Раннехристианские истоки литургии смерти

Для Древней Церкви (а мы переходим теперь к истокам христианской литургии смерти) эти торжествующие уверения, до сих пор повторяемые нами еженедельно, – истинны, и истинны буквально. Поистине то, что поражает человека, изучающего раннехристианское богослужение, а особенно – раннехристианские похороны, – это отсутствие какого бы то ни было интереса или какой бы то ни было озабоченности по отношению как к физической или биологической смерти, так и (и это еще более удивительно и значительно) к «посмертному существованию», состоянию «усопшего» между смертью и конечным воскресением, тому состоянию, которое позднее богословы назовут «переходным» и которое на Западе выльется в доктрину чистилища. Что же касается Востока, то там это состояние станет предметом некоего «парабогословия», о котором серьезные богословы и сегодня не знают, что сказать: то ли к этому следует отнестись серьезно, то ли считать народным благочестием, если не просто суеверием.

Но в ранней Церкви мы не видим ничего подобного! Конечно, христиане хоронили своих умерших. Более того, изучая то, как они их хоронили, мы узнаем, что делали они это в полном соответствии с похоронной традицией, принятой в обществе, в котором они жили, будь то еврейское или греко-римское общество. Похоже, они не стремились создавать собственные, специфически христианские похоронные обряды. Никакой «апостольской комиссии» по христианским похоронам! Никакого развития собственной похоронной практики! Они даже пользовались похоронной терминологией окружающей их культуры. Многие из нас, вероятно, не знают, что в самой ранней молитве (о которой я буду подробно говорить завтра) «Боже духов и всякия плоти...»5 прошения об оставлении грехов, которую мы произносим и сегодня, употребляются языческие термины: усопшие пребывают «в месте светле, в месте злачне, в месте покойне». И никаких трудностей не возникает при использовании языческой терминологии, если мы точно себе представляем, что имеем под ними в виду.

Таким образом, со стороны могло показаться, что ничего не изменилось. Христианские катакомбы на деле – это совершенно такие же кладбища, как и нехристианские катакомбы или кладбища. Церковь поддерживает свое существование в условиях преследований именно как collegium funeralium, сообщество, предоставляющее дешевые похороны своим членам, точно так же как наши эмигрантские братства в Америке главной своей задачей видели подобающие похороны. Евхаристия, которую служили в день смерти мученика на его могиле, язычнику представлялась как refrigerium, жертвенная трапеза, какую предлагали они и своим умершим. Казалось, ничего не изменилось, но в то же время изменилось все, ибо изменилась сама смерть. Или, точнее, смерть Христа радикально, если угодно – онтологически, изменила смерть. Смерть – уже не разлука, ибо перестала быть разлукой с Богом и, следовательно, с жизнью. И ничто не выражает уверенность в этой радикальной перемене лучше, чем надписи на христианских могилах, подобные вот такой, сохранившейся на могиле молодой девушки: «Она жива!» Древняя Церковь живет в тихой и радостной уверенности, что усопшие во Христе, еп Christô, – живы, или пребывают, цитируя еще одну раннюю формулировку похоронного обряда, «идеже присещает свет лица Божия»6. Церковь не задает вопросов о природе и образе этой «жизни» до всеобщего воскресения и Последнего Суда – вопросов, которые много позднее составят единственную тему последних глав догматики, так называемого трактата De Novissimis («О последних временах»). И не задает она этих вопросов не из-за (как считают западные богословы) «неразвитости» богословия на этой ранней стадии, из-за отсутствия тогда выработанной, систематической эсхатологии, а потому, что, как мы увидим, она свободна от индивидуалистического – можно даже сказать, эгоцентрического – интереса к смерти как к моей смерти, как к судьбе моей души после того, как я умру, интереса, который появится много позже и практически вытеснит эсхатологию ранней Церкви.

Для ранних христиан всеобщее воскресение – именно всеобщее, это – космическое событие, исполнение всего в конце времен, исполнение во Христе. И этого славного исполнения ожидают не только усопшие; его ожидают и живые, и вообще все творение Божие. В этом смысле, по словам апостола Павла, мы (я имею в виду и живых, и умерших) все мертвы – не только те, кто покинул эту жизнь, но и все те, кто умер в воде Крещения и вкусил Христово воскресение в воскресении Крещения. Мы все умерли, говорит апостол Павел, и наша жизнь – не только жизнь усопших, но и жизнь живых, – «сокрыта со Христом в Боге» [Кол 3:3]. И я еще раз повторю (потому мы так привыкли уже к этим словам, что воспринимаем их как некую музыку, не думая о ее смысле): жизнь сокрыта со Христом, а Христос – жив, смерть не имеет над Ним власти [ср. Рим 6:9]. Так, живые или мертвые, в этом ли мире, чей образ проходит [ср. 1Кор 7:31], [...], или покинув его, мы все живы во Христе, ибо мы соединены с Ним и в Нем имеем свою жизнь.

Такова христианская революция по отношению к смерти. И если мы не поймем этот поистине революционный, поистине радикальный характер христианства – революционный в отношении религии, всего, что человек относил к таинственной реальности смерти, если мы этого не поймем, то мы не сможем понять и истинный смысл обращения Церкви с умершими.

У нас нет механизма для «отличения» в долгой и сложной истории христианского «богослужения смерти» подлинной традиции от искажений и капитуляций перед старым «культом мертвых» или (если процитировать страшные слова Христа) стремлением «мертвых хоронить своих мертвецов» [Лк 9:60]. Какая ужасная картина! Попробуйте себе это представить. Но именно в таком «отличении» мы нуждаемся сегодня более чем когда- либо. Ибо (взглянем правде в глаза) смерть, которую навязывает нам наша секуляристская культура, – это, как ни странно может прозвучать, старая, дохристианская смерть, смерть приручённая, дезинфицированная, вульгаризированная, ее скоро будут доставлять нам вместе с медицинской справкой, гарантирующей «существование после смерти». Но мы знаем и мы верим (или по крайней мере, мы, как христиане, должны знать и верить), что Бог создал нас, призвал нас «из тьмы в чудный Свой свет», как говорит апостол Петр [1Пет 2:9], не ради «существования после смерти» (пусть даже вечного) или, говоря по-иному, не ради «вечного существования в смерти», но ради общения с Ним, познания Его, которое одно есть жизнь, и жизнь вечная.

Когда человек, предпочтя себя Богу, отвернулся от Бога и умер (ибо без Бога жизни нет), когда (другими словами) он превратил всю свою жизнь в разлуку, тление и одиночество, Бог Сам в лице Человека Иисуса Христа сошел в царство смерти, разрушил его «и сущим во гробех живот даровал». Именно эту жизнь, точнее, Бога – подателя жизни, а не смерти – прославляем мы в наших похоронных обрядах, в нашей «литургии смерти», истинное значение которой скрыто сегодня даже от тех, кто ее совершает (ибо таков наш интерес – можно почти сказать: наша нездоровая любовь – к «старой смерти»). Смысл истинно христианского похоронного богослужения в том, что оно вечно претворяет «надгробное рыдание в песнь “Аллилуиа!”» (Последование Панихиды: «...надгробное рыдание творяще песнь: аллилуиа») – песнь тех, кто, за пределами этой жизни, за пределами смерти, лицезреют Бога, и только Его одного: чья душа «истомилась, желая во дворы Господни», чьи сердце и плоть «восторгаются к Богу живому» [см. Пс 83:3]. Именно к этому прославлению Бога живого в литургии смерти мы обратимся завтра, в следующей лекции.