Глава 3: 2080. Толстая Салли

Я понял, что если отвечу сразу, то скажу неправду. Открою рот, начну говорить и стану одним из тех взрослых ирландцев, которые согласно официальной статистике употребляют 14.2 литра алкоголя в год в пересчёте на этиловый спирт, но твердят нам, что пить вредно.

«Меня уже тошнит от речей узколобых лицемеров». Это цитата. Когда я цитирую, я не лгу.

Поэтому буду цитировать самого себя по дневникам.

Мистер Керриган на уроке научного метода рассказывал про Первую мировую войну. Мистер Керриган тоже взрослый и тоже лицемер. Но из тех немногих, кто учит признавать свою неправоту. И сам иногда старается. Иногда у него получается. Единственный учитель, от которого я за десять лет услышал фразу «Не знаю, но постараюсь выяснить». Потом вся школа две недели обсуждала его невероятную смелость. И учителя тоже. Ещё бы: любой другой на его месте заткнул бы ученика, чтобы не потерять лицо.

Ещё мистер Керриган не торопит с ответами. Когда я начал сверяться, я очень был ему за это признателен.

Керриган попросил нас представить Европу накануне большой войны. У войны, как говорит наша учительница истории мисс Нири, были предпосылки. Мы представляем себе Австрию и Францию в июне 1914-го. Нам видится чёрно-белое небо, и в нём набухают, как дирижабли, те самые предпосылки. Люди, вжав головы в плечи, бегут по серым улицам, торопясь дожить и долюбить до первой бомбардировки.

«Рост напряжения» — говорит мисс Нири.

«Эскалация кризиса» — говорит мисс Нири.

Но этого ничего не было. Мистер Керриган говорит, что цены на государственные облигации накануне войны росли. Люди верили в спокойное будущее и рост экономики. Что в Югославии поспеет черешня. Её разложат в деревянные ящики, и греческие моряки отвезут их в Англию. Смуглые мужчины перетаскают грубые деревянные ящики, полные красных ягод, с палубы на причал. Акции судоходных компаний подорожают.

И только потому что мы знаем, что дальше была война, нам кажется, что люди должны были тревожиться за будущее и, конечно, никаких акций не покупать.

Так и мы с тобой — мы знаем, чем всё закончилось. Но я дам голос предыдущему себе. Тому себе, который ещё ничего не знает.

 

* * *

 

24 января

Ребята сказали мне: «Почему бы тебе не спросить об этом Толстую Салли? Они имели в виду, что, разумеется, я даже слова ей не скажу. С Толстой Салли никто не разговаривал. Популярные ребята делали вид, что её не существует. Менее популярные злословили про неё, да и про всех других, с кем было менее престижно общаться, — чтобы выглядеть остроумными и показать, что они-то не такие, как эти убожества. Я считаюсь популярным. Я встречаюсь с первой красавицей школы и вхожу в тройку лучших футболистов.

Про Толстую Салли ходят всякие слухи. Например, что она на спор заставила школьного робота-ассистента купить ей пиво и принести на урок труда. То, что надо, подумал я. Но я не верил слухам, хотя бы потому, что Толстая Салли слишком умна, чтобы делать что-либо на спор, да и вообще избегает общаться с одноклассниками.

Однако я спросил её. Решение это я принял 24 января.

В тот день на уроке мистер Керриган сказал: «Призраки! Многие из нас их видели. Быть может, вы, мистер Уолдрон?». И остановился возле моей парты. Я смотрел прямо перед собой на его пиджак. Пиджак был приятного коричневого цвета, похожего на цвет ковра в нашей гостиной.

Я не мог ему сразу ответить, мне надо было свериться с собой. И я молчал, пока в классе не начали сдавленно смеяться то в одном конце комнаты, то в другом.

К тому же я действительно один раз видел призрак. Но не мог про это сказать. Не потому, что боялся того, что надо мной будут ехидничать Роб, Эрик или Джек, а потому, что не знал, как бы я поступил две недели назад: сказал бы правду или утаил.

— М-м-м, я…

— Да-да, слушаю, — терпеливо произнёс мистер Керриган.

Я мог бы ответить, что призрак, которого я видел, был призраком моей мамы.

Нет, не так. Я видел мою маму уже после того, как она умерла. Наверное, можно было бы и сказать, что видел призрак, но я её так не называл.

После этого мистер Керриган выразил бы своё сочувствие в словах аккуратных и приглаженных, как его коричневый костюм. В классе бы притихли. После этого Керриган объяснил бы нам, почему люди видят призраки, хотя их на самом деле нет. Получилось бы неловко, потому что по словам учителя вышло бы, что у меня галлюцинации. У Керригана бы, впрочем получилось сказать деликатно. Или нет. Но мне было бы плевать.

Или не плевать?

Я мог бы ответить, что никогда не видел ничего подобного. Это было бы ложью. Что касается лжи, то у меня перед глазами стоял бумажный стаканчик, в который папа набирал кофе в больничном коридоре. От усталости папа нажал не ту кнопку, и в стаканчик полилась вторая порция кофе. Чёрная жидкость перелилась через край, и я тоже почувствовал, что с меня хватит. Меня слишком долго поили неправдой. Пока мама умирала, все уверяли, что она поправится. В меня вливали обещания как бодрящий напиток, чтобы я мог продолжать делать то, что делаю.

Я продолжал ходить в школу. Я продолжал навещать маму в клинике, хотя с каждым днём мне было всё страшнее заходить в палату и видеть как она перестаёт быть похожей на себя, усыхая и темнея лицом.

Папа, чертыхаясь, нажал на кнопку отмены, но кофе продолжал литься. Папа схватился пальцами за стаканчик, обжёгся и зажмурился. Через два месяца после маминой смерти, папа привёл в наш дом Рэйчел. Через два месяца после смерти мамы и спустя неделю после того, как я увидел маму на кухне — она нарезала лук.

Мама никогда не резала лук, она вообще не умела готовить. Тем более она никогда не готовила по ночам при лунном свете. И она умерла.

Мне говорили, что она не умрёт. Мне не говорили, что у папы есть другая женщина и — возможно — он ждал маминой смерти. Но теперь я и не знал, кому верить. По всей видимости, никак не им всем.

Две недели назад мне стали давать антидепрессанты. Антидепрессанты начинают действовать как раз через две недели. То есть сегодня. Я прислушался к себе: что я хочу ответить? Что из моих мыслей настоящая мысль, а что я подумал только из-за лекарств?

Наверное, одна из мыслей моя, а другая более оптимистичная? Я закрыл глаза, чтобы легче было представить. Свою я узнаю «в лицо», а другая… более розовая? Я вспомнил, как мама давала мне поиграть с её коллекцией антикварных пуговиц. Я раскладывал их на ковре по цветам. Жёлтые к жёлтым. Зелёные к зелёным. Это было просто.

Мистер Керриган побарабанил пальцами по парте и начал отворачиваться от меня. Он умел тактично подождать ответа, а потом тактично отвязаться от ученика, если понимал, что тот не может ничего сказать. Все бы так делали. Не видел ни разу, чтобы человеку стало хуже от того, что от него вовремя отвязались.

— Да, — сказал я.

Мистер Керриган вздрогнул. Он уже успел отойти от моей парты и набрал воздуха, чтобы продолжить объяснять тему. Он повернулся, посмотрел на меня внимательно и молча кивнул.

— Что ж, — сказал он, — давайте вместе подумаем. Как работает наше зрение? Точнее, наше восприятие?

 

— С тобой всё хорошо, Дара? — спросила меня Карен после урока.

— Наверное, да, — ответил я.

— Почему ты сказал Керригану, что видел призрак? Ты и вправду что-то видел?

— Да, что-то. Вроде того, — кивнул я.

Карен посмотрела на меня странно. Я взял её за руку, потому что обычно так делаю. Нечасто, когда мы в школе. Не люблю брать её за руку или целовать при других.

Звенит звонок, и в коридоре появляется дежурный робот. Я убираю руки в карманы, и мы идём на следующий урок.

 

Почему я ответил Керригану «Да»? Потому что это была правда. Я предпочитал говорить правду. До того, как начал принимать антидепрессанты.

Почему я ответил коротко, односложно? Потому что я всегда так говорил. Ещё до того, как стал принимать антидепрессанты.

Я хотел остаться собой. Я хотел быть Дарой Уолдреном, ирландцем шестнадцати лет, учащимся в последнем классе средней школы. Хотел быть человеком, у которого жива мама. Человеком, которому не приходилось трусить перед дверью больничной палаты, заставляя себя зайти. И просто собой.

Не одним из них. Не частью того мира, где в твой дом приходит женщина по имени Рэйчел и улыбается тебе, и это неправильно. Мне кажется, воздух в нашем доме обретает новые оптические свойства. Будто мы живём в стекле или на дне аквариума. Взгляд Рейчел преломляется, когда она смотрит на меня. Возможно, я кажусь ей больше или меньше, чем на самом деле. Отец некоторое время избегает смотреть на меня, но потом тоже замечает неправильный воздух, и тоже начинает пользоваться новой оптикой. Лучи света, отражаясь от меня, летят ему в зрачки, но по пути распадаются на радугу, как если бы прошли сквозь призму. Цветные полоски перемешиваются, изгибаются, петляют, запутываются в узел и снова собираются в луч. Не тот, что прежде, но можно сделать вид, что всё в порядке.

Так папа и поступает.

— Ты слишком много молчишь, Дара, — говорит он мне.

— С тобой всё в порядке?— спрашивает он.

— Ты уверен, что тебе не нужна помощь? — говорит Рейчел.

— Может, хочешь поговорить? — спрашивает папа.

— Не надо стесняться, — говорит Рэйчел. — Я твой друг.

Наверное, можно спросить у нашего учителя физики, какие законы оптики позволяют им не замечать маму в лунном свете и спрашивать, всё ли в порядке со мной? Хотя со мной явно всё не в порядке и видно же, почему. Боюсь мистер Лайонс не поймёт вопроса.

 

26 января

— Могу заплатить, — сказал я Толстой Салли.

Толстая Салли не была толстой. Не знаю, почему к ней приклеилось это прозвище. Вообще-то она была довольно ничего, хотя я не считал её симпатичной, потому что никто так не считал. Салли не пользовалась косметикой. Про неё говорили, что она не бреет ноги, и что она носит ужасную обувь. Салли из бедной семьи и попала в приличную школу благодаря правительственному гранту. Я как-то раз засмотрелся на её волосы, которые, как мне казалось, прекрасно выглядят, когда она не заплетает их в косу: две светлых пряди на сине-зелёном школьном свитере. Я помнил это, но не отдавал себе отчёта.

Даже сегодня я не давал себе слишком задумываться о Салли, хотя мне пришлось разговаривать с ней тайком ото всех. Карен была моей девушкой, я помнил это и старался держаться этой мысли, не давая сознанию сойти с неё, как будто сознание было поездом, а мысль «Карен — моя девушка» — рельсами, и иное означало крушение. Слева и справа был овраг антидепрессантов.

Салли ничего не ответила, просто кивнула. Я знал, что она из бедной семьи, и ей всегда нужны деньги. Предлагать деньги всё равно было неловко. Вообще весь разговор был сплошной неловкостью. Я в первый раз решился нарушить школьные правила — и так дерзко. Я не знал, как к этому относиться, и не знал, как я бы отнёсся к этому до того, как начал принимать антидепрессанты. А новые чувства могли оказаться лживыми. Сотканными из лишних молекул серотонина, которые услужливо и мерзко возникали в моём мозгу из-за красно-жёлтых таблеток.

Я бы даже не знал, как подойти к Салли. К счастью, мы оказались вдвоём в пустом коридоре перед дверью спортзала. Нас обоих оставили после уроков в наказание.

Я очутился здесь после урока французского. Миссис Мёрфи могла бы спросить выученный текст, и я бы ответил, но она спросила меня по-французски «Как твои дела, Дара?», и я замялся, пытаясь разобраться, где настоящая мысль. Она спросила, почему я не хочу с ней разговаривать, и я окончательно запутался. Я не то, чтобы не хотел с ней разговаривать, хотя и не был уверен, что хотел, просто не знал, как мои дела и как об этом сказать.

— Спросите у меня текст, чёрт побери, — выпалил я.

Весь класс покатился. Миссис Мёрфи ничего не ответила, но после урока сказала мне:

— Дара, я понимаю, что ты переживаешь тяжёлые дни. Но это не повод для хамства. Ты согласен?

Я не знал, согласен я или нет, поэтому пожал плечами. Миссис Мёрфи помолчала ещё с полминуты, ожидая ответа, потом вздохнула и ввела в школьный компьютер рекомендацию применить ко мне дисциплинарные меры.

Компьютер, полагаю, посоветовался с школьным психологом и подтвердил рекомендацию.

Школьный психолог всего лишь программа, она никогда не принимала антидепрессанты.

Салли, наверное, тоже кому-то нахамила, я не стал уточнять. Я поздоровался с ней и попросил её помощи. Точнее попытался эту помощь купить. Я ожидал, что Салли фыркнет или вовсе отвернётся и сделает вид, что ничего не слышала. Но она кивнула, уточнила несколько деталей, а потом предложила план — так быстро, будто просчитывала его уже неделю.

Все говорят, что Салли учится так хорошо, потому что это её единственный шанс выбраться из нищеты, в которой живёт она, родители и двое её братьев. Я засомневался. Всё-таки, кажется, чтобы заниматься хакерством, нужно любить это занятие.

Впрочем, не уверен, что это настоящая мысль.

 

29 января

Я переоделся после футбольного матча и вместо того, чтобы пойти домой, поднялся на второй этаж, где была столовая, аптека и другие служебные помещения. У меня с собой было 120 таблеток аспирина. Салли уже ждала меня.

«Зачем она мне помогает? — подумал я. — Что если она втянет меня в какую-то историю, а потом выдаст учителям и одноклассникам? Вполне в духе её жестоких шуток. Один раз они заспорили с учителем истории мистером Уолшем. Мистер Уолш при всём классе осадил Салли, сказав, что «наиболее правдоподобные интерпретации, не вызывающие сомнения у ведущих исследователей, равноценны историческим фактам в практическом смысле». Поэтому она должна прекратить спорить с ним, пожалуйста, прямо сейчас. Речь шла о британском запрете на рабовладение, принятом в 1833-м году.

Домашним заданием к следующему уроку был анализ «интервью современника», касающийся текущих исторических тенденций. Салли взяла интервью у школьного администратора. Робот с невинной доброжелательностью изложил, что учитель мистер Уолш демонстрирует тенденцию задерживаться наедине с учителем математики в комнате отдыха. И поскольку «правдоподобной интерпретацией, не вызывающей сомнения у ведущих исследователей», является роман между двумя взрослыми людьми, то следует признать её равноценной историческому факту — успел заключить робот, прежде, чем покрывшийся пятнами мистер Уолш прервал его.

— Принёс? — спросила Салли.

— Ага, — ответил я.

— Жди, сейчас начнём, — она достала планшет, убрала прядь за ухо и стала водить пальцами по экрану.

Я покрутил головой, высматривая, не идёт ли кто-то по коридору.

— Как мы это сделаем? Ты можешь отпереть замки?

— Нет. Но нам и не придётся. Джерри их отопрёт.

— Джерри? Робот-медбрат?

— Да.

— Но как?

— Стой. Подержи.

Салли сунула мне планшет, покопалась у себя в сумке и достала губную помаду.

— Не двигайся, — приказала она мне.

Открыла колпачок и потянулась к моему лицу. Я отшатнулся.

— Это зачем?

— Не двигайся. Ты либо делаешь, что я скажу, либо выкручивайся без меня.

Я замер. Салли нарисовала на моём лице несколько линий. Потом забрала у меня планшет и дала зеркальце. Смотрясь в него, она нарисовала несколько линий на своих щеках и на лбу.

— Чтобы сбить распознавание лиц, — пояснила она, — для Джерри мы теперь два незнакомых ученика.

— Вот оно что, — сказал я.

— Не знал про такой приём?

Я помотал головой и сказал:

— Ты разбираешься в роботах лучше меня.

— Конечно. Но учти, я работаю за деньги, а не за комплименты, — сказала Салли.

Я замолчал. Салли вызывала много новых мыслей. Я боялся давать им ход, как человек, который боится поворачивать крышку растрясённой бутылки с газировкой. Хуже того, к новым мыслям присоединились новые ощущения. Я был сильно выше ростом, и ей, чтобы разрисовать моё лицо, пришлось встать на цыпочки и придвинуться ко мне вплотную. От Салли хорошо пахло, а прикосновение губной помады было мягким, почти нежным. «Карен бы это не понравилось» — подумал я.

Никому в школе это бы не понравилось.

В конце коридора показался робот Джерри.

— Что-то он быстро, — сказала Салли. — Слушай. Он думает, что сейчас время обеда. Я переставила ему дату на завтрашний полдень. Он идёт за таблетками. Сейчас он отопрёт аптеку и шкаф в ней. Я поставлю его на паузу. У тебя будет время заменить твои таблетки на аспирин. Всё понял?

— Да. Конечно. Спасибо.

Салли не ответила.

Джерри прошагал по коридору. Не знаю, почему — наверное, Салли об этом позаботилась, — но в коридоре не работало освещение. Мы стояли в полутьме, но Джерри можно было узнать издалека по белоснежной улыбке жизнерадостного дурака. Он появлялся вслед за ней как Чеширский кот.

Дверь в аптеку открылась. Мы прошли вслед за роботом. Робот повертелся в помещении, проверяя порядок, затем направился к хранилищу медикаментов.

Клиника, где я лечился, передала это в ведение школы: выдавать лекарства по расписанию и контролировать приём. Каждый обеденный перерыв я ежедневно получал из рук школьного робота две жёлто-красных пилюли. Робот давал их мне в маленьком пластиковом контейнере и смотрел, чтобы я проглотил их и запил стаканом воды.

Мой план был заменить таблетки на аспирин и тем самым избавиться от антидепрессантов, засиропливающих мозг. Робота нельзя уговорить не давать мне таблетки, но он не будет проверять, что именно даёт.

Джерри подошёл к шкафу. Щёлкнул замок. Салли опустила палец на виртуальную кнопку своего планшета. Джерри замер.

Салли посмотрела на меня.

— Что стоишь?

Я поспешил к шкафу. Распахнул двери и охнул. Внутри было слишком много всего. Подумать только: обычная ирландская школа, а лекарств на целый сумасшедший дом.

Я беспомощно огляделся.

— Чёрт… у меня целый час уйдёт, чтобы найти мои таблетки. У нас есть час?

— Не паникуй, господи. Вот они — твои антидепрессанты.

Салли уверенно ткнула в лоток на правой верхней полке. Действительно: там лежали очень знакомые на вид таблетки.

— Как ты так быстро?…

Салли фыркнула.

— Давай, меняй.

А сама опустилась на колени перед другим лоточком и завозилась с какими-то коробками.

Я полез в рюкзак за аспирином. Ладони были очень потными. Странно, но тревоги я не чувствовал.

Быть может, это был эффект антидепрессантов.

Когда мы снова вышли в коридор, я было заспешил прочь от двери, но Салли прошипела мне встать у стены в тени.

— Во-первых, подожди, пока робот уйдёт и запрёт дверь. Не бросай меня с ним. Во-вторых, сотри помаду с лица!

Я послушался и застыл у стены. Салли встала рядом. Мы смотрели, как робот уходит из хранилища. Салли закусила губу и сосредоточенно водила пальцем по планшету. Я подумал, что сейчас завтрашний полдень превратится для робота обратно в сегодняшний вечер. Ещё подумал о том, как он стоял неподвижно — смешно разведя руки — у шкафа с с таблетками. Мне захотелось попросить Салли проделать такой же трюк с человеком: остановить для меня время и не включать, пока проклятые таблетки не перестанут действовать. Я отомру, как в детской игре, и начну шевелиться, полностью придя в себя. В настоящего самого себя.

Просьба прозвучала бы дико. Но Салли бы, наверное, не удивилась и не высмеяла меня. Пока по крайней мере я не видел от неё ничего кроме молчаливой помощи.

Я думал об этом, вытирая помаду с лица пальцами. Пальцы стали красными и липкими. Салли закончила программировать и убрала планшет в рюкзак.

— Что ты делаешь? — сказала она. — О, господи.

Она выудила из рюкзака упаковку влажных салфеток, посмотрела на меня с сожалением и сказала:

— Дай мне.

И стала вытирать моё лицо. Я закрыл глаза. С удивлением я обнаружил, что мне нравятся эти мокрые слабые прикосновения. Быть может, снова подумал я, потому что я принимаю антидепрессанты? Я прислушался к ощущению и понял, что не смогу в нём разобраться. Раньше я мог с закрытыми глазами представить свои мысли и разложить их по кучкам, как пуговицы на ковре. Прикосновения салфетки были как поток воды, радуга в струях фонтана, всплеск в бокале шампанского. Все цвета и формы разом.

Послышались чьи-то шаги, Салли вздрогнула, вжалась в стену, схватила меня за руку и потянула меня к себе. Я тоже вжался в стену рядом с ней и затаил дыхание. По соседнему коридору прошагал мистер Уолш. К счастью, он был сосредоточен на чём-то своём и не посмотрел в нашу сторону.

Шаги затихли, и мы медленно выдохнули. Салли отпустила мою руку.

 

12 января

Если тебе интересно, какого чёрта я вообще согласился принимать таблетки, могу рассказать. Дело в том, что я сам задавался этим вопросом неоднократно. И вот что по этому поводу есть в дневнике — в записи от того дня, когда мне назначили препараты.

Я сказал врачу, что не хочу. Я вычитал, что люди в депрессии смотрят на мир более реалистично. Простой тест с математическими задачами выявляет, что здоровые люди переоценивают себя: думают, что решат минимум восемь задач из десяти. Депрессивные оценивают свои силы на пять из десяти и оказываются правы.

Врач сказал, что, это, конечно, правда. Однако не значит ли это, что люди запрограммированы эволюцией переоценивать свои силы? Что это более полезный взгляд на мир? Что люди, которые переоценивают свои силы, делают больше попыток, пусть и неудачных, но именно потому и успешны?

Я не нашёл, что ответить, и сказал, что хочу остаться прежним. Он долго уточнял, что я имею в виду. Я объяснял.

Психотерапевт вежливо слушал, потом подвёл итог:

— Значит, вы отказываетесь, потому что хотите сохранить память о своей маме. О своей прежней семье. Это раз. Жить так, как будто ваш отец не приводил в дом другую женщину. Он изменился, но вы хотите остаться верным себе. Честным. Это два. Я всё правильно изложил?

— М-м-м. Верно, — сказал я. Слова звучали странно. Но лучшей формулировки я не мог предложить. И я не рассказывал ему про то, как боялся заходить в мамину палату.

— То есть — честность. Это та ценность, ради которой вы готовы отказаться от лечения. По крайней мере от медикаментозного?

Я кивнул.

— Честность? Она же цельность? Она же последовательность?

Я кивнул ещё раз.

Психотерапевт покопался в планшете и показал мне фотографию. Я понял, что проиграл.

На фотографии были карточки, которые я раскладывал на столе во время нашей прошлой встречи. Тогда терапевт попросил меня написать на карточках слова, обозначающие мои ценности. А затем предложил разложить их в порядке убывания значимости. На первом месте — после долгого пасьянса — у меня оказались «любовь к близким», «здоровье», «свобода», потом «музыка» и «спорт».

Честности не было.

Иногда я злюсь на себя. Мне кажется, что это просто карточный фокус. В конце концов, я мог заявить, что только сейчас осознал, как важна для меня честность. Написать это слово на карточке и добавить в начало списка.

Но получилось бы, что это не честность. Не цельность. И не последовательность.

 

* * *

 

Джерри протянул ему маленькую пластиковую чашечку. В ней было две белых таблетки вместо двух красно-жёлтых. Даре показалось, что все на него смотрят, но нет — все были заняты своим делом. Избегая встречаться взглядом с роботом, он взял таблетки, проглотил и запил водой.

Позже, сидя на уроке, он представлял, как таблетки разбухают и растворяются в желудке, аспирин всасывается и начинает путешествовать по телу вместе с кровью. Раньше он был отравлен антидепрессантами, которые лгали ему, теперь в нём был аспирин, который тоже был ложью. Дара лгал роботам и людям. Он подумал о следующей встрече с психотерапевтом и понял, что не выдержит прямого вопроса, если его спросят о том, ощущает ли он эффекты от антидепрессантов.

А его спросят.

Он был стаканчиком, в который было налито два вида лжи. Он надеялся, что никто не схватится за него пальцами. Он удивлялся, что никто не видит, как ложь льётся через край. Он поймал себя на том, что старался ступать осторожно и не наклоняться.

Сосредоточившись на том, чтобы не расплескать то, что у него в внутри, он не заметил, как прошла пятница и суббота. В пятницу прошёл футбольный матч. Не приходя в себя, он надел форму, погрузился в автобус, прибыл на стадион, отыграл матч и вернулся обратно. Его команда, кажется, выиграла, он кричал, обнимался и смеялся — кажется, от радости.

В субботу позвали на вечеринку, и он пошёл, потому что не знал, как отказаться и стоит ли отказываться. Эрик и Гаррет угостили его пивом, он пил и прислушивался к ощущениям: теперь в нём жило три интоксикации.

— Думаю, у меня есть шансы с Лизой, — сказал Эрик.

— Не мечтай, — сказал Гаррет, — ты не в её лиге.

— Эй, кто вообще решает? Вот увидишь.

— Как вам объяснить, юноша… — сказал Гаррет. — Слышал на физике про закон тяготения? Так вот в сексе есть свои законы, ещё более суровые. Подойдёшь к Лизе — сам убедишься. Скорее Луна упадёт на Землю, чем она упадёт с тобой в кровать.

— Никто не мешает попытаться. Главное — уверенность. Что скажешь, Дара?

Дара пожал плечами.

— Закон тяготения, — продолжил отбиваться Эрик, — гласит, что все тела притягиваются друг к другу. Даже Лиза притягивается ко мне. Нужна просто сила… Нужна масса.

— Если хочешь большой массы, то тебе нужна Толстая Салли, — заржал Гаррет.

— А что… я бы смог, — сказал Эрик.

Дара оглядел комнату, пытаясь найти повод уйти.

— Смог бы? Что скажешь, Дара?

Дара почувствовал, что его ладони взмокли и он спрятал руки в карманы. В правом кармане лежали ключи от машины. В левом — салфетка, которым вытирала с его лица помаду Салли.

— Нет, — сказал он.

— Что? — спросил Эрик. Гаррет заржал ещё больше.

— Не смог бы, — сказал Дара.

— Это почему?

— Она бы даже не стала с тобой разговаривать, — сказал Дара.

— Это правда, — сказал Гаррет, — она не общается ни с кем.

— Можно подумать, для этого нужно разговаривать. Я бы молча. Ну не молча, а со стонами! — сказал Эрик.

Гаррет заржал. Дара пробормотал что-то несвязное про то, что ему нужно отойти. Его не услышали. В разговор влез Роб:

— Эрик! Правильно. Будь мужиком. Трахни Салли. Должен же её кто-то трахнуть из христианского милосердия. Трахни а потом пригласи на выпускной бал!

Гаррет как раз делал глоток, поэтому, заржав, обдал Эрика брызгами пива и пены. Эрик забыл про Салли и начал склонять маму Гаррета.

Дара отошёл от стола и направился в сторону туалетов, а оказавшись в коридоре, свернул к двери, ведущей из дома на улицу.

На улице он швырнул стаканчик с пивом в ближайшую урну и вытер пальцы о штаны.

— Дара! — окликнули его.

Он обернулся.

— Карен!

— Что происходит, Дара? Ты ко мне даже не подошёл. Я уже устала торчать с Лизой. Мисс Нири сегодня досталось от тебя больше внимания.

— А-а-а… Ты была здесь, на вечеринке?

— Представь себе. Призраков ты, значит, видишь, а обычных людей нет? Может, ты себе девушку-призрака завёл? А я теперь пустое место?

— Карен… Извини. Я себя не очень… Из-за таблеток у меня всё как-то…

— Знаешь, для человека, который ничего вокруг не видит, ты удивительно ловко ловишь мяч.

Дара не знал, что сказать и переминался с ноги, на ногу.

— Хорошая игра, впрочем, — сказала Карен. — Я тобой горжусь.

— Правда? — он поднял глаза на Карен.

— Ну конечно, — Карен улыбалась. — Никого нет лучше тебя. Ты играл как зверь и разорвал «Тринити» в клочья. Я болела громче всех, даже охрипла. А ты в автобусе прошёл мимо меня.

— Правда? — снова спросил Дара, не веря.

— И сел рядом с Толстой Салли.

— Ох. Извини, Карен. Ты моя девушка. Из-за этих таблеток я сейчас не понимаю, где мысль…

— Ах, я всё понимаю! — Карен обняла его, чмокнула в щёку и аккуратно прижалась ухом к его уху, чтобы не размазать пудру.

«Карен моя девушка» — подумал Дара.

Она похлопала его по плечу и отстранилась. Затем достала планшет, активировала камеру и поправила чёлку, глядя в объектив. Затем снова аккуратно прижалась к Даре и сказала «Улыбайся!».

Модуль камеры отлетел, подвис на полсекунды в воздухе, делая снимки, потом вернулся обратно и примагнитился к планшету с приятным шлепком.

— Пойдём обратно в дом? — предложила Карен. — Мы можем взять пунша и запереться на втором этаже в комнате Эрика.

Дара помотал головой.

— Знаешь, я, кажется, зря выпил пиво. Я забыл, что алкоголь не сочетается с моими таблетками. И я…

— Хорошо, — пожала плечами Карен. — Напьюсь с Лизой. Если ко мне подкатит Гаррет, я скажу ему, что ты сделаешь с ним то, что сегодня сделал с Тринити. Семь раз и пенальти.

Дара кивнул:

— Ты моя девушка, Карен.

— Ты повторяешься. Впрочем, я не против.

Дара кивнул, улыбнулся и ушёл, ничего больше не сказав.

Он шёл, вдыхая воздух и выдыхая пары алкоголя. Представлял, что вдыхает правду и выдыхает ложь. Он решил, что будет идти куда глаза глядят, пока не почувствует, что выдохнул всё, что его отравляет.

В кармане пиликнуло: пришла фотография от Карен. Они улыбались в камеру. Дара выглядел довольным и здоровым. Улыбка Карен была похожа на улыбку робота Джерри, но Карен была очень хорошенькая и неглупая.

Даре захотелось, чтобы у него были камеры вместо глаз. Видеть и замечать всё как есть. Разве не было бы здорово? Господи, неужели Карен сказала правду — он прошёл мимо неё в автобусе? Кажется, он ведёт себя как дерьмо. Вокруг него люди, а он… Карен мила с ним, а он даже не сказал «спасибо».

И он не сказал «спасибо» Салли.

Салли. Дара остановился посреди улицы.

Он достал из кармана салфетку и провёл ей по лицу. Ощущения были другими. Быть может, потому что салфетка давно высохла, а быть может, потому что прикасалась не Салли.

Он повернул направо, потом ещё раз направо прошёл до конца улицы и нажал на кнопку дверного звонка, в который он никогда не звонил.

Салли открыла дверь.

— Я хотел… — сказал Дара.

— Что? — Салли выглядела очень удивлённой и перепуганной.

— Спасибо. Я хотел сказать тебе спасибо.

Салли пожала плечами и кивнула.

Дара стоял, молчал и вытирал вспотевшие ладони о брюки.

— Мне сказали, что вчера мы сидели вместе в автобусе. Будешь смеяться, я сам не заметил, куда сел. Это всё странно.

— О да, — чуть улыбнулась Салли, — Карен выглядела как моя кошка, когда на неё брызгают из пульверизатора. Надеюсь, вы не поссорились.

— Нет, — ответил Дара. — Зачем вы брызгаете на кошку из пульверизатора?

— Чтобы не ела цветы, — ответила Салли.

 Дара замолчал. Он чувствовал, что хочет сказать что-то ещё, но не понимал, что.

Салли рассматривала его и теребила поясок кофты.

— Ну… пока… — сказал Дара.

Салли кивнула. Дара сошёл с крыльца в темноту, чувствуя себя пустым и глупым, как выкипевший чайник на плите. Ему было неуютно, хотелось, чтобы люди выключили газ, но он не мог даже просвистеть.

— Постой, — сказала Салли ему вслед.

Дара обернулся.

— Зачем ты это сделал? Зачем пошёл менять таблетки? Расскажи.

Дара кивнул. Салли спустилась со ступенек к нему, запахивая на ходу кофту. Они стояли друг напротив друга, избегая встречаться взглядами.

— Помнишь мистера Керригана, то есть… то, как он спросил меня про призрак?

— Конечно.

— Я не мог ему ответить, потому что…

Дара понял, что не может говорить дальше ровно по той же причине, по которой не мог ответить Керригану. Он закрыл лицо руками. Он чувствовал себя глупо. Странно, но то, что Салли была рядом, не делало ситуацию хуже. Он был идиотом, но рядом с Салли можно было быть идиотом. Быть может, потому что Салли позволяла себе быть какой угодно — смешной и грубой.

— Я напишу тебе письмо, — сказал Дара сквозь ладони.

— Хорошо, — ответил голос Салли, — я буду ждать.

 

 

Они сидели на свалке, на капоте машины. Салли сказала, что Ирландия — это последняя страна, в которой остались настоящие свалки. На пустыре лежали старые автомобили, роботы и стиральные машины. По вечерам кажется, что ржавчина появляется из-за оранжевого закатного солнца. Солнце, уходя, целует на прощание бедные старые машины, и на них остаются оранжевые пятна. Это можно подсмотреть. Если нет дождя.

Сегодня дождя не было.

Салли долго читала письмо Дары. Потом долго думала. Она водила взглядом по свалке и моргала. Казалось, будто решает уравнение, составленное из пустых корпусов автомобилей.

— Ну что? — спросил Дара, когда она дочитала. — Ты злишься?

— Нет, с чего бы? Я удивляюсь.

— Чему?

— Тому что мы не аннигилировали.

— А?...

— Материя и антиматерия, встречаясь, аннигилируют со страшным взрывом. Школу должно было разнести по кирпичикам, когда я взяла тебя за руку. Мы слишком разные. Ты из богатой семьи. Привилегированный класс. Я дочь механика и горничной. Ты ходишь к психотерапевту и ненавидишь его. Я один раз дождалась очереди на бесплатный приём к психологу, но с тех пор мне позволяют общаться только с искусственным интеллектом: на большее страховка не тянет. Ты отказываешься от антидепрессантов. Я ворую наркотики из школьной аптеки, чтобы забыться. Твои родители переживают за тебя. Спрашивают твоего мнения. Мои — только орут, когда я мешаю им пить.

— Мои родители… — нахмурился Дара. — Моей мамы больше нет. А моей отец сплавил меня мозгоправам, чтобы я не портил своим хмурым видом медовый месяц с новой женой.

— Хорошая попытка. Но я выиграла.

— Что выиграла?

— Соревнование. Мы ведь соревнуемся: кому из нас хуже?

Дара потупился.

— Нет. Я понимаю. Ты… Тебе…. — Он запнулся. — Почему ты мне помогла? И не взяла денег?

— А почему ты попросил меня помочь?

— А почему ты согласилась, не спросив, зачем?

— А зачем тебе знать?

— Ты принимаешь наркотики? Ты только за этим пошла?

— Почему мы отвечаем вопросом на вопрос?

Дара рассмеялся и спрятал руки в карманы.

— В древние времена — до компьютеров — деньги были маленькими кружочками из металла. Когда люди не могли договориться, они брали кружочек и бросали его в воздух. Если он падал одной стороной, то выиграл один спорщик. Если другой — другой.

— Ну так сходи домой, — хмуро сказала Салли. — У тебя там до чёрта антиквариата. Может, найдутся древние деньги. В конце концов у тебя много современных денег. Слетай на аукцион, купи монету, чтобы мы могли подбросить и договориться.

— Ладно, — сказал Дара. — Я проиграл. Я богатый. Ты умная и знаешь слово «монета». Не знаю я, почему попросил тебя помочь. Просто был в панике и не знал что делать.

«Я и сейчас не знаю, что делать» — подумал он.

— Я хочу вернуться, — услышал он свой голос. — И подложить таблетки обратно.

— Шутишь?

— Нет. Я решил, что бесполезно воевать за старого себя. Когда меня перестанут пичкать таблетками, я, может, и начну мыслить привычно. Но прежнего Дары уже не будет. Слишком много нового опыта. Не могу же я перепрожить последние дни заново и оценить всё «по-настоящему». Без розовых очков. Я думал, что мир станет яснее, но в итоге только больше запутался.

«И я больше не уверен, что прежний Дара был тем, кем я хотел бы быть, — подумал он про себя. — Он бросался наперерез мячу, но не мог войти в палату к умирающей матери. Он называл Толстую Салли толстой, хотя так не считал».

Салли улыбнулась и удивлённо помотала головой.

— Бог знает, что у тебя в голове. Признайся, тебе просто понравилось нарушать закон.

Он оглянулся на неё.

— Да, мне понравилось.

— Это твоя мысль? Или это говорят антидепрессанты? Что ты напишешь в дневнике? «Толстая Салли — пугало и изгой, но с ней так удобно! Можно ограбить школьную аптеку. Она всё сделает. Потому что умная. А умная потому что нищая. Я могу передумать, испугаться, захотеть вернуть таблетки на место в шкаф, пока не дай бог не обнаружили, и она всё сделает!».

— Салли. Ты не пугало. Ты знаешь… ты вообще-то мне нравишься.

Салли на секунду растерялась.

— Откуда тебе знать? У тебя же есть Карен, а всё остальное нашёптывают антидепрессанты.

Дара встал с капота машины и обхватил себя руками. Свалка медленно окрашивалась в вечерние цвета. Рухлядь становилась красивой. Как мир под антидепрессантами.

— Давай так, — сказал он. — Мы ещё раз открываем аптеку. Я возвращаю антидепрессанты, а ты возвращаешь наркотики.