Реформация как системный кризис

Жесткость властей и определенность позиции Лютера по отношению к восставшим крестьянам имели глубокое обоснование. Своим учением о двух мечах Христовых, о двух империях — земной и небесной — Лютер создал основы понимания свободы и неотчуждаемости личности в рамках существующих социальных институтов. Радикальные движения как крестьян, так и дворян были направлены и против институтов, и против свободы личности.

И в этом коренное отличие лютеранства как провозвестника Нового времени от средневековых (и не только средневековых) ересей, которые в сущности имеют один и тот же набор признаков. Среди них — замкнутость, чувство избранности, различная степень агрессивности. Главный же, сущностный признак на примере еще гностицизма определил протопресвитер Александр Шмеман: «Вместо драмы греха, прощения, спасения — драмы личной: между Богом и человеком, здесь предлагалась некая космологическая [102] схема»⁴¹⁶. С таким же успехом может быть предложена и схема социальная или эсхатологическая. Суть дела ведь не в том, что предлагается, а что замещается предложенным, суть дела в отрицании личной драмы, «творческой трагедии человеческой жизни», являющуюся, по словам протоиерея Георгия Флоровского содержанием истории⁴¹⁷. Естественно, что Лютер как автор трактата «О свободе христианина», как крупнейший мыслитель своего времени разглядел опасность «плотского», как он сам выражался, толкования своего учения и своих реформ. И проявил ответственность, призвав к решительному и последовательному подавлению крестьянских выступлений.

Не менее жесткой была позиция князей (тоже независимо от конфессиональных пристрастий) и по отношению к взбунтовавшимся дворянам. Вычленить дворянское движение из реформационного, памятуя о том, что сочинения Гуттена были осуждены на Вормсском рейхстаге вместе с произведениями Лютера, что в начале 20-х годов XVI в. их считали равными по значению деятелями⁴¹⁸, невозможно. Некоторые современники утверждали, что «дьявольский монах и Франц фон Зиккинген — одно и то же», называли участников восстания «воинами Лютера»⁴¹⁹. Гуттен писал, что вынужден переносить «ошибочность имени», что он «не лютеранин», хотя и привержен тому же делу⁴²⁰. Именно противники Лютера плели интриги с целью вынудить виттенбержца направиться в 1521 г. к Зиккингену в Эбернбург, а не на Вормсский рейхстаг⁴²¹.

Отказ Лютера ехать в Эбернбург означал намерение действовать в институциональных рамках. Его учение, открывая путь к индивидуальному спасению, снимало вопрос о социальном переустройстве, освящало действие в рамках существующего социального порядка.

Но в том-то и дело, что порядок этот менялся на глазах. Поэтому, кстати, очень трудно говорить о «социальной природе» Швабского союза — он сам был орудием социальных изменений. В воззвании Хартмута фон Кронберга антипапские пассажи соседствуют с тезисом, который можно считать резюме причин дворянского восстания: «Мы, бедные благородные кнехты (как звали себя наши предки), не имеем никакого положения в империи». Или: «не являемся сословием империи»⁴²². Оба перевода равноправны. Империя олицетворяла и земной, и небесный порядок, гарантировала привилегии и права всех сословии и была оплотом христианства. «Ни одно сословие не должно быть отринуто», — предостерегали нюрнбергские богословы–католики, ощущавшие тождество социальных и религиозных изменении⁴²³, а дворяне–мятежники хотели, чтобы сословия «потеснились», вернувшись к старым добрым временам. «Реакционность» и «революционность» постоянно менялись местами.

Общим местом является тезис о традиционализме любого средневекового протеста. Проповедниками–реформаторами, как известно, отвергалось понятие «новое учение», они заявляли, что их цель — возвращение к евангельской [103] вере, искаженной за несколько последних веков⁴²⁴. Возрождение старых дворянских традиции было идеалом Гуттена, традиционализм был свойствен и франконскому восстанию, и дворянам, собравшимся в Швейнфурте. Особенно это касалось приверженности к традиционным нормам, обычаям неприятия писаного права и неприязни к «писцам», представителям нового порядка. Это объединяет Швейнфуртскую петицию, протестовавшую против суда Швабского союза, в котором заправляли ученые–юристы, со взглядами столь разных деятелей Реформации, как Гуттен, Гиплер, Эберлин, Гергот⁴²⁵.

Основные реформационные учения только начали оформляться в ту пору. В городах Юго-Запада шла институализация реформационного движения, в княжествах делались первые шаги к территориальной церкви. Восставшие дворяне с их агрессивным традиционализмом, с их неприятием публичноправовых институтов, всего того, что было связано с писаным правом, оказывались близки к радикальным движениям, которые принято называть низовыми.

Низам была чужда Лютерова доктрина о двух империях, об изначальном разделении земного и божественного, на которой основывалась концепция христианской свободы, внутреннего и внешнего человека⁴²⁶. Общинный человек мыслил по-другому. И человек корпоративный, дворянин — тоже.

То, что не по классовому признаку объединяются те или иные направления в Реформации, на мой взгляд, очевидно. Более широкий социальный критерий, безусловно, допустим. Асоциальный характер носили движения слоев, образовывавших системную целостность Средневековья — той части крестьян и той части дворян, которые противились шедшим изменениям. Двойственный характер имела городская Реформация.

Но применительно к той эпохе само понятие «социальный» многозначно. Потому следует говорить о классификации движений по толкованию личности как субъекта веры (выражение Вл. Соловьева) или же члена корпорации, общины, подданного империи. Ведь все эти социальные общности не были в понимании современников исключительно социальными. В полном названии империи — Священная Римская первый член был весьма существен. В ходе Реформации проявилось единство локального и универсалистского, с какой точки зрения ни оценивать происходившее — политически или конфессионально. Власть магистратов нуждалась в имперской легитимации, а городская христианская община признавала только авторитет христианского собора, даже не имперского собрания.

И в связи с этим надо сказать несколько слов о знаменитой Гейльброннской программе.

Обычно этот источник, как и другие программные документы эпохи Реформации, оценивался по принципу «осуществление такого-то требования объективно отвечало интересам бюргерства», хотя надо было еще доказать [104] наличие определенного интереса. А вопрос об осуществимости вообще обходился. Говоря же о Гейльброннской программе, следует признать, что собственно о бюргерстве речи там не идет. Там есть «города, коммуны и общины», есть стремление реформировать их «по божескому и естественному праву». Есть и все остальное, содержащееся также в различных городских петициях и жалобах, — реформа имперского суда, упорядочение налогов, упразднение монополий. Наконец, есть утверждение, что «все сословия должны вести себя по-божески, по-христиански, по-братски честно, чтобы никто не терпел от них несправедливых отягощений». И, конечно, есть общее для всех традиционалистских программ требование ограничить деятельность «докторов права» — носителей нового порядка, основанного па писаном праве⁴²⁷.

Последнее гораздо более важно, чем многое другое, содержащееся в документе. Автору Гейльброннской программы удалось выразить здесь то, что, по существу, было содержанием конфликтов городов с имперскими органами, что проявилось и в письмах Экка. Города противостояли формировавшемуся княжескому абсолютизму, отрицавшему вое то, на чем строилось городское устройство — средневековое, статичное, сословное.

Гейльброннская программа в общем-то осуществлялась городами в той ее части, которая касалась реформирования общин, хотя магистраты не уповали на христианское поведение других сословий. Но отказаться от услуг докторов права советы не могли — вспомним, как те увещевали крестьян, подвластных Нюрнбергу.

Проповедь братской любви, которая содержится и в Гейльброннской программе, заканчивалась, как правило, призывами к социальному переустройству, к этому же вели и пожелания избавиться от «писцов». Традиционализм магистратов имел свои пределы, как и цвинглианская Реформация, и это были вовсе не пределы «прогрессивности», напротив, будущее было отнюдь не за народной Реформацией, не за теми, кто стремился вернуться в прошлое. Борясь за изменение своего положения в имперских институтах, власти городов принимали многое из того, что нес с собой нарождавшийся княжеский абсолютизм, тем более что в Реформации магистратов активно участвовали новые городские слои, обязанные появлением и существованием проникновению новых, бюрократических элементов в городское устройство. Это было и новое право, столь ненавистное и дворянам, и крестьянам, и примкнувшим к ним бюргерам. Это были и те изменения в повседневной жизни, которые принесло с собой книгопечатание.

В современной науке, причем не только исторической, существует понимание модернизации как процесса прежде всего социокультурного, сутью которого было, во-первых, утверждение нового понимания отношений между Богом, человеком и обществом, и, во-вторых, переход от доминирования устной культуры к обществу, где отношения строятся на основе письменной [105] культуры, в рамках которой вырабатываются нормы и ценности, передается информация.

Модернизация проводилась в первую очередь носителями письменной культуры, прото- и просто бюрократией. Функционально она происходила в форме коммуникативного переворота, в принципиальном изменении методов общения и связей между субъектами общества. При таком толковании и книгопечатание, и монетаризм, и установление публичноправового порядка предстают как части единого процесса. Но, повторю, коммуникации функциональны, а сущностные изменения происходят в ценностной ориентации общества, прежде всего в том, что принципиально меняются отношения между Богом и человеком, а христианский персонализм, хотя бы и в такой форме бытования, как рыночный индивидуализм, становится основой общественного устройства.

Реформация явилась первым шагом на долгом эволюционном пути модернизации. Неготовность общества к восприятию идей Лютера выразилась в революционных движениях. Это было предостережением — ведь то, что принято называть революцией, было реакцией уходящего Средневековья. Реакционный (не консервативный, а именно реакционный) характер будущих революций проявился в Германии в полной мере.

Необходимо отметить еще одну весьма существенную деталь. Тот «интеллектуальный средний слой», ядро которого составляли проповедники, печатники, книжные мастера, художники, а также городские писари, образованные люди, работавшие в магистратах, юристы (см раздел 1.1), вовсе не был носителем новоевропейского сознания. Традиционалистские движения склонны были к сакрализации общинной жизни и к демонизации новой культуры и ее носителей. Но и сами эти носители еще долгое время (и даже до сих пор) были склонны к магическому, жреческому, демиургическому толкованию своей деятельности. XVI столетие, да и вся эпоха Возрождения, — это время колдунов, алхимиков, искателей тайного знания.

Что же касается «революционности–реакционности», то двусмысленность лексики в данном случае неизбежна — понятийный аппарат исторической науки складывался в рамках левой традиции. Так, например, никак не удастся избежать термина «феодально-сеньориальная реакция», о которой шла речь в связи с экономическим положением дворянства. Крестьянская война была направлена именно против этой «реакции», которая явилась следствием монетаризации общественной жизни, приспособлением феодального хозяйства к принципиально новым феноменам, то есть была уж не столь реакционна. Аналогичные процессы прослеживаются и в связи с Крестьянской войной 1514 г. в Венгрии⁴²⁸. Пользуясь случаем, хотел бы отметить, что поставленный А. Я. Шевеленко в рецензии на исследование венгерских событий вопрос о правомерности употребления термина «крестьянская война»⁴²⁹ не актуален по отношению к тому, что происходило в Германии. Историки на [106] протяжении почти пятисот лет пользуются термином Bauernkrieg, который употребляли современники событий, прекрасно осознававшие опасность, исходившую от разрушительных, асоциальных, по существу антицивилизационных движений и ересей.

Эти движения и ереси были следствием качественного скачка в коммуникациях, связанного с книгопечатанием; качественного интеллектуального развития в средневековой, а значит, недостаточно христианизированной стране. В результате распространения Священного Писания сам его текст, вопреки его смыслу и духу, приобрел магический характер, стал толковаться, плотски, телесно, материально, социально. Произошла разрушительная социальная объективация фундаментальных принципов иудео-христианской цивилизации. И прежде всего потому, что читателем оказался человек общинный, не оперировавший в своих толкованиях Библии категориями, связанными с личностью, с ее трансцендентным достоинством, со свободой воли. Речь идет о массовом восприятии Священного Писания. Но это не снимает ответственности с проповедников–подстрекателей, принадлежавших к интеллектуально активной части общества.

В первые годы Реформации нельзя говорить о конфессионализме как политическом факторе. И вообще давно уже очевидно, что следует вести речь об эпохе Реформации и Контрреформации, не связывая качественные, модернизационные изменения с одной из конфессий. Для кого-то имя Лютера ассоциировалось со смутой, для кого-то, наоборот, с порядком, который устанавливался в общинах, или же с возможностями усиления публичноправовой власти. Бессмысленны и рассуждения в категориях классовой борьбы — католики и лютеране объединялись и против крестьян, и против дворян, точнее сказать, против асоциальных сил внутри обоих сословий. Лидерами сопротивления разрушительным движениям были князья. Они же представляли собой единственную модернизационную силу.

И поэтому против князей, в частности против зарождающейся под их эгидой бюрократии, против публичноправового порядка были направлены протесты сил традиционалистских, средневековых. Силы эти были представлены и дворянами, и крестьянами, и частью бюргерства. Кстати, «писцы» были не единственным общим врагом, ненависть к которому скрепляла традиционалистскую социокультурную общность. Для историков–марксистов всегда было крайне затруднительно охарактеризовать неприязнь к Фуггерам и Вельзерам, поскольку антимонопольное движение объединяло самые разные социальные слои — мелкое и среднее купечество, цеховых ремесленников, дворянство. Оставалось лишь произносить ничего не значащие фразы о «противоречивости» и «неоднородности» вроде бы прогрессивного движения. Вместе с этим признавалось и признается, что связь государственной власти с «ранней буржуазией» нельзя оценивать отрицательно, что это явление характерно и для других западноевропейских стран⁴³⁰. [407]

Общим врагом всех традиционалистских сил были те группы и лица, которые могут быть названы субъектами воли. Это и зарождавшаяся бюрократия, руководствовавшаяся писаным правом, а не обычаем; и купцы–монополисты, игнорировавшие цеховой строй; и князья; и объединение князей, которым был Швабский союз. Именно княжеская власть, у Габсбургов сочетавшаяся еще и с императорской, была главным субъектом модернизации. Именно она укрепляла публичноправовой порядок и связанные с ним новые социальные слои. Именно она навязывала обществу монетаризацию всех сторон его жизни, прежде всего военного дела. Именно она, повторю, предотвратила социальную катастрофу во время Крестьянской войны. И только при поддержке княжеской власти институализировалось новое вероучение. Те города, история которых рассматривается в данной работе, со временем частично вошли в состав Баварии и частично — Вюртемберга. И в зависимости от этого в них укрепилось либо католицизм, либо лютеранство. Впрочем, уже в XVI в. существовали паритетные общины, сохранившиеся до сих пор. Столь раннее их возникновение еще раз напоминает об относительности конфессионализма в изучаемый период и позволяет поставить вопрос о понятии свободы совести уже в те времена. С такой точки зрения может рассматриваться и позиция городов на рейхстагах.

В ходе Реформации двойственная природа города стала очевидной. И потому стремление князей подчинить себе имперские города, включить их в территориальную систему вряд ли может быть отнесено к проявлениям «феодальной реакции». Имперский город был частью средневековой общественной системы. Это касается и сословной замкнутости города, и его встроенности в архаичную империю, в рамках которой города так и не смогли добиться улучшения своего положения.

Речь идет именно о городах. Неправомерно говорить о бюргерстве как о субъекте политики, если речь идет об империи, а не об отдельных общинах. Рассуждая о бюргерстве в целом, мы проецируем на Германию XVI века то, что знаем о более поздних модернизационных кризисах, прежде всего о Великой французской революции. Между тем аналогии о третьим сословием и с Генеральными штатами некорректны. На рейхстагах было представлено не имперское бюргерское сословие, а имперские города, отдельные корпорации. Бюргерство же являлось субъектом внутригородской политики.

⁴¹⁶ Прот. Александр Шмеман. Исторический путь православия. Нью-Йорк. 1954. С. 69.

⁴¹⁷ Прот. Георгий Флоровский. Пути русского богословия. Париж, 1937. Предисловие.

⁴¹⁸ Eberlin l. S. 4: zwen gottes boten sund Matinus Luther und Ulrich von Hütten.

⁴¹⁹ Münch. 111: sunt equites Lutberani; RTA JR III. No. 207: der teufelische monh und Franciscus von Sickingen ein ding sint.

⁴²⁰ Володарский. Спор Эразма и Гуттена. С. 145.

⁴²¹ RTA JR II. No. 66, 78.

⁴²² RTA JR III. No. 172: wir armen edelen knecht / wit sich unsere eitern genennet / keinen stand im reich haben.

⁴²³ Pfeiffer. 1968. S. 116: kain standt sol verworffen werden.

⁴²⁴ Eberlin. I. S. 169–170.

⁴²⁵ ДПП. С. 235, Гейльброннская программа. С. 203; Гергот. С. 264–265; Eberlin. I. S. 127–128.

⁴²⁶ Schmidt H. R. Op. cit. S. 261.

⁴²⁷ Гейльброннская программа. С. 201–209.

⁴²⁸ Шушарин В. П. Крестьянская война 1514 года в Венгрии. М., 1994.

⁴²⁹ Вопросы истории, 1996, № 3.

⁴³⁰ Савина. Купеческие компании. С. 209, 226–227.

Институализация Реформации

Существо изменений после Крестьянской войны определил Бликле. До 1525 г. Реформация развивалась во взаимодействии города и деревни. После 1525 г. города начали искать союза с князьями. Более того, можно говорить и о количественном факторе — после 1525 г. не увеличилось число городов, реформировавших церковное устройство, эти процессы шли только там, где они [108] уже начались, причем новое приживалось но сразу, постепенно, в течение 30-х и даже 40-х годов XVI в⁴³¹.

Осенью 1525 г. союзный съезд принял решение об объявлении лютеранства вне закона и о возвращении церковным учреждениям конфискованных имуществ⁴³². Сделано это было в ходе Крестьянской войны, на фоне военных побед, но последствий не имело. Уже на Шпейерском рейхстаге 1526 г. стало ясно, что города будут удерживать прежние позиции, ссылаясь на опасность восстания общин, на незаконность вмешательства власти в церковные дела (имелась в виду власть рейхстагов, а не освященные волей общины городские режимы), наконец, сформировалась позиция, согласно которой города сопротивлялись сословиям, но подчеркивали лояльность императору. Одновременно начал образовываться союз с приверженными новому вероучению князьями Гессена и Саксонии, причем города получили заверения, что князья будут способствовать введению их представителей в Большой и Малый комитеты, которые, по существу, руководили рейхстагами⁴³³.

Формирование нового, реформационного объединения шло медленно. Инструкции советов предписывали сохранение единства Союза, откладывать обсуждение конфессиональных вопросов до собора⁴³⁴.

Аргументация отражает единство и взаимозависимость универсалистского и локального в представлениях бюргерства. Два довода соседствуют и обусловливают друг друга в нордлингенской инструкции 1527 г. Первый — это то, что только общехристианский собор может судить о церковном устройстве в Нордлингене, а император и рейхстаг не вправе вмешиваться в духовные дела, которые касаются не только германской нации, но и всего христианского мира. Второй довод прежний — мир и согласие в городской общине как высшая ценности. Вормсский эдикт не может соблюдаться, так как это вызовет возмущение горожан, на которое они имеют право⁴³⁵.

В мае 1528 г. пришло сообщение о военных приготовлениях ландграфа Филиппа Гессенского, заключившего соглашение с врагом Союза, герцогом–изгнанником Ульрихом Вюртембергским. Через несколько месяцев на городском съезде в Эсслингене был предложен проект союза евангелических городов.

Директивы магистратов своим представителям содержали указания поддерживать акции Саксонии и Гессена⁴³⁶. Все это вело к конфессиональному конфликту внутри Швабского союза. Накануне Шпейерского рейхстага 1529 г. из бундесрата был исключен бургомистр Меммингена, заявивший, что город провел реформу Церкви по воле бюргеров и никто не может изменить этого решения⁴³⁷.

На самом рейхстаге оказались переплетенными два вопроса — налог на войну с турками и реформа Церкви. По словам представителя Меммингена, от городов требовали денег и молчания. Отчеты послов других городов упоминали об успехе церковной реформы в некоторых общинах, о непринятии евангелическими [109] городами налоговой политики, их нежелании содержать имперские институты⁴³⁸. Переговоры с ландграфом Филиппом начал посол Ульма⁴³⁹.

На Шпейерском рейхстаге появилось понятие «протестантизм», происходящее от той протестации, которую заявили Саксония, Гессен и примкнувшие к ним имперские города против антиреформационного проекта решения. К протестации присоединилось 15 городов, представители 27 общин поддержали проект⁴⁴⁰. Среди последних были преимущественно мелкие города⁴⁴¹.

Более половины всех имперских городов входило в Швабский округ, в котором сложилось, на первый взгляд, равное положение — 11 католических, 14 протестантских и шесть паритетных общин⁴⁴². Но среди протестантов оказались лидеры швабских городов — Ульм, Эсслинген, Мемминген и другие.

Таким образом. Швабский союз прекратил свое существование. Окончательно его распад был оформлен в 1534 г., когда сложился Шмалькальденский союз.

Для дворян самым существенным было то, что Шмалькальденский (Протестантский) союз был создан для совместных действий в империи, а потому не содержал норм, предусматривавших вмешательство в юрисдикцию своих членов. Новое объединение не имело собственного суда, карательных органов и вообще не предполагало никаких действий для поддержания мира⁴⁴³. Это был не ландфрид, а конфессионально-политический союз, основанный на полном сохранении суверенитета городов и князей.

Первоначальный вариант устава Шмалькальденского союза, изложенный в инструкции курфюрста Иоганна Саксонского и маркграфа Георга Бранденбург-Ансбаха съезду в Швабахе (октябрь 1529 г.), оставлял дворянам место в новой организации. Главным условием вступления было признание лютеранства и лояльность по отношению к императору. Графам и господам, пожелавшим вступить в Протестантский союз, отводился один голос во всех внутрисоюзных делах, а также давалось право предоставлять воинские контингенты в распоряжение командования. При этом князьям, свободным и имперским городам предоставлялось по два голоса и один голос — курфюрсту Саксонскому. Кроме того, проект устава объявлял желательным, чтобы верховное командование осуществлял князь, хотя возможным было и назначение на этот пост графа или господина. Однако представительство дворян в военном совете не было предусмотрено — в него входили по два советника от городов и князей⁴⁴⁴.

При окончательном оформлении Шмалькальденского союза в 1531 г. и в 1535 г. в него вошли протестантские князья и города. Только северонемецкие графы Мансфельд и фон Грубенхаген были представителями дворян⁴⁴⁵.

Таким образом, лидеры Шмалькальденского союза, добивавшиеся приема в новую организацию верхненемецких городов, с самых первых попыток создания политического объединения поставили дворян в неравноправное положение. Нет никаких оснований для того, чтобы сделать вывод о стремлении [110] князей или городов ввести в организацию дворян Юго-Западной Германии.

Основой политической силы городов и князей была их финансовая мощь, относительная экономическая стабильность. Имея возможность проводить самостоятельную политику, опираясь на наемные вооруженные силы, города и князья не нуждались в поддержке дворян как равноправных политических партнеров.

Распад Швабского союза по конфессиональному признаку и во многом по инициативе городов совпал с новым этапом Реформации, которому соответствовал и новый тип объединения, отличавшийся от прежнего и составом, и задачами, и структурой, и отношением к религиозному конфликту эпохи.

⁴³¹ Blickle. Gemeindereformation. S. 120–122.

⁴³² Klüpfel. II. S. 294–296.

⁴³³ Brecht. Die Gemeinsame Politik. S. 217–225.

⁴³⁴ Klüpfel. II. S. 292–294, 314–316.

⁴³⁵ Rublack. 1980. S. 131–132.

⁴³⁶ Klüpfel. II. S. 322–326.

⁴³⁷ Ibid. S. 332–334.

⁴³⁸ Ibid. S. 338–340, 344–345.

⁴³⁹ RTA JR VII,1. S.653–656.

⁴⁴⁰ Ibid. S. 705–706.

⁴⁴¹ Чуянов А. Ф. Становление политической оппозиции протестантов в Германии (20–30-е годы XVI в.). М., 1983. Рук. дел. в ИНИОН РАН № 13589. С. 120.

⁴⁴² Jäger. Op. cit. S. 33.

⁴⁴³ Fabian. 1962. S. 300–301.

⁴⁴⁴ Fabian. 1960. S. 78–60.

⁴⁴⁵ Fabian. 1962. S. 347–353, 357–376.

Заключение

Социально-политическое исследование истории Швабского союза в целом подтверждает главный вывод, делавшийся ранее при изучении этого института в историографии политико-правового направления. Швабский союз, возникший как ландфрид, то есть объединение различных сословий с целью поддержания мирного состояния путем реализации прав и привилегий, превращался в публичноправовой институт. В германских землях начался переход к княжескому абсолютизму, который формировался во взаимодействии с имперскими институтами. Органы княжеской власти еще не набрали силу, а имперские органы важнейшей функцией которых становилась легитимация княжеской власти, по существу, ни к чему другому способны не были. Швабский союз брал на себя административные, судебные, карательные, военно-политические функции. И в его повседневной деятельности проявились важнейшие особенности положения тех социальных групп, которые образовали организацию.

Дворянство вступило в Союз первоначально как корпорация, Общество щита Св. Георгия являлось единым корпоративным субъектом. Это должно было гарантировать соблюдение всех дворянских прав, привилегий и вольностей в том толковании, которое было принято дворянскими обществами XV в. Однако этот принцип сравнительно быстро был вытеснен принципом индивидуального членства дворян, для которых был установлен имущественный ценз. Правовая традиция требовала членства дворянства, но оно становилось нецелесообразным, невыгодным другим членам организации. Постепенно происходила рационализация политики, верх брали соображения практические, входившие в противоречие с традиционно-правовыми установлениями, с обычаями.

Само дворянство находилось в двусмысленном, двойственном положении. Оно было субъектом Союза и объектом его политики, направленной на ограничение сферы применения частного права, а значит и на изменение [111] норм и стереотипов дворянского поведения. Это затрагивало основы дворянского статуса, особенно болезненным было вмешательство в сеньориальную власть. Конфликт Швабского союза с дворянством может быть назван перманентным, но он не был конфликтом со всем сословием, а лишь с его частью. То вспыхивая, то ослабевая, то принимая характер длительных судебных тяжб, то обостряясь до применения силы, этот конфликт вылился в крупную карательную акцию уже после начала Реформации и накануне Крестьянской войны. В конечном счете, политика Швабского союза способствовала тому, что дворянство перестало претендовать на роль имперского сословия, перешло к развитию в рамках земель, хотя попытки реставрации дворянского движения предпринимались еще в XVI столетии.

Таким образом, дворяне оказывали наименьшее влияние на политику Союза как члены организации и протерпели наибольшие социальные изменения как сословие, на которое эта политика была направлена.

Эти социальные изменения могут быть характеризованы как формирования новоевропейского дворянства, то есть образование новой корпорации, скрепленной иными, нежели в Средние века представлениями о дисциплине, нормах подчинения и поведения. Несмотря на дворянское восстание, процесс этот может характеризоваться как эволюционный. Дворянство социально не размывалось, напротив, консолидировалось. Нет оснований и для выводов о его обнищании. Процесс приспособления дворянства к нормам публичноправового порядка порождал ситуацию индивидуального выбора — как социально-политического, так и конфессионального. И именно этот слой, несмотря на свою немногочисленность и незначительное, по сравнению с князьями и городами, влияние, представлен в событиях тех лет заметными личностями, а не только корпораций в целом.

Достаточно сложным, но наиболее показательным с точки зрения изучения политического строя империи и германских земель было взаимодействие имперских городов и князей. Организационно, как носители союзной традиции еще с XIV в., как создатели и хранители союзной канцелярии и других структур, ядром объединения были города. Недаром подавляющее большинство документов Союза сохранилось в городских архивах. Условия, в которых создавался Союз, то есть итог «городской войны» середины XV в., и тот фактор, который порой именуется в историографии «страх перед князьями», делали невозможным образование чисто городского объединения, без участия князей, без опеки императора, по образцу самостоятельных городских союзов XIV столетии. Не было и влияния на рейхстагах. Все это определило подчиненность городов политике князей, причем подчиненность порой неявную, скрытую, и рост их политических претензий в ходе развития организации.

Союзные органы действовали таким образом, что города затрачивали наибольшие организационные усилия, а механизм финансирования был таков, [112] что позволял князьям использовать в своих интересах деньги городов. Последнее касалось и военной организации Союза, использованной несколько раз в интересах различных княжеских домов, но в конечном счете сослужившей наибольшую службу Габсбургам.

Империя основывалась на равновесии и консенсусе княжеской власти, императора и имперских институтов. Города же для всех этих сил были лишь источниками денежных поступлений.

Отношение городов к организации, и своему месту в ней и к перспективам членства в Союзе, как и отношение к членству дворян, постепенно рационализировалось, выходило за рамки традиционно-правового толкования, подвергалось оценке с точки зрения целесообразности. Это происходило в тесной связи с ростом требований городов к императору и к рейхстагу, с их стремлением играть более серьезную роль в решении дел всей империи. Находясь в постоянном вражде с дворянством, испытывая обоснованные опасения перед князьями, будучи в оппозиции политике Габсбургов, направленной на рост денежных поборов, а затем и на подавление реформационного движения, не имея ни малейших оснований для того, чтобы присоединиться к асоциальным, разрушительным крестьянским и дворянским движениям, имперские города остались в социальном одиночестве. Часть их присоединилась к Шмалькальденскому союзу, имевшему, в отличие от Швабского, не регионально-административный, а конфессионально-политический характер.

Если же оценивать в целом значение Швабского союза для имперских городов Юго-Запала, то несомненно, что он сделал более ясными, определенными важнейшие особенности городского развития, прежде всего место городов в имперской структуре, их статус относительно князей и императора. Эта функция Союза может быть названа формообразующей — он актуализировал важнейшие потенции, создавал политическую повседневность, создавал новый порядок и социальную структуру.

Среди этих тенденций главной следует признать персонификацию власти, ее отчуждение от общества как совокупности сословий, разрушение средневековых принципов принятия решений на основе общего согласия. В управление обществом, в политику приходили личная воля и ответственность, санкционировавшиеся богословами и политиками, причем порой не принадлежавшими к одной и той же конфессии — бессмысленно связывать Новое время с протестантизмом, а Средневековье — с католицизмом: Реформация и Контрреформация были единым процессом.

В условиях, когда территориальная власть еще не сложилась, когда в областях имперского подчинения публичноправовой порядок только зарождался, Швабский союз заполнил вакуум власти в критический момент германской истории, остановив деструктивные традиционалистские силы, став орудием политической воли сил модернизационных. [113]

Источники

1. Гейльброннская программа — Ермолаев Е. А. Гейльброннская программа: программа немецкого радикального бюргерства в Крестьянской войне 1525 г. Саратов, 1986. С. 201–203.

2. Гергот — Володарский В. М. Ганс Гергот и утопия «О новом преобразовании христианской жизни» (Вступ. ст., пер. с нем. и коммент.) // История социалистических учений. М., 1987.

3. ДПП — Ульрих фон Гуттен. Диалоги, публицистика, письма / Пер. С. П. Маркиша. М., 1959.

4. Реформация императора Фридриха — Ермолаев В. А. Гейльброннская программа: программа немецкого радикального бюргерства в Крестьянской войне 1525 г. Саратов, 1986. С. 218–248. [115]

5. Altenberg, II — Urkundenbuch der Abtei Altenberg. Bd. II (1400–1803). Düsseldorf, 1955.

6. Artz. Correspondenz — Die Correspondenz des schwäbischen Bundeshauptmanns Ulrich Artz / Hrsg. von W. Vogt // SHVSM. 1879, 1880, 1882.

7. Baumann. Akten — Akten zur Geschichte des deutschen Bauernkrieges aus Oberschwaben / Hrsg. von F. L. Baumann. Tübingen, 1877.

8. Baumann. Quellen — Quellen zur Geschichte des Bauernkrieges aus Rotenburg an der Tauber / Hrsg. von F. L. Baumann. Stuttgart, 1878.

9. Berlichingen, 1963 — Lebensbeschreibung des Ritters Götz von Berlichingen / Ins Neuhochdeutschen übertr. von K. Müller. Stuttgart, 1963.

10. Bungermeister, 1721 — Codex diplomaticus equestris cum continuatione oder Reichs-Ritter-Archiv... Curante Joh. St. Burgermeistero. Ulm, 1721.

11. Chmel, 1845 — Urkunden, Briefe und Aktenstücke zur Geschichte Maximilians I. und seiner Zeit / Hrsg. von J. Chmel. Stuttgart, 1845.

12. Chronica Albrici — Chronica Albrici monachi Trium Fontium, a monacho Novi Monaterii Hoiensis interpolata / Ed. Scheffer-Boiharst // MGH SS. T. 23. 1874.

13. Cochlaeus. Descriptio — Cochlaeus Iohannes. Brevis Germanie descriptio (1512) Mit der Deutschlandskarte des Erhard Ebzlaub von 1521. 2. unveränd. Auflage. Darmstadt, 1969.

14. Eberlin, I–III — Johann Eberlin von Günzburg. Ausgewählte Schriften. Bd. I–III. Halle a. S. 1896–1902.

15. Ebersberg — Regesten der Herren von Ebersberg genannt von Weyners in der Rhön (1170–1518) / Hrsg. von F. Luckhard. Fulda, 1963.

16. Eck. Briefe — Vogt U. Die bayerische Politik im Bauernkriege und der Kanzler Leonard von Eck, das Haupt des schwäbischen Bundes. Anhang. Nördlingen, 1883.

17. Fabian, 1958 — Die Schmalkaldischen Bundesabschiede 1530–1532 / Bearb. und hrsg. von E. Fabian. Tübingen, 1958.

18. Fabian, 1959 — Die Beschlüsse der oberdeutschen schmalkaldischen Staedtetage. Quellenbuch zur Reformations– und Verfassungsgeschichte Ulms und der anderen Reichsstädte der oberlandischen schmalkaldischen Bundeskreises / Bearb. und hrsg. von E. Fabian. T. 1–2. Tuebingen, 1959.

19. Fabian, 1960 — Die Abschiede der Bündnis– und Bekenntnistage protestandierender Fürsten und Städte zwischen den Reichstagen zu Speyer und Augsburg 1529–1530 / Bearb. und hrsg. von R. Fabian. Tübingen, 1960.

20. Fabian, 1962 — Fabian R. Die Entstehung des Schmalkaldischen Bundes und seiner Verfassung 1524/29–1531/35. Brück, Philipp von Hessen [116] und Jakob Sturm. Darstellungen und Quellen mit seiner Brück-Bibliogr. 2., auf Grund neuer Quellen vollst., überber. und erw. Aufl. Tuebingen, 1962.

21. Fabian, 1967 — Quellen zur Geschichte der ReformationsBündnisse und der Konstanzer Reformationsprozesse 1529–1548 / Bearb. und hrsg. von B. Fabian. Tuebingen, Basel, 1967.

22. Förstemann, 1842 — Neues Urkundenbuch zur Geschichte der evangelischen Kirchen-Reformation / Hrsg. von G. Förstemann. Hamburg, 1842.

23. Franz. Quellen — Quellen zur Geschichte des Bauernkrieges / Gesammelt und hrsg. von G. Franz. Muenchen, 1962.

24. Gengler, 1875 — Des Schwabenspiegels Landrechtsbuch / Hrsg. von H. G. Gengler. Erlangen, 1875.

25. Hohenberg, I–II — Quellen zur Verwaltungs– und Wirtschaftsgeschichte der Grafschaft Hohenberg / Bearb. von K. O. Müller. Teil I–II. Stuttgart, 1952, 1959.

26. Kaufbeuren — Die Urkunden der Stadt Kaufbeuren (1250–1500) / Bearb, von R. Dertsch. Augsburg, 1955.