Диктатура общего: власть превратных форм

 

Так реальность, пройдя это двойное абстрагирование (представление о представлении) и утрачивая свою исходную кон­кретность, объективно превращается в символ (по содержанию), схему (по форме). И этот образ должного (абстрактное) подчиняет себе сущее (конкретное).

То же самое можно сказать и о рыночных стандартах, которые, выражая должное, подчиняют себе сущее. Итак, должное выдается за сущее, более того – за императив сущего.

Кроме того, превратные формы рыночных стандартов связаны с утверждением такого должного, которое по своему содержанию яв­ляется общим, которое начинает властвовать над конкретным. Од­ним словом, и в том, и в другом случае мы имеем дело с диктатурой превратных форм, а точнее - с диктатурой общего, вытесняющего конкретно-всеобщее. В этом случае мы имеем дело с ситуацией анта­гонистического противостояния, противоборства конкретно-всеобщего с общим.

Так в логике превратных форм создается такое идеальное (сим­вол), которое в качестве должного начинает господствовать над су­щим. Философскую природу этих превращений очень точно подме­тил Э. В. Ильенков: «Когда идеальное пытаются толковать как не­подвижный, фиксированный «идеальный предмет» или «абстракт­ный объект», как жестко фиксированную форму, то получается не­разрешимая проблема - формой чего она является? Ибо такой обо­рот мысли превращает идеальное в самостоятельную субстанцию, существующую независимо от живой человеческой деятельности в качестве ее сверхчувственного бестелесного прообраза» [73].

Итак, завершая можно сказать, что симулятивное потребление предполагает производство определенных общественных представ­лений о том или ином «лэйбл» (маркетологовую вставку), за счет ко­торой потребительная стоимость догоняет рыночную стоимость (а есть обратное движение?). И это производство «лэйбл» есть не что иное, как производство особого типа надстройки, от которой сегодня прямо и жестко зависит материальное производство. Шить или не шить костюм, из чего и как его шить - все эти вопросы материально­го производства сегодня зависят от того, какой конкретный brand будет «крышевать» этот вид производства. Другими словами, этот brand, являясь по форме неким знаком, имиджем, по сути, является тем общественным отношением, которое детерминирует характер материального производства.

Итак, заключая, можно сказать, что в этом случае вопрос мате­риального производства попадает в зависимость от такого идеалъного (brand), которое связано не с конкретно-всеобщим, а с общим, если не сказать – символом общего. Это первое.

Второе. В связи с вышесказанным возникает вопрос: а есть ли сегодня попытки снятия рынка в культуре? Да, но это, как правило, попытки видимостного снятия.

Видимостное снятие рынка в культуру предполагает редуциро­вание рынка к brand, который в свою очередь пытаются рассматри­вать уже в системе координат культуры как знак некоторого имени. В этой попытке проговаривается намерение современного россий­ского индивида, потерявшего свое имя (связано оно с семейной ди­настией, заводом, СССР – это уже не столь важно) решить проблему своей самоидентификации. Постсоветский человек, хотя экономи­чески и приспособился к рынку, в то же время он так и остался онто­логически неприкаянным.

Интересно, что если первоначально brand возникал как ры­ночная модификация того или иного культурного знака, то сегодня можно наблюдать, как это понятие, взятое из области рыночных отношений, используется, в частности, как субстанция для реше­ния уже онтологических проблем человека, в том числе, проблемы самоидентификации частного человека. Этот частный человек пы­тается решить данный вопрос не как проблему обретения своего имени в мире культуры, а как проблему своей социальной само­идентификации через приобщение к тем или иным знакам пре­стижного потребления. И это приобщение происходит через про­цесс постоянного включения индивида в отношения купли-продажи, которые как раз и становятся субстанцией «обществен­ного» бытия частного человека. Потребность в подтверждении дос­товерности своего общественного бытия заставляет этого частного человека постоянно подтверждать свою состоятельность в сфере отношений купли-продажи. Соответственно процесс общественно­го бытия этого несчастного частного человека превращается, если использовать выражение Гегеля, в «дурную бесконечность» симу-лятивного бытия.

Медийная индустрия - производство частного человека

 

Доминирование принципа частного интереса в эконо­мике, рост социального отчуждения и личной зависимости от рас­ширяющейся сети бюрократических институтов власти, жесткий дрейф российской культурной политики в «ситуацию ноль», сужение

Постсоветская культура: принуждение к мутации коридора личной перспективы – все это загоняет индивида (незави­симо от его имущественного ценза) в формы частного бытия, и как правило, реакционно-консервативные. Законы частного (не путать с понятием «личное») бытия диктуют и соответствующее отношение к культуре, и чаще всего - потребительское.

Применительно уже к культуре три составляющие ее контек­ста (рынок, глобальная гегемония капитал и информационные технологии) обрели свое угрожающее для нее единство в таком феномене как индустрия развлечений с ее разветвленной специа­лизацией[74].

Да, именно медийная индустрия развлечений с ее эффектом си-мулятивного потребления[75] стала субстанцией общественного бытия, как художника, так и современной культуры. И дело вовсе не в со­временных технологиях, а в том, что, используя их, масс-медийная система занимается производством и воспроизводством обществен­ного отчуждения в виде симулякра культуры. Ориентированное на такое же симулятивное потребление[76] масс-медийное производство сегодня является субстанцией общественного бытия и художника, и современной культуры.

Конечно, это обстоятельство определяет и соответствующее по­ложение художника. Будучи, агентом масс-медийного производства, художник творит особый продукт – определенные представления о тех или иных предпочтениях, вкусах, приоритетах, формах и спосо­бах бытия частного человека. Казалось бы, ничего страшного в этом нет: идея частного человека нередко являлась предметом высокого искусства. Однако предметом внимания и производства «индустрии развлечений» является не столько сам частный человек, сколько ча­стный взгляд на идею частного человека. Одним словом, художник масс-медийного производства создает такое идеальное, содержанием которого является не образ человека как некой целостности и даже не его отдельные элементы, а именно частные представления о ча­стном человеке.

Художник индустрии развлечений, участвуя в производстве частных представлений о разных частностях частного человека, тем самым становится всего лишь одним из звеньев совокупного работ­ника на общем конвейере мега-шоу по производству представлений о (1) товарах и формах престижного потребления как основной идеи общественного бытия, а так же (2) престижных имиджах.

Одним словом, художник в логике индустрии развлечения про­изводит то, что позволяет индивиду идентифицировать себя в мире распавшихся универсалий.

Результатом же потребления товаров и услуг «индустрии раз­влечения» является такое идеальное (образы, установки, вкусы, ожи­дания взгляды, императивы), которое в свою очередь становится важнейшей предпосылкой уже материального производства. Соот­ветственно, потребление продуктов современной культуры является ни чем иным, как одной из форм расширенного воспроизводства той же самой индустрии развлечения. И в этом воспроизводстве и ху­дожник, и сам потребитель культуры становятся работниками (у них только разные модусы) одной большой фабрики, производящей осо­бый мир – мир превратных форм бытия индивида, или говоря сло­вами Бодрийяра, мир симулякров третьего порядка.

Но положение художника, и реципиента на этом производстве индустрии развлечения все-таки разное: (1) если художник за это производство получает деньги, то потребитель их платит; (2) если у художника рабочее время становится «свободным», то для потре­бителя время досуга превращается в рабочее время. В любом случае, производство системы представлений о престижном потреблении как императиве высшего смысла бытия становится то общее, что роднит теперь и художника, и реципиента культуры (= ее потре­бителя). Соответственно, общим результатом для них теперь явля­ется то, что каждый из них в процессе этого производства сам ста­новится носителем частной природы. А частный человек – это унифицированный индивид, несущий в себе природу не конкрет­но-всеобщего, а общего. Так индустрия развлечения утверждает приоритет общего, а не конкретно-всеобщего и для художника, и для творчества, и для культуры.

Между тем, содержание творческой деятельности таково, что самореализация индивида и его творчества неотделимы друг от дру­га. Диктатура же общего, проистекающая из господства рынка или/и бюрократической структуры, порождает превратные формы творче­ства, а значит и превратные формы самореализации индивида, что в конечном итоге приводит к саморазрушению уже самого творческо­го потенциала художника.

И действительно, диктатура рыночной тотальности заставляет художника подчинять логику своего творчества конъюнктуре ры­ночного спроса. Так, в условиях рынка, т. е. в атмосфере, казалось бы, свободной от идеологического диктата, творится содержание, но уже не конретно-всеобщего как того требует искусство, а того общего (рыночных стандартов), что диктует рынок.

С другой стороны, глобализация отчуждения предлагает одну основу решения – жесточайшую конкуренцию, оборачивающуюся в действительности тотальным уничтожением человека, общества, культуры, природы. Но сегодня в мире симулятивных смыслов и форм все обретает превращенную форму, в том числе и процесс уничтожения, который в действительности оборачивается прину­ждением к мутации и человека, и культуры, и общества, и приро­ды. И как следствие этого - превращение проблемы самоотчужде­ния современного человека в одну из центральных, вставая в один ряд с такими проблемами как войны, терроризм, экологический кризис.

Понятно, что это отчуждение не свалилось вдруг с неба на рос­сийскую почву, а появилось как результат неразрешенности проти­воречий советской системы, ставшей основанием для развития оте­чественного постмодернизма (у западного постмодернизма генезис другой). Неразрешенность этих противоречий либеральной методо­логией породила ряд превратностей российской реальности:

· капиталистические формы глобализации (ее социальная сущ­ность, а не техническая сторона) как симулякр исторической пер­спективы;

· попятная диалектика как превратная форма «развития»;

· частные формы бытия диктуют потребительское отношение к культуре;

· бессубъектное бытие индивида – основа современных форм са­моотчуждения;

· медийная индустрия – производство частного человека.

В своей конкретной постановке проблема самоотчуждения вста­ет вопросом: что необходимо для того, чтобы современный индивид, обреченный на анонимное бытие в социуме и в культуре, стал пол­ноценным субъектом истории и культуры? Другими словами, что необходимо для того, чтобы современный индивид из согбенного объекта глобализации отчуждения превратился бы в «выпрямленно­го человека» (А. В. Луначарский) мира культуры?

 

Заключение

 

Именно протест, но не столько даже экономический, сколько онтологический, вызванный чувством оскорбления от бес­просветности и унизительности господствующих форм бытия, в которые загнан современный индивид, как раз и вызывает не пре­кращающиеся массовые социальные волнения во всем мире и в первую очередь в странах, как я бы назвала, «комфортной цивили­зации».

Новые социальные движения, охватившие почти все страны Ев­ропейского сообщества, пытаются обозначить и проложить хотя бы реперные точки новой исторической перспективы, в то время как его политический истеблишмент вместо этого продолжает и дальше фе­тишизировать диктатуру правил отчужденного бытия и человека, и культуры, и природы.

Одновременно они показывают и то, что для современного за­падного сообщества (впрочем, как и для российского) все более зна­чимой становится проблема, но уже не модернизации (этот «поезд» ушел), а перезагрузки самой его субстанции, самой его основы. Та­кой перезагрузки, которая исходила бы из утверждения принципа субъектного бытия человека в социуме и в культуре. Именно на ос­нове принципа субъектного бытия индивида только и можно искать альтернативу рабскому существованию (сытому или голодному - это уже не столь важно) современного человека в качестве функции (ка­питала, бюрократии, рынка, фетишизма правил).

Необходимость этого субстанционального обновления общест­венной системы Запада (как и России) неизменно связана с поиском и нового вектора исторической перспективы, снимающего симуля-тивные формы развития общества, культуры, человека.

Этот поиск заявляет себя становлением общественного запроса, правда, еще не столько на историческую перспективу, сколько на просматривание этой самой перспективы, причем независимо от предпочтения той или иной ее модели (линейной, сферической, об­ратной, панорамной). Человек сегодня ищет те горизонты, которые дали бы ему возможность обретения перспективы становления себя как родового человека; той перспективы, которая стала бы для него онтологической опорой, позволившая ему предъявить, говоря сло­вами А. Блока, «....безмерные требования к жизни: все или ничего; ждать нежданного; верить не в то "чего нет на свете", а в то, что должно быть» [77].

Часть 2.
Реформы: отторжение инноваций.

 

М.И. Воейков.
К вопросу о результатах российских «реформ»: состоялась ли модернизация?

 

Введение

О реформах и модернизации говорят многие, много и давно. Но за 20 лет бесконечных разговоров на эту тему, порой до­вольно интересных, в реальной жизни мало что было сделано хоро­шего. Более того, порой создается впечатление, что говорящие о мо­дернизации сами плохо понимают, что она означает. Для примера приведем следующее. Ровно 10 лет назад в апреле 2001 г. Высшая школа экономики (ГУ-ВШЭ) провела в Москве научную конферен­цию на тему: «Модернизация экономики России», где с основным докладом выступил Е. Г. Ясин. Так вот, уточняя понятие «модерниза­ция» экономики он указал, что речь идет о следующем: 1) освоение производства продуктов современного технологического уровня; 2) обновление производственного аппарата; 3) включение в новейшие мировые инновационные процессы, полная интеграция в мировую экономику; 4) переподготовка, переквалификация или замена кад­ров, переобучение и перевоспитание людей, усвоение иного образа мышления; 5) осуществление структурных сдвигов в экономике, формирование производственной структуры, отвечающей критери­ям развитой индустриальной страны[78]. В целом, за некоторыми исключениями, эти цели неплохие, но больше напоминающие мани­ловщину, чем глубокую научную постановку. Так, задача (3) «полная интеграция в мировую экономику» явно противоречит задаче (5) «формирование производственной структуры» развитой индустри­альной системы. Ибо Россия может «полностью интегрироваться в мировую экономику» только как ее сырьевой придаток, что и полу­чилось за эти годы. А формирование современной производственной структуры осталось в области мечтаний и разговоров. Да и по другим позициям за 10 лет ничего сделано не было, о чем подробнее будет сказано дальше.

Но сейчас хотелось бы обратить внимание на неоднозначное толкование самого термина «модернизация». Из выше приведенной цитаты следует, что этот термин автор понимает как улучшение, пусть даже радикальное улучшение. Причем, не просто улучшение, а такое улучшение, которое позволит подняться российской экономи­ке на уровень развитых стран. Такое понимание распространенно очень широко, но оно очень и бессодержательно. Ибо в него можно вкладывать что угодно, любые мечтания или сводить все к пустой болтовне. Все это вынуждает обратиться к обсуждению самого поня­тия «модернизация». Что оно означает?

 

К вопросу о терминологии

 

Надо сказать, что в теории модернизации одно из самых запутанных и темных мест является само понимание модернизации. Так, автор монографического исследования теоретико-методо­логических проблем модернизации пишет: «Специалисты вынужде­ны признавать, что понятие модернизация не слишком четкое, до­пускает определенные двусмысленности в толковании его содержа­ния, но, тем не менее, оно более удобно в использовании по сравне­нию с прочими терминами»[79]. Итак, существует множество толкова­ний модернизации, употребляемых в разных случаях и обстоятельст­вах.

Несколько обобщая, все или большинство случаев употребления термина модернизация можно собрать в 2 группы. К первой можно отнести понимание модернизации в технико-экономическом смыс­ле, когда под модернизацией понимают принципиальное улучшение, дающее с той же самой единицы оборудования существенно боль­ший прирост продукции или новое качество услуги. Так, простой ка­питальный ремонт машины предполагает замену в ней основной части, скажем, мотора. Модернизация предполагает установку более мощного мотора, что даст существенный прирост производительно­сти. Модернизация жилищного фонда предполагает не просто пере­краску фасада дома, а замену, скажем, печного отопления на цен­тральное. Это экономическое или узкое понимание модернизации. Чаще всего им пользуются инженеры и экономисты.

Но есть и более широкое, социологическое понимание модерни­зации, когда речь идет не об отдельной машине, предприятии или здании, а об обществе в целом. Именно этот социологический смысл термина модернизация является основным или главным его содер­жанием и именно им пользуются большинство социологов, истори­ков, политологов при описании соответствующего этапа в развитии обществ.

Термином и понятием модернизация стали обозначать процес­сы социально-экономических изменений в основных странах Запад­ной Европы, начиная, видимо, с XVI века. То есть, этим термином обозначали процессы формирования современного для тех времен буржуазного (капиталистического) общества, основанного на инду­стриальной технологии производства. Индустриализация, таким об­разом, ключевое звено в процессе модернизации. Без индустриали­зации модернизация не может считаться полной и законченной. За­падное общество становилось современным (modernity) по сравне­нию с феодальным обществом. В этом смысле модернизация означа­ет переделку (изменение) всех основных параметров феодального общества в буржуазное. В то или иное время этот процесс прошли все основные страны Европы. Это можно определить как, хотя и более широкую, но и более точную, научную трактовку понятия «модерни­зация».

Есть и другое понимание модернизации, о чем уже шла речь. То есть модернизация как радикальное улучшение существующего, подразумевая подражание или приближение к стандартам развитых стран Запада. Эти два определения или трактовки понятия «модер­низация» не противоречат друг другу, широкая перекрывает узкую. Но все-таки, чтобы было понятно о чем идет речь и не сводить разго­вор к благим пожеланиям типа «освоение производства продуктов современного технологического уровня», лучше пользоваться или по крайней мере иметь в виду научную трактовку модернизации, как процесса создания высокоиндустриального буржуазного общества. Понятно, что это относиться к формуле «модернизация общества», а не отдельного предприятия или технологии.

В России, видимо, можно насчитать несколько попыток модер­низации, т. е. создания индустриального буржуазного общества. Первая и наиболее заметная попытка модернизации обычно связы­вается с преобразованиями времен Петра I, но, тем не менее, ни ин­дустриального, ни буржуазного общества в то время создать не уда­лось. Великая крестьянская реформа 1861 года то же может рассмат­риваться как этап развития в этом направлении, но и она не создала современного буржуазного общества. Серьезно о процессе модерни­зации в России можно говорить с конца, точнее, последней трети XIX века, который практически захватил большую часть XX века. Ведь городское население в стране численно стало превалировать над сельским только в середине 1950-х годов. Но как утверждается в спе­циальной литературе, модернизационный проект за весь этот век так и не был закончен. Видимо, незаконченность российской модерни­зации и вызвала как объективную необходимость процессы ради­кальных изменений в 1980-х и 1990-х годах.

Но вернемся на 20 лет назад. Изменения в стране, начатые в конце 1980-х годов не были случайностью или прихотью отдельных людей. Крупные исторические изменения вообще не происходят слу­чайно. Изменения эти назревали давно. Конечно, можно предъяв­лять серьезные претензии к конкретным людям (политикам, госу­дарственным деятелям, интеллектуалам), которые оказывали подчас решающее влияние на ход изменений того периода, их ошибки и просчеты, корыстные намерения и неблаговидные поступки, но про­цесс изменений был объективно задан. Речь может идти о конкрет­ной социально-политической форме, в которой эти изменения могли бы происходить. Видимо, историческая форма могла быть более аде­кватной, и цена изменений могла быть значительно меньшей. Но что было, то было. Однако сперва определимся с самим пониманием не­обходимости изменений. Что было необходимо: реформы, модерни­зация, революция? Анализ многих документов и материалов тех лет и современные тенденции позволяют утверждать, что изменения в стране должны были проходить и проходят в форме модернизации.

Модернизация российской экономики есть объективное и неиз­бежное явление, если, конечно, полагать, что Россия после всех сегодняшних передряг сохранится как великая индустриальная держава. К сожалению, мы по разным причинам не смогли провести послед­ний этап модернизации, когда его проходили большинство экономи­чески развитых стран. Это примерно конец 50-х и 60 годы, начало научно-технической революции. Разговоров у нас тогда об этом было много, но на деле все осталось почти без изменений.

В этой связи вернемся к двоякому пониманию модернизации: в узком (экономическом) и широком (социологическом) смысле. В первом смысле, т. е. экономической модернизацией в отдельных от­раслях и производства Россия почти все послевоенное время только и занималась. Однако такого подхода оказалось недостаточно и свое­временная модернизация страны закончена не была, несмотря на все усилия партийных и правительственных органов. Это вызывает не­обходимость обращения к модернизации в широком смысле, как об­новление всей экономической и политической системы общества, обновление социально-экономического строя. Здесь нужно специ­ально подчеркнуть, что речь идет именно об обновлении, а не о за­мене одного строя на другой, как некоторые думают.

Если же говорить о замене одного социально-экономического строя на другой строй, то обычно, по крайней мере до сих пор, это называлось революцией, а не просто модернизацией. Революцию также можно рассматривать в качестве особой формы модерниза­ции, но следовало бы ее назвать крайне радикальной формой модер­низации. Причем, собственно, революция приводит к модернизации лишь в конечном счете. Первые этапы революции – это разрушение, хаос, развал почти всех сторон прежней хозяйственной и обществен­ной жизни. Этот процесс и приводит к смене социально-экономического строя.

С другой стороны, необходимо отличать модернизацию от ка­ких-либо реформ. Модернизация, конечно, предполагает проведение реформ, но не как отдельных, частичных мероприятий, а как ком­плекса достаточно радикальных мероприятий, затрагивающих все основные стороны жизнедеятельности общества. Таким образом, реформы можно определить как весьма слабую степень модерниза­ции.

На примере исторического опыта России прослеживается доста­точно четкое различение между революцией, модернизацией и ре­формами. Реформ в России было множество (например, реформы П. Столыпина) и далеко не все заканчивались успешно, но ни одна из них не претендовала на изменение общественного строя. Из модернизаций можно назвать три наиболее известных и крупных: преоб­разования Петра Первого, отмена крепостного права и начало разви­тия капитализма во второй половине XIX века, индустриализация в 30-х годах XX века. Все они проходили в рамках уже существовавше­го к тому времени социально-экономического строя и служили его укреплению, а не смены. Революция была лишь одна, когда в 1917 году действительно произошла смена социально-экономического строя в стране.

Что происходит сегодня в России: модернизация, революция или очередные реформы? Вопрос этот имеет принципиальное значе­ние. Ибо, если мы имеем революцию, то, следовательно, можно ожи­дать действительно смену одного общественного строя на другой, одних социальных сил на другие. Наверное, можно ожидать, как многие считают и пишут, что "социализм" или даже "коммунизм" за­меняется на "капитализм". Однако, эти многие должны были бы до­казать, что такое теоретически и исторически возможно. Это, как бы, в результате некой революции в какой-либо стране буржуазный строй вдруг сменился на феодальный. Но это был бы исторический абсурд. Значит, утверждение о смене "социалистического" общест­венного строя на "капитализм" есть также абсурд. В общем, к этой логике имеется много вопросов и оставим ее в стороне.

Стратегия модернизации для России более понятна, но в данном случае не следует говорить о смене социально-экономического строя. Тем более что по проблемам сущностного определения обществен­ного строя, более 70 лет существовавшего в России, в мировой лите­ратуре идет сегодня оживленная дискуссия.

Модернизация это радикальное обновление, модификация, трансформация чего-то уже существующего, но не переход к чему-то принципиально иному. Можно даже сказать так: модернизация – это переход к принципиально новому, но не иному. Интересно отметить, что в западной литературе развивается дискуссия о развитии России в терминах transition (переход) и transformation (преобразование). Ряд западных наблюдателей полагает, что в России осуществляется трансформация, другие считают, что тут будет transition, т. е. переход в систему принципиально иного общественного устройства. Сущест­вует даже понятие "переходная экономика" и целая наука «транзитология». Представляется, что серьезных оснований для трактовки со­стояния России как переходного во что-то принципиально иное явно недостаточно и с каждым днем их становится все меньше.

Таким образом, Россия осуществляет модернизацию – плохо, криво, бестолково, но transformation, а не transition. To есть, России объективно задана модернизация, хотя многие сегодняшние идеоло­ги, политики и руководители страны думают, что они, осуществляя некоторые "радикальные" реформы, в тоже время осуществляют мо­дернизацию и меняют общественный строй. На практике же невоз­можно все делать одновременно; нельзя одновременно ехать мед­ленно, быстро и очень быстро. Непонимание сущности происходя­щих процессов вызывает рассогласование слов и действий, намечае­мых мероприятий и социально-экономической практики, которая эти мероприятия отторгает или трансформирует до неузнаваемости. Отсюда и новое крылатое выражение: "хотели как лучше - получи­лось как всегда". В итоге трудно разобраться, что же происходит се­годня в России.

Действительно, Россия нуждается в модернизации, понимая под этим не только обновление технологической базы производства, но также и обновление всей социально-экономической системы. Про­цесс трансформации России, который начался в конце 80-х годов, есть процесс объективный и в целом полезный для страны. Однако вызывает вопросы и недоумение ход этого процесса и цели, которые при этом ставят некоторые политики, имеющие непосредственное отношение к властным структурам.

Большинство российских экономистов и зарубежных наблюда­телей согласны в том, что, несмотря на определенный рост экономи­ки после 2000 г., Россия еще не преодолела последствия тяжелейшего экономического кризиса 1990-х годов. И сегодня по многим важ­нейшим экономическим показателям российское производство не достигло уровня последнего советского года. Естественно, многие исследователи и эксперты ищут пути преодоления застойной ситуа­ции на путях модернизации. Оппозиционные экономические про­граммы, условно говоря, можно разбить на две или три большие группы. Первая, где экономическая роль государства сводится к ми­нимуму и рыночное самодействие почти ничем и никем не ограни­чивается. Модернизация в этом случае осуществляется сама собой на базе безграничного господства частной собственности. Собственно, именно эта стратегия и осуществлялась все последние 20 лет, ничего не прибавляя в смысле модернизации экономики. Эта стратегия лишь словесно отличается от правительственного курса, по существу же разделяя ту же самую идеологию рыночного либерализма. Вто­рая, наоборот, предполагает существенное усиление роли государства в экономике, признавая при этом и рыночное самодействие в тех или иных пределах. Из второй оппозиционной стратегии можно вы­делить и третью, которая отличается большим значением государст­ва и существенно меньшим, если не совсем минимальным, рынка. Таким образом, мы имеем для научного рассмотрения правительст­венный курс экономического развития, с одной стороны, и курс, скажем, оппозиции, с другой.

Чтобы ответить на вопрос – какая экономическая стратегия лучше и что надлежит выбрать, надо прежде всего ответить на во­прос: что мы хотим? Хотим ли мы свободную рыночную (почти ни­чем не стесняемую) экономику как придаток мирового рынка? Тогда ответ ясен – первая стратегия, которая и осуществлялась все эти го­ды. Но она не дает модернизации. И в этом случае большинство на­селения страны оказывается на грани или даже за чертой бедности и лишь незначительная часть населения процветает. Это означает, что такая стратегия такой «модернизации» вполне устраивает 10 % насе­ления и совершенно не устраивает остальные 90 %. Встать на сторо­ну большинства населения при выборе экономического курса или на сторону меньшинства – это и есть политика, есть политический вы­бор.

Труднообъяснима позиция тех экономистов-профессионалов, которые в своих предложениях и оценках пытаются абстрагировать­ся от политики. Делая политический выбор, а выбор экономической стратегии, касающейся огромной страны и миллионов людей, всегда есть политическое решение, и в то же время создавать вид аполитич­ности – это наивные, детские уловки. Речь идет о политическом вы­боре, об экономической политике в интересах подавляющего боль­шинства населения или в интересах небольшой его части. Можно ли назвать модернизированной страну, где большинство населения с трудом сводит концы с концами, и лишь незначительная часть его процветает? Очевидно, нет.

Очевидно, что Россия может сохраниться как мощная индустри­альная держава и завершить свой модернизационный проект, если политический выбор будет сделан в интересах основной массы тру­дящегося населения. С этой точки зрения, т. е. с определенной поли­тической точки зрения и предлагается подходить к решению вопроса о выборе экономической политики, т. е. модернизации.

Однако, на пути современной модернизации стоят ряд проблем, которые по существу делают ее невозможной. Выделим из них две основные проблемы российского капитализма, нерешенность которых перечеркивает все модернизационные усилия российского пра­вительства. Это, прежде всего упадок социальной сферы, вымирание населения страны и экономическая неэффективность российского капитализма.