Лекция IV. Литургия смерти и современная культура

План практических действий

Общие соображения

Культура

Мы можем или, точнее, мы должны вернуться теперь к нашей современной ситуации и к вопросу о практических действиях в контексте нашей веры, нашей литургической традиции и имеющихся обстоятельств. Мы должны попытаться все это соединить (и поверьте мне – это очень нелегко). Начну с напоминания, что под «нашей культурой» я в первую очередь имею в виду секуляристское общество, а под «секуляристским» – в первую очередь мировоззрение, жизненный опыт, способ видеть и, главное, проживать жизнь так, как будто (и это моя главная мысль) она не имеет никакого отношения к смерти. Так, эта секуляристская культура (как я говорил в первой лекции) подавляет смерть – путем ее «медикализации», например (устраняя смерть из страны живых), или организации похорон таким образом, который пытается «примирить» смерть с культурой, смягчить «неприятность» всей этой процедуры. Таков один из подходов секуляризма к смерти – подавление ее. Второй подход – то, что я назвал бы, за неимением лучшего термина, ее «гуманизацией», ее «натурализацией», то есть обращение со смертью, как любит выражаться современный мир, «по-взрослому», здраво и разумно, так сказать – без tremolo. Оба подхода – «подавление» и «гуманизация» – делают смерть бессмысленной, чем-то, с чем нужно «справляться», но что не придает жизни какого-то особого смысла. И даже если сегодня модно обсуждать за коктейлями на Парк-авеню проблемы «посмертного существования» (на эту тему написаны тонны книг!), и это «посмертное существование» включается в «гуманизацию» смерти, все равно оно не имеет никакого смысла для того, что я делаю сегодня, ибо то, чем я занят, скажем, с 8 до 17 часов, не придает жизни никакого конкретного смысла. Такова наша культура.

Вера

Что такое наша вера? Это можно объяснить очень просто, хотя за каждым предложением кроется глубина и богатство опыта, видения смерти. Во-первых, смерть в христианском вероучении – это «жало греха»; это не ответ на вопрос о биологической или физической смерти. «Смерть» в христианском лексиконе означает «отделение от Бога» в результате греха, своего рода «онтологическую катастрофу», превратившую Творение или, точнее, человеческую жизнь в нечто, отличное от того, что сотворил Бог, и эта смерть имеет «жало греха». Как отделение от Бога смерть (в этом смысле не физическая, не физиологическая смерть, но как грех и отделение) была побеждена смертью Христовой. Поэтому, во-вторых, умершие – усопшие – живы во Христе.

Надежда

Ранняя Церковь не дает конкретных объяснений, но можно сказать, что это «продолжение жизни» основывается на том, что мы называем «надеждой воскресения». Надежда – это не просто некое смутное ожидание, нет, это нечто гораздо большее. Это не только вера в воскресение, это почти предвкушение его. И здесь (хотя я действительно никогда не думал, что в обязанности богословия входит давать нам определения того, что сейчас происходит, скажем, с Марьей Ивановной, умершей в 1886 году) я вижу главную опасность для богословия смерти – «любопытство». И очень многое в подходе к смерти основывается не на богословии или вере, а на простом любопытстве. Но эта надежда воскресения... Не забывайте, что Шеол, библейское состояние смерти, – это именно место «без надежды», и это отражено в знаменитой цитате из Данте, в надписи на входе в его Ад: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Но со Христом надежда может войти и во ад. Это надежда не просто на мое чудесное возвращение, это – космическая надежда на победу Бога. Всеобщее воскресение (как мы увидим чуть позже) не может быть отделено от прошения «Да приидет Царствие Твое». Надежда воскресения – существенная часть пришествия и торжества Царства Божия.

Литургическая традиция

Теперь, после «культуры» и «веры», обратимся к нашей литургической традиции. Ее можно разделить на две части. Во-первых, в погребении, в обращении со смертью тела мы обнаружили два существенных «слоя». Один я назвал «слоем Великой Субботы», входом в смерть как в покой Христа, а второй мы можем определить как «слой оплакивания и страха». Итак, первая часть – это погребение, состоящее из двух «слоев» – Великой Субботы и оплакивания и страха. Ко второй части нашей литургической традиции относится «поминовение», которое имеет дело не со смертью как таковой, а с «усопшими» после смерти; это – молитвы за усопших, заупокойные молитвы. И здесь мы тоже находим два «слоя». Во- первых, общецерковное «поминовение», то, что мы забыли, но что пребывает всегда и должно быть открыто заново: вся литургия как «поминовение», память о том, что усопшие не исключены ни из одной части литургической жизни Церкви – ни из Пасхи, ни из Евхаристии, ни из каждого существенного выражения нашей жизни. Второй же «слой» – это «частные» поминовения.

Таким образом, наша литургическая традиция – многослойна и сложна.

План действий

Стремление к кафоличности

И вот после напоминания о том, что мы уже обсудили, поставим вопрос: «Как нам все это объединить, как преодолеть неразбериху?» (Неразбериха эта происходит, в частности, и от богатства нашей традиции, не всегда от ее недостатков, отнюдь не от недостаточной развитости традиции.) Очень трудно быть «кафоличным» (не римокатоликом – это-то довольно просто, или было просто!), потому что «кафоличность» означает «держание вместе» всех вещей, что, как учит апостол Павел, нам очень трудно делать, даже после возрождения в Крещении. Нам трудно совместить сокрушение с воскресением, нам трудно видеть мир в его целостности, как видит его Бог. Поэтому мы сегодня пытаемся, в первую очередь, совершить усилие кафоличности, пытаемся увидеть, как все вещи – культура или отсутствие культуры, двадцатый век или любой другой, мое положение в жизни или ваше – могут и должны быть «преодолены» в достижении «кафолического видения».

Исторически (я начинал свою богословскую жизнь как церковный историк) у нас была, так сказать, «ориентированная на смерть» Церковь, которая существует кое- где и сегодня. Это – Церковь, в которой священник в основном отводит себе роль «служителя» своих прихожан в критические моменты их жизни: «рождение, свадьба, смерть» – вот события, которые требуют его участия. В остальное время он – мудрый советчик, общественный деятель, человек, с которым необходимо обсуждать роспись Церкви (причем только он, священник, должен решать, как ее расписывать, и никто другой!). Но если раньше Церковь была «ориентирована на смерть», то сегодня существует опасность того, что она превратится в «ориентированную на жизнь» Церковь, не во что-то «единое, соборное и апостольское», а в собрание бойскаутов, молодых взрослых, старых взрослых и т. п., то есть в собрание «активистов» всяких мастей. Пора нам понять, что все эти клубы, даже если их, скажем, пятьдесят пять, схожи в одном: все их члены – потенциальные трупы! Именно об этом заставляет нас забывать наша «отрицающая смерть» культура. Таким образом, из «черной Церкви» мы можем сегодня перейти в Церковь, которая будет благодарить «культуру» за это мирное и скорое «уничтожение смерти», чтобы мы могли наконец-то «заняться жизнью». Вот очередной удар по кафоличности!

Как мы можем придать смысл всему этому? Как нам совместить жизнь и смерть, сокрушение и хвалу, аллилуиа и слезы? Как сделать это значимым не только для меня, для вас, для моих прихожан, но показать все это как «присутствие», «действие», «силу» во всей культуре? Вот те громадные трудности, с которыми сегодня нам приходится иметь дело, и хотя я не надеюсь на то, что мы сможем с ними справиться, я считаю наш семинар очень важным потому, что (хотите верьте, хотите нет) никто нигде в Православной Церкви пока не задумался об этом.

Я закончил вчерашнюю лекцию утверждением о необходимости «открытия заново»; стратегия достижения той кафоличности, о которой я говорил выше, в первую очередь основана на «открытии заново» (например, открытии заново «Великой Субботы», которая сегодня в погребении звучит в основном как надгробное рыдание, но на самом деле таковым не является). Историческое, археологическое восстановление недостаточно, нам нужен синтез – синтез, в который мы можем поверить, в который мы можем «обратиться». Думаю, я могу с уверенностью сказать (и каждый из вас может сказать то же самое), что я не могу проповедовать, не могу ничему учить, если то, о чем я проповедую и чему учу, не есть моя истинная вера. Нам так нравится в богословии всегда цитировать кого-то другого («Святой Афанасий сказал...»), ведь это так безопасно (упаси Бог, чтобы это я сказал!). Это нечто вроде «псевдосмирения». Мы говорим, что Бог существует, потому что так сказал Григорий Нисский. Но, может быть, Бог существует и потому, что это говорю и я тоже (в конце концов, я нахожусь ближе к вам, чем Григорий Нисский!). И этот тип богословия, который всегда процеживается через фильтр кого-нибудь из Кесарии Каппадокийской, – это не только прекрасная вещь, именуемая «неопатристическим возрождением», но и своего рода редукция богословия к истории, к цитатам, к ссылкам. И самое печальное в этом вот что: «Знаете, Максим Исповедник высказал одну очень интересную мысль...» – и вот мы проводим симпозиум по этой мысли!

Мы должны, в первую очередь, попытаться осуществить это «открытие заново», это «возрождение», как наше собственное возвращение к тому, что потом будет жить в нас. И если оно будет жить в нас, оно осветит все вокруг нас, даже без наших к тому усилий. Таким образом, весь смысл этого возрождения, «открытия заново», в том, чтобы привести к такому «обращению», которое сделает это моей верой, и не только моей верой, потому что я умный, но моей верой как верой Церкви, а точнее, конечно, – верой Церкви как моей.

Необходимость образования

Думаю, вы все согласитесь (и для этого не нужны никакие лекции), что первый шаг на этом практическом пути – образование. В нашей Церкви никогда не учили нашей смерти (да и вообще смерти), никогда не проповедовали о ней. Даже сегодня наша проповедь на погребении обычно принимает форму некоего панегирика. (Мы вдруг понимаем, что человек – слава Богу! – не может оспорить то, что он был прекрасным человеком! До его смерти мы даже не думали об этом! Мы считали его заурядной личностью, самым обычным неудачником, а теперь!.. Это – не проповедь о смерти, это увенчивающая ложь!)

Таким образом, мы можем сказать, что, хотя Литургия теоретически сама есть научение, икона нашего вероучения, она перестала быть таковой по различным причинам – из-за языка, из-за разных извращений и т. п. Этот процесс начался очень рано, когда некий хороший византийский поэт (потому что он просто не мог сдержать своего вдохновения) определил «ад» как место, где больше нечего делать, как только рыдать и стенать «Аллилуиа!». Литургия перестала быть откровением, ее надо объяснять через научение, через катехизис.

Я еще раз повторяю: смерть, весь комплекс смерти никогда не стоял (по крайней мере, в последние несколько столетий) в центре учения Церкви, образования, богословия. Смерть содержалась где-то в отдельном, специально для нее отведенном месте. Образование, конечно, обращено не только к детям, но и ко взрослым, оно включает в себя проповедь, а также и богословское образование. И перед нами встает огромная задача поставить в центр нашего богословия то, что стоит в центре Евангелия: «Если Христос не воскрес, то вера наша тщетна» (1Кор 15:14). Мир обратился в христианство не вследствие тонкостей паламистских споров, но этим невозможным, неслыханным утверждением, что «смерть была попрана смертью». Чьей смертью? Смертью Христа. Но как Он смог? Потому что Он – Сын Божий. А что это значит – «Сын Божий»? Потому что Он послушен Отцу... И мы возвращаемся к Святой Троице, возвращаемся к христологии, но уже (используя терминологию, к которой я редко прибегаю, но которая здесь очень уместна) из «экзистенциальной ситуации». Именно так, заново открыв для себя, что «случилось со смертью», мы можем по-настоящему открыть для себя даже таинства внутренней жизни Святой Троицы.

Я бы определил тему этого образования (к сожалению, я не имею возможности вдаваться в детали) как демонстрацию того, как смерть должна преодолеть, «трансцендировать» эти три области, в которые мы «сослали» ее, к которым мы ее свели, а именно «умирание», «погребение» и «поминовение». В программе богословского образования, например, смерть обычно присутствует в пастырском богословии, в обсуждении приготовления человека к умиранию. Как вы это делаете? А вы? Давайте сравним наши методы. Таким образом, в этом случае мы имеем дело с «рецептами». Но в чем конечный смысл этого приготовления? Обычно в нашей культуре он – в том, чтобы «облегчить», «утешить». Поэтому перед определением темы образования мы должны понять смерть как тему – точно так же, как «конец» или «Царство Божие» – не одна из глав богословия, а измерение богословия, измерение нашей веры. Христианин тот, кто, прежде всего, верит, что что-то случилось с его жизнью – и с его смертью! И потому жизнь и смерть неразделимы. В этом освобождение смерти от «проблем умирания», от рецептов «приготовления к смерти». В этом и освобождение от «проблем погребения» и «проблем поминовения». Эти вещи, при всей их важности, должны быть результатом, итогом веры в смерть, которая пронизывает всю жизнь Церкви, в смерть как поистине центральную тему христианства, веры, Церкви. Без этого все бессмысленно. Если мы будем продолжать изолировать смерть от всего остального, видеть в ней лишь одну из многих проблем, встречающихся нам в жизни, мы не сможем организовать настоящее образование.

Другими словами, первое, что мы должны сделать в Церкви и в образовании, – это заново открыть для себя саму смерть. Это звучит наивно, ибо мы все умираем и просто «не можем не знать» о ней. Но смысл смерти извратился, и потому чрезвычайно важно открыть, очистить его. Необходимо раскрыть христианский смысл смерти в противовес секулярному и гуманистическому взгляду на нее, раскрыть смысл смерти как не созданной Богом, как не (в самом глубоком смысле слова) «естественного события», как события в высшей степени «не естественного» и потому трагического. Знание, что смерть – это «наказание за грехи»: где это в современном погребении? В гуманизме к смерти относятся как к очень неприятному, но «морально нейтральному» явлению. Но мы должны увидеть, что в этом мире смерть, с одной стороны, – всемогущая властительница, но с другой она – самозванка! Смерть каждого человека – незаконна, каждый раз, когда кто-то умирает, – это оскорбление Бога! Бог не создавал смерти. И так мы приходим к тому, что смерть – это трагедия, ибо она – разлучение не только с теми, кто любит меня или кого люблю я, но разлучение с Самим Богом. И это значит, что христианское понимание смерти (и в этом оно кардинально отличается от гуманистического) – трагическое. В разговоре сегодня мы многие вещи можем назвать «трагическими», даже зубную боль, но я имею в виду «трагедию» в древнегреческом смысле этого слова, как tragôidía. Трагедия – это столкновение, конфликт, который выходит далеко за пределы области неприятных ощущений нашей жизни. Таким образом, в первую очередь мы должны заново открыть для себя смерть как трагедию.

Второе утверждение, которое мы заново должны провозгласить в нашем образовании, в нашей проповеди, в нашем вероучении, в нашем богословствовании, – это, конечно, о смерти как победе. Смерть не перестает быть трагедией, но она и победа. Я уже много говорил о том, что Христос уничтожил смерть. Но, видите ли, в понятиях христианства это означает, что каждая смерть должна быть уничтожена. Например, моя смерть еще не уничтожена, потому что я еще не умер. Моя смерть все еще может быть отрицанием Христа, может быть не трагедией, но последним грехом. Таким образом, смерть следует рассматривать как победу, которую нужно все время одерживать. Именно поэтому Церковь пребывает в нашем мире, она не говорит: «Сидите и ни о чем не волнуйтесь, все проблемы были решены две тысячи лет назад». Каждый раз – та же самая борьба, те же самые «схождение» и «восхождение», каждый раз мы видим уникальность каждой жизни, уникальность каждой смерти. Было бы поистине ужасно, если бы человек, выслушав богословие Великой Субботы, вошел в комнату, где только что умер ребенок, и сказал родителям: «Подумаешь! Христос воскрес!»

На самом деле мы все время забываем о существовании христианского измерения во всем, что касается страдания. Таинство страдания – одно из величайших таинств христианской веры. Христос не отменяет страдание как страдание, Он наполняет его новым смыслом, Он победно заявляет: «Если ты страдаешь, то страдаешь вместе со Мной, потому что Я страдал вместе с тобой». Он не говорит: «Ты не страдаешь, это все, знаешь ли, иллюзия». Это очень нелегко понять. Смерть как победа – где она происходит? Я бы ответил на это – на многих уровнях: в сознании, в душах тех, кто страдает, но и в литургии смерти, которая есть вершина этой победы.

Это бдение – вовсе не приятное, красивое богослужение в чью-то память! Почему я так подчеркиваю то, что мы молимся вместе с усопшим и он молится вместе с нами, почему я подчеркиваю, что это Церковь говорит от лица всех нас, живых и мертвых? Потому что во время этого заупокойного богослужения происходит то, что происходит каждый год в Великую Субботу. Мы стоим у могилы, мы плачем, Матерь Божия говорит: «О горы и холми, и человеков множества, восплачитеся, и вся рыдайте со Мною, Бога нашего Материю!» И вот в конце девятого ирмоса канона мы слышим ответ: «Не рыдай Мене, Мати...» Не оплакивай Меня, ибо Ты понимаешь, Ты знаешь (или должна знать)... и Она исповедует надежду на воскресение. Еще до раскрытия смерти Христа как победы это раскрытие провозглашается (и потому исполняется) именно в самой заупокойной службе. Именно тут мы понимаем: каждый раз, в каждом случае смерть подлежит преображению. Мы не можем сказать: «Нет, он не умер», факт остается фактом. Но в каждом погребении, в каждой заупокойной службе смерть преображается и заново раскрывается смысл пасхальной природы Крещения и Евхаристии.

И, наконец, нам нужно вновь увидеть смерть не как «последнюю ступень» для всех, включая и живых, и счастливых, и даже святых, но как реальность, основное содержание которой – надежда. Вы, вероятно, слышали о новом богословском направлении (а у нас на Западе каждые полгода появляются новые направления!), которое называется «богословие надежды». К сожалению, когда мы начинаем листать эти книги, той надежды, которую мы хотели бы найти, там нет... Там нет той высшей надежды, в которой и заключается существенная новизна христианской смерти. Да, мы по-прежнему мертвы. Да, труба, возглас, снисхождение – все это еще не произошло. Но мы знаем, мы почти знаем, как знал апостол Павел, как это будет, хотя слова его с трудом поддаются нашему пониманию. И потому эта тишина – как в Великую Субботу – еще до крестного хода, до «Христос воскрес из мертвых», перед закрытыми вратами (ничего еще не произошло) – все же Благословенная Суббота. Этот мир, этот покой уже здесь. Черные облачения сняты, и гроб в середине церкви цветет; окруженная цветами, это – жизнь уже торжествующая.

Именно поэтому, взирая на Великую Субботу, я бы предложил в качестве «психотерапевтического совета» (хотя я не большой поклонник таких советов) не проявлять слишком большого интереса к знаменитому «промежуточному состоянию». Если вы спросите меня: «Где находятся сейчас мои бедные усопшие близкие?», я предложу вам не искать ответа ни в современных, ни в древних книгах, но подумать о Великой Субботе. Если в вашем приходе нет этой службы – быстрее забудьте о смерти и восстановите Великую Субботу! Отбросьте все остальное! Объявите мораторий на похороны, пока не восстановите Великую Субботу! В ней – истинное обретение «смерти как перехода», ибо здесь истинная надежда – предвкушение Царства Божия, почти знание его. Если мы можем сказать после литургии в мире сем: «И дай нам причаститься Тебе в день невечерний в Царствии Твоем...» («Подавай нам истее Тебе причащатися в невечернем дни Царствия Твоего»), то даже сейчас, ничего точно не зная, глядя сквозь тусклое стекло как через туман, мы уже предвкушаем Его Царствие. В лучшие моменты своей жизни мы знаем, что имеем в виду, говоря: «Да приидет Царствие Твое», и мы знаем, почему купец все продал для того только, чтобы купить ту единственную жемчужину, знаем, почему люди покидают мир, чтобы быть там и только там, – если это возможно здесь, то насколько же в большей степени это удел тех, кто уже не отягощен заботами мира сего.

Таким образом, первая цель нашего образования – раскрыть христианскую смерть как трагедию и грех, как онтологическую катастрофу, как нечто неестественное, нечто, что мы всегда должны оплакивать, ибо Бог смерти не сотворил. А во-вторых, нам нужно заново открыть смерть в ее связи с победой Христа над смертью, это – тема заупокойного богослужения. И наконец, мы должны заново увидеть смерть как этап, наполненный не рыданиями и стенаниями, а тем растущим Светом, описанным в песнопении, обращенном к Богородице, в котором поется о «заре таинственного дня». Мы обычно еще спим в те лучшие минуты дня, когда ничего еще не проявилось, но слабый свет на востоке подает надежду...

Рассмотрев цели нашего образования, естественно было бы посвятить некоторое время обсуждению способов претворения его в реальность, но на это, как вы понимаете, у меня нет времени. Но мы определили программу. Может быть, я все-таки приведу один пример того, насколько серьезны стоящие перед нами проблемы. Вчера, во время нашего «клерикального междусобойчика», мы немного поговорили о беспокойстве за наших детей. Когда наши дети, живущие в Америке, узнают о существовании смерти? И что они узнают о ней? Безусловно, они не узнают ничего об этой трагедии умирания, потому что никто никогда не умирает в их квартирах! Наоборот, мы увозим умирающих из дома как можно скорее, чтобы не смутить детей, которые должны жить «нормальной жизнью». Дети спрашивают: «А где бабуля?», и мы всегда отвечаем: «Она с Богом», а звучит это так, как будто она только что уехала в Цинциннати!

Встреча со смертью – всегда шок, даже в культурах, в которых она находится в центре внимания. В Америке наши дети абсолютно не готовы к этой встрече.