внутри крепостных стен,[703] выполнявших в Пскове ту же символическую функцию, что и в городах западной Европы, где стены зачастую были символом единства жителей города, его муниципальных свобод.[704] Жившие внутри пояса укреплений «псковичи» отделялись от «посажан», «волощан» и «пригорожан», не имевших политических прав, т. е., не могущих участвовать в собрании горожан. Наличие недвижимости внутри городских стен как условие полного гражданства, было известно и некоторым европейским городам, например, Нюрнбергу.[705] Таким образом, четкое разделение (в духе определения Л. Штайндорфа) на «политический народ» и население в Пскове, несомненно, было.

Л. Штайндорф возражал Р. Лефлеёру, что принесение клятвы горожан князю и наоборот новгородским (и псковским) источникам неизвестно, но к этому спору вернемся ниже в конце Гглавы. 4. Возражения Л. Штайндорфа против признания Новгорода (а вместе с ним и Пскова) коммуной шли далее признания несоответствия этих городов сформулированным автором признакам коммуны.   Один из его аргументов — отсутствие в новгородских источниках самого термина, обозначающего коммуну, наподобие латинского. «сommunitas». Л. Штайндорф утверждает, что везде, где формировались коммуны, такой термин также появлялся: в Германии «Gemeinde», а в городах Далмации «опкина». Последнему примеру Л. Штайндорф придавал особое значение, т. к.так как он свидетельствовал о том, что и в славянских языках мог вырабатываться подобный термин со значением «общее», обозначающий коммуну, и тем не менее, мы не находим его в новгородских источниках [(равно и псковских. — А. В. ]). Следовательно, рассуждает Л. Штайндорф, в Новгороде не было самого явления, поэтому не понадобился термином.[706]

Однако, Л. Штайндорф пишет, что Далмация была местом, где «латинская и славянская письменность тесно переплетаются». Представляется, что именно в «переплетении» и кроется ответ на вопрос о причине появляния там слова «опкина». Термин этот впервые встречается в договоре, который, как признает сам Л. Штайндорф, был изначально составлен на латыни, а затем переведен на славянский язык.[707] Напрашивается предположение, что переводчик, понимавший буквальное значение термина “communitas/commune”, подобрал для его передачи наиболее близкое славянское слово, возможно, даже создав неологизм, или, по крайней мере, придав существующему слову новое значение. Поэтому, быть полностью уверенным в том, что термин «опкина» имел хождение в значении «коммуна» до перевода упомянутого Л. Штайндорфом латинского текста договора на славянский язык и что мы не имеем дело с калькой с латинского языка, нельзя. Возможно, и немецкий термин «Gemeinde» (буквально соответствует латинскому «communitas») — тоже калька, т. к.так как в раннекоммунальный период латинская письменность в немецких землях превалировала над германской.

В Пскове же и в Новгороде, где не была в ходу латынь, не было и возможности перевести понятие «communitas». В случае с Новгородом и Псковом мы имеем дело с нетипичными для Руси типами примерами городских сообществ, которые в сознании современников не могли быть объединены обобщающим понятием именно в силу их единичности, в силу отсутствия других примеров, с которыми они могли бы быть сопоставлены на древнерусской почве. Наконец, то, что у новгородцев и псковичей не было специального термина для обозначения коммуны, еще не значит, что у них не было формулировок, используемых в определенном контексте для описания самого явления городской коммуны, т. е. контекстуальных синонимов понятия «communitas». Райнхарт Козеллек предложил различать в истории понятий семасиологический и ономасиологический подходы. Первый, по мнению автора, позволяет изучать только сами слова и изменения, происходившие с ними, поэтому полноценная история понятий должна пользоваться и вторым подходом, который, описывая разнообразие терминов для передачи одного и того же явления, помогает разобраться в том, как формируются эти понятия.[708] В этой связи применительно к псковскому материалу, мы обнаруживаем, что контекстуальным синонимом «communitas» является выражение «весь Псков», несущиее в себе благодаря определению «весь» идею общности, общей воли всех псковичей, т. е. коммуны. Это предположение подтверждается и тем, что современники как раз и воспринимали это и другие подобные ему выражения как синонимы коммуны.

Л. Штайндорфа пишет также об отсутствии в Новгороде института городского совета, а также здания ратуши или коммунального дворца. Последние были характерны, по словам исследователя, для всех городов Западной и Центральной Европы, чьи структуры приобрели «сходный характер вне зависимости от времени основания города».[709] С этим нельзя полностью согласиться. Например, в Пуатье, получившем самоуправление в 1199 г., ратуша появилась только в начале XIV в.[710] То есть, ратушу можно счесть атрибутом коммуны, появляющимся в процессе ее развития, но не обязательно существовавшим изначально. Таким образом, само наличие или отсутствие в городе ратуши не может служить аргументом в пользу коммунального или, наоборот, некоммунального характера городского сообщества. Утверждение Л. Штайндорфа, что в Новгороде не было городского совета, также принять нельзя. Исследователь пишет, что вече невозможно рассматривать в качестве городского совета, т. к.так как оно состояло из всех свободных жителей города, а не из узкого круга представителей патрицианских родов, как городской совет коммуны. То, что Л. Штайндорф сравнивает совет и вече, по всей видимости, связано с тем, что в далматских источниках славянским понятием «вече» передавалось латинское «“consilium»”. Новгородское, равно как и псковское, вече, действительно нельзя считать городским советом, но аналог ему следует искать не в городском коммунальном совете, а в «conventus populi», «Burding», т. е. в городской ассамблее европейских городов.

Историографическая традиция обращает внимание на «боярский совет» как главный управляющий орган в Новгороде и Пскове. Применительно к Пскову эта традиция опирается на ложное основание (сСм. чЧасть I, гГлава 2, § 2.1.). Существование же «боярского совета» в Новгороде как закрытого института, в котором заседали представители узкого круга боярских родов, в свете последних работ П. В. Лукина стоит признать, хотя в самих новгородских источниках XIV–XV вв. совет бояр и не упоминается. И именно совет, а не вече, можно счесть аналогом городских советов европейских коммун (подробнее о новгородском совете см. ниже в зЗаключении). Заметим, что и в коммунах католической Европы городской совет появился не сразу. В Италии формированию советов предшествовал раннекоммунальный период, когда во главе городов стояли избираемые городской ассамблеей консулы.[711] Советы формировались повсеместно в европейских городах постепенно, по мере того, как из однородной массы городского населения выделялся патрициат, сначала создавший такой совет, а затем узурпировавший власть в нем.

В Пскове только в XV в. происходила социальная дифференциация населения, которая является необходимым условием для появления совета патрициев. По отношению к середине столетия можно уверенно говорить о выделении там патрициата (Ссм. Ччасть I, гГлава 2, § 2.1.). В Новгороде этот процесс протекал, вероятно, раньше. Такое позднее формирование в Пскове совета, подобного советам в коммунах латинского мира, объясняется архаичностью его политического устройства. К концу периода самостоятельности в городе появились предпосылки для формирования городского совета, но сам он появиться просто не успел.

В последние годы тема сопоставимости русского средневекового города и коммуны все чаще возникает в исследованиях, посвященных европейской коммуне. Так, Патрик Бушерон и Дениз Меньо в своей обобщающей работе утверждали, что на Руси имелись, хотя и немногие, города, в которых прослеживается коммунальная автономия. В качестве примеров приводились Новгород и почему-то Москва. Авторы сделали это замечание, описывая ситуацию конца XI–конца XIII вв., и, хотя и упоминали «Ивановское сто», в целом они подчеркнули слабость коммунального движения в Восточной Европе вследствие отсутствия традиций корпоративных объединений.[712] Заметим, что в этой работе также проявилась тенденция к синхронномуго сравнениюя, и в целом вряд ли можно поставить в заслугу авторам труда глубокое знание источников и исследовательской литературы по русскому средневековому городу.

Лоренцо Танцини в своей работе об ассамблеях и советах итальянских коммун в качестве заключения сделал обзор того, что он назвал «советами других» («I consigli degli altri»). Автор стремиться показать, что феномен городской ассамблеи, хотя и был характерен не только для Италии, но в прочих частях Европы ощущается гораздо слабее. В его работе нашлось место и Новгороду, причем Л. Танцини охарактеризовал его в необычной манере: «Город, обладавший огромными земельными владениями, управлялся советом аристократов, вечем, который занимался общественными делами. Точно нельзя сказать, был ли что этот институт, схожий с ассамблеей, был следствием развития народных групп или же возник под влиянием иностранных купцов: напротив, институты социальной и экономической жизни в Новгороде находились в крайне примитивном состоянии, если правда, то, что местный обычай запрещал использование займа, а деньгам нередко предпочитали меха. Одним словом, совет здесь не результат социально-политической эволюции. Это архаический реликт вековых традиций инстинктивной коллективности».[713]

Этот пассаж, заставляющий вспомнить Геродота, с его «блаженными гипербореями и грифами, стерегущими золото», конечно, не может быть принят всерьез. Единственное утверждение Л. Танцини, которое было сделано, по-видимому, на основе знакомства с какой-то исследовательской литературой по Новгороду, это утверждение об аристократическом характере веча. В нем слышны отголоски теории В. Л. Янина о политическом устройстве Новгорода, некоторые отдельные статьи которого, опубликованные по-английски,[714] стали известны европейским медиевистам.

Отсутствие в Пскове XIV–XV вв. институтов, свойственных современным ему европейским городским коммунам, таких как городской совет, гильдии, гражданство (при наличии предпосылок для их формирования), и позднеем началое социальной дифференциации приводяит к мысли, что Псков нужно сравнивать не с современными ему европейскими городами, а с городами более раннегоим, периодаом, когда они находились еще на стадии формирования. К этому подталкивают и многочисленные как более, так и менее удачные попытки сравнения других сторон Руси и латинского мира, часто приводящие к выводам об асинхронной схожести там отдельных явлений.[715] Причем, можно выделить определенный тренд:, начиная с С. М. Соловьева, в историографии воспроизводится идея об отставании Древней Руси в развитии от Западной Европы на 200–300 лет. Если сначала в советской историографии после работ Б. Д. Грекова чувствовалась, скорее, установка на демонстрацию, в соответствиие с марксистскими воззрениями того времени, синхронного сходства, то уже начиная с конца 80-х гг.одов намечается возвращение к идее асинхронного сходства. Так, Б. Н. Флоря видел сходство между русскими землями XIV–XV вв. и Центральной Европой XI–XIII вв.,[716] что как раз хронологически совпадает с предлагаемым сравнением Пскова и ранней коммуны. С. М. Каштанов, сопоставляя первых Каролингов с Иваном III, увидел между Русью и кКатолической Европой еще больший временной разрыв в развитии.[717] Между тем, в недавно вышедшей монографии Т. В. Гимона демонстрируется типологическая близость между древнейшими русскими летописями и англосаксонскими хрониками и анналами,[718] что также дает асинхронное сходство с разрывом в 200–300 лет. При этом, думается, что нужно согласится с М. М. Кромом в том, что не следует искать какого-то единого математически выверенного отставания. Русское Ссредневековье несло в себе ряд архаичных по сравнению с европейским черт в одних областях жизни общества, в то время как в других они развивались синхронно. Соответственно, сравнивать следует отдельные процессы, а не общества в целом.[719]

Подводя итог историографической традиции сравнения русского средневекового города и европейской коммуны, приходим к выводу, что сравнение показывает несоответствие этапов развития там схожих явлений. Это хорошо видно при обращении к работам М. Н. Тихомирова и Л. Штайндорфа. Те условия, в которых формировалась европейская коммуна в XI–XIII вв., в эпоху глубоко укоренившегося христианства, хорошо развитой торговли и слабости центральной власти, были свойственны и Пскову, но только в XIV–XV вв. Новгород, вероятно, пришел к этому несколько ранее, что объясняется его опережающим развитием по сравнению с Псковом. Это означает, что для сравнения с Псковом XIV–XV вв. должен быть взят не современный ему город высокой коммуны, а более ранний коммунальный город.

Сам характер псковского материала, который находился в нашем распоряжении, требует именно такого сравнения. В первой части книги разбиралась не статическая картина Пскова в определенный момент времени, а его развитие, изменения его социальной и административной структур. Значит, и то, с чем следует сравниваться Псков, должно быть процессом. Между тем, все упомянутые выше сравнительные исследования имели дело со статическими образами как русского, так и западноевропейского города. И Р. Мументалер, и Р. Лефлёер, и Л. Штайндорф сравнивали Новгород условно XV в. с современными ему европейскими городами. При сопоставлении двух статичных объектов на первый план неизбежно выходит форма, тогда как содержание процессов, приведших к ее образованию, остается скрытым. И в раннем периоде развития европейского города (XI–XIII вв.) как раз находится такой процесс — формирование и первичное развитие городских коммун.