Рождение нации, или Россия для России

Происшедшее расценивалось и до сих пор расценивается многими нашими согражданами именно и только как распад. Между тем произошло еще и нечто иное — обретение национальной независимости всеми народами бывшего СССР, в том числе и русскими. Но даже те, кто правит Россией, так и не осознали тогда (а может, не осознали еще и теперь), что начинается не воссоздание, а строительство новой русской государственности.

Не возрождение, а рождение нации.

Связь между сознанием христианским и национальным не обнаруживается людьми с атеистическим складом ума. Дело вовсе не в необходимости какого-то там «вчувствования» в проблему или в ее якобы мистическом постижении. [143] Как раз наоборот. Речь идет о вполне рациональном обосновании такой связи — между сознанием религиозным и этническим, христианским и национальным.

А связь эта в том, что христианское персоналистское сознание лежит в основе самосознания национального, когда речь заходит о современных европейских (не в географическом, конечно, смысле) нациях.

Но когда произносятся слова «этнос» и «этнический» сразу возникает фигура «оригинального мыслителя», «нонконформиста», Льва Гумилева, немало нафантазировавшего на темы этнической истории и выдававшего себя за человека, якобы идеологически гонимого.

Между тем еще в начале 70-х годов академик Бромлей, не прибегая (подчеркиваю это особо) ни к каким идеологическим аргументам, показал, что все рассуждения Гумилева строятся на том, что он путает понятия «этнос» и «популяция». То есть биологизирует этнос. В подцензурных условиях продолжение этой мысли было этически сомнительным. Но сейчас ничто не мешает сделать вывод о том, что Гумилев, по существу, приблизился к тем «расовым теориям», которые легли в основу германской модели тоталитаризма XX века. Поиски биологической основы этноса, его материальных носителей обернулись и оборачиваются этнической магией, биологической предопределенностью человеческой и национальной судьбы, языческим отрицанием персонализма. Это отрицание свободы воли, понимание человека как запрограммированного существа. То есть отрицание истории.

Общественная деятельность Гумилева достаточно ясно показала, что прогноз Бромлея, прочитываемый между строк его академических трудов, опубликованных в 70–80-е годы, оправдался.

Оправдался и другой прогноз. В начале 70-х годов, Бромлей констатировал, что качественные коммуникативные изменения порождают «этнический парадокс современности» — усиление этнического самосознания, на фоне унификации бытовой культуры у разных наций. Ныне мы это наблюдаем не только в России.

«Механизм воспроизведения этноса основан на коммуникативных внебиологических связях», — сделал вывод ученый (Бромлей, естественно, — Гумилева так не назовешь). Этническое самосознание и национальная судьба ставятся в зависимость от цивилизационно-культурной деятельности этноса, то есть отдельных его представителей, этнофоров, носителей качества этноса, людей, человека. Личность и ее деятельность, ее свободное творчество формируют нацию. То есть первостепенны антропогенные, а не природные факторы.

Такого рода вывод означает, если воспользоваться термином Макса Вебера, расколдование этноса, снятие с этой проблемы магического флера, а значит открывает путь к рациональному, то есть христианскому, толкованию темы. [144]

Итак, этнос скреплен только и исключительно этническим самосознанием, которое не существует вне исторических социокультурных форм. Нация же есть одна из исторических форм существования этноса — этносоциальный организм новоевропейской эпохи, то есть этнос, имеющий гражданское общество и правовое национальное государство. Другими словами, нация возникает в процессе и в результате модернизации. Когда, собственно, и сформировались уникальные черты национальных культур, когда социокультурное взяло верх над биологическим, первобытным, архетипичным — общим у всех наций. Национальное самосознание адекватно самосознанию новоевропейского общества, основанного на признании суверенитета и приоритета личности.

Не в традиционном обществе, столь схожем у разных народов, не в общих для всех этносов архетипах, не в древнем язычестве, а в Новом времени, когда христианство преодолело средневековый компромисс с язычеством (отсылаю читателя к Вл. Соловьеву), надо искать национальные особенности.

Беловежские соглашения положили начало национальной русской государственности. Уже только поэтому Борис Ельцин войдет в историю как великий президент великой страны. Но никто не решился сказать тогда или говорить сейчас о значении происшедшего. Об обретении русской государственности, нелегитимности СССР, о неизбежности и благотворности его распада.

Социологии доверять можно и нужно, особенно вциомовским исследованиям, по которым выходит, что за годы после произошел весьма существенный рост ностальгических настроений. Россияне тоскуют по СССР. Однако эти данные не соотносятся с явлениями политическими, эти настроения, похоже, не определяют политический выбор россиян.

Не кроется ли за результатами исследований другое? А именно: осознанное или неосознанное стремление дать ответ, соответствующий тому тоскливому ностальгическому завыванию, которое свойственно интеллигенции, имеющей доступ к средствам массовой информации? Весьма похоже. Если бы дела обстояли по-другому, то и политическая обстановка была бы иной. Получается, что между данными опросов и политическим поведением существует обратная зависимость.

Очевидно, что многофакторный анализ ситуации невозможен лишь в рамках социологических исследований. Требуется известный плюрализм методов и б о льшая гуманитарность в изучении настроений подобного рода. Ведь факт остается фактом — даже популярность российского триколора свидетельствует о признании, о внутреннем приятии значительной частью нации новой русской государственности.

Трехцветный флаг над киоском в будни — это очень важное свидетельство, не говоря уже об активном использовании русских национальных цветов в дизайне и, особенно, в рекламе, в массовой культуре вообще. Все это [145] заставляет задуматься вот над чем. А что, если социологи будут по-другому формулировать вопросы? Если они будут просить определить не отношение к «развалу СССР» (чего ж хорошего в «развале»!), а к обретению Россией независимости? К независимости от империи.

Социология остается социологией, а история — историей, даже когда речь идет о том, что на наших глазах становится историей, о становящейся истории. Обратимся не к данным опросов, а к наследию одного неплохого поэта и неглупого человека. Весьма интересно сейчас вновь прочесть посмертно опубликованные размышления Давида Самойлова по поводу нашумевшей в свое время переписки Натана Эйдельмана и Виктора Астафьева. На первый взгляд, Самойлов, в силу своего положения в русской культуре, должен был безоговорочно поддержать Эйдельмана. Однако:

«Эйдельман не способен понять боль Астафьева, Астафьев не способен понять растерянность, страх Эйдельмана. Они не способны уважать инакомыслие, не способны уважать другую личность…

Письмо Эйдельмана принимаю я умственно, но почему-то не принимаю эмоционально. И наоборот».

И далее: «Спор о будущих путях России — останется ли она империей или распадется на национальные государства. Астафьев исходит из мысли, что в империи хорошо инородцам и плохо коренным русским».

Наконец, самое главное: «Некоторые говорят, что лучше было бы, если бы письмо Астафьеву написал человек русский. Но не случайно не нашлось русского человека, который написал бы это письмо, ибо Астафьев выразил не мысли нации, а ее самочувствие, и против этого самочувствия возразить нельзя».

Записи Самойлова процитированы столь отрывочно потому, что это был текст «для себя», в котором поэт пытался разобраться в собственном отношении к почувствованной им исторической перспективе. В целом он тревожно относился к будущему: «Распад имперского сознания означает драку между народами». Но в приведенных высказываниях содержится ответ на вопрос о том, почему Беловежские соглашения оставили равнодушным, причем благожелательно равнодушным, большинство русской нации.

Все дело в том, что она доросла до того, чтобы стать нацией. А вот элита от нее отстает.

У политиков крепчает тоска по СССР. Настолько, что российские государственные мужи готовы объединиться с той нацией, которой нацией стать предстоит, поскольку пока она выбирает в президенты поклонника Гитлера, но при этом противника собственной национальной независимости и государственности, отказывающегося от национального флага и языка. Следуя, кстати говоря, примеру Гитлера, заменившего трехцветный флаг 1848 года (то есть флаг мещанского национализма) на люмпенское красное знамя с языческим символом. Россия же просто жаждет взять на содержание бедных [146] родственников, для самоутверждения обзавестись собственными нахлебниками, сколь бы прожорливы они ни были.

Имперское расширение всегда ослабляло Россию и не только Россию. Давно ясно, что столь родная и близкая нам Византия, раздвигая границы, истощила и разрушила самое себя. Исторический опыт показывает, что дальнейшее развитие страны зависит от того, как скоро главным станет принцип РОССИЯ ДЛЯ РОССИИ. И не только в качестве прагматического лозунга, но и как основа ценностной ориентации политиков, критерий оценки их деятельности.

Пока же ни у государства, ни у общества, ни у интеллектуальной элиты нет ясных представлений ни о сегодняшнем дне, ни о тех исторических ценностях, которые лежат в основе существования нации.

И прежде всего это касается недавнего военного прошлого. Признавая неделимость и непрерывность национальной истории, совершенно невозможно обойти молчанием войну, которая определила и определяет столь много в русском национальном самосознании.

Помни войну

Применительно к Великой Отечественной войне (без кавычек и с прописной буквы) не выработано критериев оценки, основанных на иерархии цивилизационных (а значит — личностных, персоналистских) ценностей.

Войну пытаются отделить от тоталитаризма, объявив ее автономным, особо ценным историческим периодом, прямо не связанным с преступной историей советского режима. Но ведь мы должны благодарить Бога за то, что не состоялся союз Сталина и Гитлера, за то, что схватка двух преступных, террористических, антицивилизационных систем спасла иудео-христианскую цивилизацию от гибели. Следствием войны стал танковый социализм лишь в Центральной и Восточной Европе.

Существует ли другое измерение, другая система ценностей, в которой война предстает чем-то человечески и национально значимым? Ведь сказал же Георгий Федотов в 45-м году: «Война принесла с собой, естественно, апологию мести и жестокости. Но та же война разбудила ключи дремавшей нежности к поруганной родине, к женщине, к жене и матери солдата. Нет пока никаких признаков пробуждения религиозного чувства. Новая религиозная политика (НРП) остается в пределах чистой политики. Но и это со временем придет, если религия действительно составляет неотъемлемый атрибут человека; когда-нибудь метафизический голод проснется и в этом примитивном существе, живущем пока культом машины и маленького личного счастья».

Федотов полагал, однако, что «живой воды» придется искать на Западе. Многие его современники весьма оптимистично оценивали будущее, исходя [147] из того, что война пробудила чувства гражданские и патриотические, то есть антитоталитарные, чувство единства со всем миром. Вновь свидетельство Василия Яновского:

«Молитвы святых, равно как слабых, грешных жертв или героев, были тогда с Россией, за Россию, опять святую, великую, в последнем стремительном броске всегда исправляющую свои ошибки, искупающую вину в братском союзе с просвещенными державами Европы.

Так было во времена татар и Карла шведского, шедших покорять весь мир. То же случилось с Наполеоном и дважды на нашей памяти против немцев. Всякий раз Россия, необъяснимым чудом подстрекаемая ангелом или архангелом, в последнюю минуту выпрямлялась и занимала свое ответственное место рядом с традиционно-христианскими, гуманитарными народами».

Однако:

«А Федотов позволял себе оставаться при особом мнении, — продолжает Яновский. — Впрочем, спор шел не о настоящем, где нам предстояло бороться и во что бы то ни стало победить. Этого он не отрицал; расхождения начались в связи с будущим — гадким и постыдным, по утверждению Федотова.

Нам представлялось, что после такого светлого подвига в паре с Европою что-то неминуемо тронется с места, сдвинется даже в сталинской Руси. СССР вернется по праву в Европу, и Европа опять сольется с Россией.

Именно это Федотов желчно отрицал. Он умолял, грозил и проклинал. По его вещему слову, как я уже писал, Россию надо всячески удерживать за пределами Европы, не пускать ее дальше исторических границ: иначе конец западной культуре!»

Таков был трезвый вывод, сделанный человеком, исходившим из нетождественности родины и государства. Мыслителем, понимавшим, что становление нации может начаться лишь с формированием того, кто является главным и основным носителем ее качеств, — человека, осознающего свою национальную принадлежность. И Федотов не боялся назвать русского советского человека «примитивным существом». Это не было оскорблением, ибо он верил в его будущее, признавал за ним право на «метафизический голод».

Ограниченность толкования военного опыта русской нации в подцензурной культуре была обусловлена и запретом постановки вопроса о соотношении родины и государства, и тем, что советский человек взялся судить о самом себе. Надо отдать ему должное: он совершил почти невозможное. Но сейчас уже очевидно, что на рубеже 60–70-х годов были исчерпаны возможности гуманистического, скажем так, толкования военного опыта русской нации в XX веке в рамках советской культуры.

Конечно, не имеются в виду ни Василь Быков, ни Виктор Астафьев, но ведь они никогда и не были «военными писателями», равно как и «деревенскими» [148] или «экологическими». Они просто писатели. Речь идет о том, какое место в национальном и общественном сознании стал занимать миф о войне, кем и с какими целями он использовался.

От «Малой земли» в литературе и «Освобождения» в кинематографе начинается иное, чем, скажем, в стихах Твардовского и Самойлова, в песнях Высоцкого и Окуджавы, прочтение истории Великой Отечественной. Да и до этого в той части культуры, к которым принадлежат «Малая земля» и «Освобождение», все было не так, как у Виктора Некрасова. Сказал же Солженицын резко, но справедливо об отношении к жертвам войны: «Так сколько же од! Сколько обелисков, вечных огней! романов и поэм! — да четверть века вся советская литература этой кровушкой только и напоена».

Война для тоталитарного режима явилась одним из способов террора против собственного народа. Потери в ней были иррациональны лишь с точки зрения нормального человека, тоталитаризм же в них был заинтересован. И совершенно бессмысленно спорить о том, готовил ли Сталин нападение или нет, было ли нападение Гитлера превентивным или нет. Тоталитарные режимы всегда готовы к войне, всегда агрессивны и способны ее развязать.

Признание вины, которое пока сделал только один общественный деятель России, но зато Патриарх Московский и всея Руси Алексий II и зато в Германии, тем не менее не отменяет права русской нации на трагедию и на подвиг. На героическую историю. Это право делает несущественным то, что нацистская Германия напала на коммунистический Советский Союз, предварительно поделив с ним Польшу и страны Балтии, как некогда это право сделало совершенно неважным то, что предшествовало войне 1812 года. Мы знаем, что Гитлер напал на Россию, как некогда Наполеон.

Но при этом война актуализировала образ всеми обижаемого, преследуемого, противостоящего всему миру русского народа, который одновременно имеет право быть всеобщим опекуном, благодетелем, покровителем. Огромные потери, которые явились следствием сталинской стратегии и тактики, запрограммированные самой сущностью русского тоталитаризма; запоздалое, как утверждала советская пропаганда, открытие второго фронта в Европе (но ведь воевали же в Африке и Азии, на суше и на море); оккупация Восточной Европы, объявленная «освобождением», — все это на долгие годы способствовало закреплению шовинистских элементов в обыденном сознании русских, которые стали представлять себя народом–страдальцем, делящимся добром и опытом со всеми остальными народами и имеющим право их поучать.

Этими поучениями так увлеклись, что и не заметили, как кончилась «великая эпоха» наднационального самоутверждения. И не осознали еще, что с 1991 года началась эпоха внутреннего развития молодой нации, которой пора заняться своими делами. И помнить предостережение отца Александра Шмемана, прозвучавшее еще в 1977 году: [149]

«К чему мы все-таки стремимся? К Босфору и Дарданеллам? К тому, чтобы наш русский флаг по всему миру развевался? Но тогда как раз советская власть и есть предел всех наших желаний, уродливая их карикатура. Ведь прежде Россия никогда не была так внешне сильна. Ни при Петре, ни при Екатерине, ни при Пушкине, ни при Достоевском, ни при одном из русских святых. Только при Сталине. Вот как оказывается все просто. Советский флаг был почти на стенах Царьграда. Если наши желания только эти ограничиваются, тогда давайте раз и навсегда забудем о Святой Руси. Ибо ничего святого в том, чтобы богатеть земной славой, земным могуществом, нет. Демоническая, страшная сила большевизма и была направлена на то, чтобы установить свою власть над всем миром, чтобы весь мир перед ней дрожал. (Как сказал один из американских президентов: «Брежнев чихнет — и весь мир волнуется».) И если мы выбираем этот идеал, то у России нет будущего».

В рамках советской культуры оказалось невозможным персоналистское осознание войны, а значит национальное осмысление ее опыта. Только когда прекратило существование тоталитарное образование, присвоившее себе победу в той войне, когда нет больше государственного флага, под которым она велась, стало возможным не только появление книг Владимова и Астафьева, но и появление нового читателя. Только сейчас стал возможен диалог между свободным писателем и свободным читателем.

В романе Виктора Астафьева «Прокляты и убиты» слово Бог пишется со строчной буквы, когда речь идет о мужчинах на фронте, и с прописной, когда рассказывается о женщинах в деревне. Богооставленность (не оставленность Богом, а наоборот — Он не оставляет людей, но люди пытаются порой остаться без Него: «И с отрекшимся был Ты со мной», — написал Солженицын в своих лагерных стихах), которая стала главной темой романа Астафьева, не может быть замещена ничем, даже пафосом национального спасения. Создается лишь иллюзия общего дела, поскольку дела людей имеют смысл и ценность лишь при соотнесенности с чем-то более высоким.

Для многих людей — число их гораздо больше, чем мы привыкли думать, — было гораздо важнее то, что в 1941 году день Всех святых, в земле Российской просиявших, выпал на 22 июня, нежели то, что Сталин (или Молотов?) сказал «наше дело правое».

В совпадении столь значимого для русских церковного праздника с днем нападения Гитлера на Россию, как некогда в рождественском изгнании Наполеона (храм Христа Спасителя — это вообще-то Христорождественский собор, то есть храм в честь того праздника, когда в русских церквах благодарят Бога за освобождение от нашествия двунадесяти языков) были даны знаки правоты человека, взявшего в руки оружие, и общности таких людей. Той общности, которая только сейчас начинает превращаться в русскую нацию.

И нация имеет право на то, чтобы ее ценности, в том числе и исторические, признавались другими народами. Страх перед Россией, железный занавес, [150] оборонительные блоки были оправданы лишь постольку, поскольку наша страна была носителем принципов, противоречащих новоевропейским ценностям. То есть когда достижения европейской модернизации оказывались под угрозой, поскольку Россия пыталась противопоставить Западу агрессивную традиционность или посттрадиционность. Так было в Крымскую войну, так было во времена войны холодной. Но так не было даже в тридцатые годы прошлого века: патриотические стихи Пушкина — это требование равноправия с Европой, сформулированное создателем современного русского языка. Никто кроме него, пожалуй, и не имел тогда права на это требование. Не противостояла Россия Европе и во второй половине прошлого века.

А что касается Великой войны, то ее место в национальной истории будет определено в будущем. Этого не удалось сделать в шестидесятые годы, не говоря уже о временах сталинского шовинизма или брежневского малоземелья, потому что рассматривалась она лишь как часть истории тоталитарного периода. Ордена Александра Невского, Суворова и Кутузова не должны вводить в заблуждение — ведь в прежней России, то есть собственно в России, был орден Святого благоверного князя Александра Невского, а не звезда с топорами и с портретом актера Черкасова.