Меньше книг, больше телевизора

Доминирующую роль разума лучше всего, пожалуй, иллюстрирует аристотелевское определение человека как «разумного животного». По Аристотелю, разум есть самая суть нашего бытия, то, что определяет нас в том качестве, что мы есть. Сформулированное на заре западной философии, это положение уже никогда не покидало сцену.

Спустя две тысячи лет отец современной философии Рене Декарт (1596–1650), желая вывести абсолютно достоверные истины, пришел к выводу, что на чувственный опыт нельзя полагаться, ведь окружающий мир может оказаться сном, галлюцинацией или иллюзией наподобие той, что мы видели в «Матрице», и единственное, в чем нельзя сомневаться, — это мышление. «Я, — говорит Декарт, — строго говоря, — только мыслящая вещь». Согласно западной философской традиции, только разум позволяет постичь фундаментальную природу реальности. Платон считал, что физический мир, данный в ощущениях, реален только отчасти и слишком зыбок и изменчив, чтобы принимать его всерьез. Подлинную реальность для Платона представляет вечный, неизменный мир идей, таких, как идея прекрасного, познаваемых чистым разумом, без помощи органов чувств. Обладавший столь же сильной верой в возможности человеческого разума, средневековый философ и теолог св. Фома Аквинский (1225–1274) был убежден, что разум может доказать существование Бога и вывести все этические и религиозные истины. Однако следует признать, что и на Западе время от времени появлялись философские школы, протестовавшие против наделения разума столь высокой ценностью, например романтизм, возникший как антитеза Просвещению.

Как и положено персонажу, созданному по образу и подобию Шерлока Холмса, доктор Хаус доверяет разуму. Когда Эдвард Воглер говорит Хаусу: «Я так понимаю, что вы ставите рационализм превыше всего», он выражает мнение всех, кто знает Хауса («Образец для подражания»). Хаусовский рационализм носит не только теоретический, но и практический характер, что нам и демонстрируют в каждой серии, где Хаус вовсю использует свои дедуктивные способности.

Что у такого человека общего с характерным для Востока скептическим отношением к попыткам рационального познания реальности? Нигде этот скептицизм не проявляется так явно, как в даосизме — «Дао дэ цзин» начинается такой фразой: «Дао, которое может быть выражено словами, не есть постоянное Дао».[90] Понятие Дао — сердце китайской философии. Достаточно сказать, что это слово около восьмидесяти раз встречается в «Суждениях и беседах» Конфуция. Как подчеркивают Эймс и Роузмонт, «это, по всей вероятности, самый важный термин в [китайском] философском словаре, и понять, что и как подразумевает мыслитель, когда он использует понятие Дао, значит понять философию этого мыслителя». Увы, эта задача не из легких. Мы можем сказать, что китайский иероглиф для Дао означает «дорогу» или «путь», и вслед за Эймсом и Роузмонтом повторить: «Представляется, что на своем самом фундаментальном уровне Дао означает ведущееся сейчас "строительство дороги" и, по ассоциации, предполагает путь, который уже проложен и которым, следовательно, уже можно следовать».[91] Воистину, Дао для восточной философии то же, что «Бог» для западной — фундаментальная реальность, лежащая в основе всего сущего, с той лишь разницей, что Дао следует рассматривать не как персону или вещь, отделенную от мира, но как первопричину всего сущего, неразрывно с ним связанную. В таком случае сказать, что эта фундаментальная реальность не может быть выражена словами, значит признать, что она непознаваема, не ухватываема разумом.

Казалось бы, о чем тут рассуждать — Хаус ассоциируется с западным мировоззрением с его верой в интеллект и никак не с восточным, подчеркивающим ограниченность человеческого разума. Но нет, отношение Хауса к разуму намного сложнее, чем может показаться. Мы впервые задумываемся над этим, когда его интерес к случаю с женщиной-шизофреничкой заставляет Формана недоумевать: «Я думал, ему нравится рациональность» («Метод Сократа»). Нет, говорят нам, ему нравятся головоломки. А также мыльные оперы, видеоигры и шоу грузовиков-монстров.

Вместо того чтобы читать медицинские журналы или записывать истории болезней, Хаус устраивается с гамбургером в палате коматозника, чтобы посмотреть мыльную оперу из жизни врачей. Такое занятие с трудом можно определить как рациональное времяпрепровождение, однако оно прекрасно вписывается в восточное мировоззрение, признающее ограниченность разума. Как говорит «Дао дэ цзин», «знание предела позволяет избавиться от опасности».[92] Поведение Хауса, на первый взгляд ошарашивающее, — это, собственно, способ отключить разум. Этим способом он не только пользуется сам, но и рекомендует его другим, например советует Кэмерон меньше читать и больше смотреть телевизор («Контроль» (1/14)). Его совет — вовсе не шутка, а попытка применить на практике свое понимание пределов разума. Как всякий хороший даосист, Хаус знает, когда нажать на тормоза.

    

Мудрец как эталон

Западная философия, как правило, рационализирует этику — правила и принципы, в соответствии с которыми должен поступать добродетельный человек. Самый известный пример такого подхода к этике — категорический императив великого немецкого философа Иммануила Канта (1724–1804): «Поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом». Смысл кантовского императива в том, что мерилом моральности действия является его справедливость для всех, кто находится в такой же ситуации.

До меня универсальность моральных норм дошла в нежном возрасте, когда я гулял с псом в парке. Пес сделал кучку, на что я решил не обращать внимания, и мы было отправились дальше, но тут нас нагнал какой-то мужчина и потребовал, чтобы я вернулся и убрал следы собачьей жизнедеятельности. «Что, если все будут позволять своим собакам гадить в парке?» возмущался он. Уже тогда, склонный к умозрению, я попытался представить эту картину и быстро понял логику прохожего. Мне нравился парк, и я не хотел бы, чтобы мою любимую бейсбольную площадку покрывал слой собачьих экскрементов…Я вернулся и убрал за собакой. Тогда я не догадывался, что на меня подействовала упрощенная версия кантовского категорического императива. Правда, он все-таки содержит нечто большее, чем вы могли предположить из описанного случая. Воспользуемся одним из примеров самого Канта.

Представим, говорит он, что некто хочет взять взаймы, но не собирается возвращать долг. Предположим, что этот человек спросит у себя: что, если каждый будет поступать так же: давать обещания, которые не собирается сдержать? Тогда, должен будет признать некто, ему и в голову не придет просить деньги взаймы, ибо никто не примет всерьез его — или кого бы то ни было — обещание вернуть долг. Если принцип невыполнения обещаний превратить в универсальный закон, на практике возникнет противоречие, которое уничтожит этот закон. Именно это противоречие, а не просто факт, что широкое распространение принципа невозвращения денег приведет к неприятным последствиям, было для Канта верным признаком аморальности этого принципа. Ложь аморальна, потому что мы не можем сделать ложь универсальной нормой.

Рассмотрим, важен ли этот принцип для Хауса. Список кандидатов на трансплантацию существует для того, чтобы принимать трудные, но необходимые решения — как распределять донорские органы из ограниченного запаса. Чтобы эти решения были моральными (по Канту, и большинство людей с ним согласятся), их следует принимать в соответствии с универсальными для всех кандидатов принципами. В общем, так это обычно и происходит. Эти принципы «Тем, у кого шансы на выживание выше, отдается предпочтение перед теми, у кого эти шансы ниже» и «При прочих равных условиях предпочтение отдается тем, чье состояние представляет большую угрозу для жизни» — выглядят соответствующими категорическому императиву, а такая система распределения донорских органов представляется «моральной» и «справедливой».

Напротив, если эта система допускает исключения (орган получает тот, кто богаче, даже если его шансы на выживание ниже, чем у человека со скромным доходом), мы сочтем ее несправедливой. Действительно, если бы врачи могли по своему желанию выбирать кандидатов на пересадку органов независимо от того, отвечают ли они установленным критериям, список потерял бы всякий смысл. В этом случае он не давал бы гарантии, что выбор обусловлен медицинскими показателями и (что более важно, с точки зрения Канта) перестал бы быть моральным. Врач, намеревающийся нарушить принципы внесения пациентов в такой список, оказался бы в той же ситуации, что и человек, собирающийся просить взаймы, не планируя отдавать долг. В обоих случаях универсализация действия несовместима с существующей практикой — никто не поверил бы ни единому обещанию, будь ложь нормой, и список кандидатов на донорский орган стал бы обычной бумажкой, раз в него можно включить кого угодно.

Однако Хаус нарушает принципы отбора очередников, чтобы внести в список своих пациентов. Зная, что молодая бизнес-леди, нуждающаяся в пересадке сердца, страдает булимией, он нагло врет комиссии по трансплантации, утверждая, что никаких психологических факторов, дисквалифицирующих ее как кандидата, нет, хотя булимия считается серьезным психическим расстройством («Контроль»). В другом случае он с помощью гениального, но незаконного приема уменьшает размеры опухоли, чтобы женщине не отказали в операции («Метод Сократа»). Но, если каждый врач будет так поступать, это подорвет основную идею списка. Короче говоря, этические стандарты нашего любимого доктора несовместимы с медицинской этикой в ее западном понимании, основанной на правилах и здравом смысле. Вот почему даже Уилсон говорит, что Хаусу «следует перечитать этический кодекс» («Дети и вода в ванне» (1/18)).

Конечно, тот факт, что наш герой в своих поступках не руководствуется категорическим императивом, еще не делает его даосистом. Но Хауса нельзя отнести и к последователям другой великой этической системы Запада, утилитаризма, — есть парочка деталей, которые этому мешают. Начнем с того, что утилитарист сознательно старается поступать так, чтобы его действия принесли счастье максимально возможному числу людей. Сериал не дает оснований заподозрить Хауса в том, что он вообще задумывается о таких вещах. Диагност и к самой-то идее альтруизма относится с пренебрежением. Про врача, который в лучших традициях утилитаризма лечит туберкулез в Африке, он говорит: «Великий филантроп так же эгоистичен, как все остальные, только менее откровенен» («Туберкулез или не туберкулез»). Так что утилитарист из Хауса никакой.

Но, оставив Запад и обратившись к Востоку, мы видим кое-какие параллели между хаусовским процессом принятия решений и даосистской этикой. «Дао дэ цзин» говорит, что мудрецы равнодушны к общепринятым представлениям о морали,[93] а поступки людей должны подчиняться естественной необходимости. Далек от общепринятой морали и Хаус, который не только учит свою команду «лгать, хитрить и красть», но и сам не чурается таких методов. Еще показательнее, что некоторые из самых шокирующих заявлений Хауса, касающиеся его отношения к пациентам, — отголоски «Дао дэ цзин». Когда у него спрашивают, как он может лечить тех, кого даже не видел, он отвечает: «Это просто, если вам на них наплевать» («Бритва Оккама»), а человеку, который только что принял самое тяжелое в жизни решение, может заявить: «Мне нужно сердце вашей жены» («Секс убивает» (2/14)).

Такое равнодушие, без сомнения, многим зрителям кажется одной из самых неприятных черт Хауса, но поразительно напоминает одно место из «Дао дэ цзин»: «Мудрецы относятся к простым людям как к соломенным собакам».[94]29 Соломенные чучела собак были жертвенными объектами, «к которым во время обряда жертвоприношения относились с почтением, а после церемонии бросали как мусор, и люди топтали их ногами».[95]

Сходным образом, хотя Хаус порой и рискует ради своих пациентов карьерой, он явно поступает так не из-за личной заботы о человеке, которого он вскорости выбросит из головы.

Какие доводы можно привести в защиту такого подхода? Мудрец-даосист заменяет существовавшую мораль своим суждением не просто потому, что это его суждение, но потому, что оно гармонирует с путем Неба, Дао. В Дао-вселенной мудрый становится мерилом добра и зла, хорошего и дурного. На Западе многим трудно принять такую идею, и не без оснований, но в восточной культуре у концепции «мудреца как эталона» долгая и славная история. Но что насчет Хауса? Мы знаем, что ложной скромностью он не страдает и считает себя высшим авторитетом в своей области, экспертом, чьему суждению следует доверять. Такой авторитет может не занимать себя общепринятой моралью и не тревожиться из-за того, как отразится его поведение на окружающих, ибо знает, что поступает в соответствии с высшим законом. Конечно, это уж очень хорошее мнение о себе. Но для того, кто называет себя Миком Джаггером диагностики («Спортивная медицина» (1/12)), сравнение с мудрецом-даосом не будет сильной натяжкой. Возможно, даже наоборот.

    

Дао диагностики

Для чего мы живем? Начиная с Аристотеля,[96] западная философия единодушно отвечает: цель человека — счастье. И хотя в определении счастья консенсуса нет и не предвидится, достаточно популярен ответ, данный философами-утилитаристами XIX века Иеремией Бентамом и Джоном Стюартом Миллем. Согласно философии утилитаризма, счастливая жизнь та, что приносит максимум удовольствия и минимум страдания. Похоже, что этим определением руководствуются коллеги, сотрудники, друзья, пациенты и даже случайные встречные, когда называют Хауса «несчастным». Действительно, ни одно другое слово, ни «наглый», ни «грубый», ни даже «гад», не используется так часто для описания Хауса, как «несчастный». Несомненно, многие считают хромого доктора несчастным потому, что он постоянно испытывает сильную физическую боль, но люди понимают, что он страдает и душевно: закрытый, раздражительный, одержимый и, как он сам говорит, «без личной жизни» («Проклятый»). В конце третьего сезона Форман уходит от Хауса именно потому, что диагност не в состоянии жить в соответствии с утилитаристскими стандартами благополучия: испытав минутное счастье от решения очередной загадки, он снова возвращается к привычному для него состоянию неудовлетворенности. Но, хотя в общепринятом понимании Хаус — неудачник, чья жизнь не соответствует критериям счастливой, стоит прислушаться и к мнению меньшинства, самым убедительным образом выраженному знаменитым джазовым исполнителем, распознавшем в Хаусе родственную душу: «У нас одна общая черта: мы оба одержимые. У нормальных людей есть работа, жена, дети, хобби — потому что им не досталось страсти, той единственной, жестокой и настоящей вещи, ради которой стоит жить. У меня есть музыка, у вас — это [диагностика, разгадывание медицинских головоломок — прим. ред. ] » («Отказ от реанимации»). Жизнь Хауса здесь оценивается как более счастливая, чем существование большинства людей. С точки зрения утилитаристского и прочих западных стандартов счастья это утверждение доказать было бы очень трудно, но оно идеально вписывается в философию Дао. Фактически даосизм говорит очень мало о счастье или о родственных ему понятиях, а цель жизни видит в постижении Дао.

Кипы томов посвящены рассуждениям о том, что именно под этим подразумевается. Остановимся только на одном примере, который часто используют для описания Дао деятельности — Дао настоящего мастера. В классическом даосском трактате «Чжуан-цзы» рассказывается о поваре Дине. Хороший повар меняет нож каждый год, обыкновенный — каждый месяц, но Дин так умело разделывает туши, что его нож уже девятнадцать лет остается острым, будто только что сошел с точильного камня. Дин действительно необычный специалист, он разделывает тушу, полагаясь не на глаза, а на дух: «Когда я <…> стал впервые разделывать быка, то видел лишь тушу, а через три года перестал замечать животное как единое целое. Теперь же я смотрю на него, а понимаю его разумом, не воспринимаю его органами чувств, а действую лишь разумом. Следуя за естественными волокнами, режу сочленения, прохожу в полости, никогда не рублю то, что слишком твердо…»[97] Каким бы необычным ни казался такой modus operandi, он работает, а повар Дин считается настоящим приверженцем Дао. Поскольку у всех занятий есть свои Дао, мы вправе ожидать, что есть и Дао диагностической медицины. Взяв за образец повара Дина, можно предположить, что в Дао диагностики личная страсть сочетается с объективным опытом и нестандартной методологией.

Выходит, Хаус и вправду даосист? Нет, конечно. В даосизме много такого, что к Хаусу неприменимо, но, по правде говоря, я сомневаюсь, что героя Хью Лори удастся втиснуть в рамки какого-то одного философского течения (и этим в значительной степени объясняется его притягательность). Но, выйдя за пределы западного мировоззрения, мы, может быть, получим более полное и сбалансированное представление об этом неуравновешенном, но необыкновенно интересном индивиде.[98]

   

  

       ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

«ТАКОВА ПРИРОДА МЕДИЦИНЫ — ОДНАЖДЫ ВЫ ОБЛАЖАЕТЕСЬ»: ХАУС И ЭТИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ

   

            Рене Кайл.

«ТЫ ЗАБОТИШЬСЯ ОБО ВСЕХ»: КЭМЕРОН И ЭТИКА ЗАБОТЫ

    

    

Ребекка. Он хороший человек?

Уилсон. Он хороший врач.

Ребекка. Разве может быть одно без другого? Разве вы не должны заботиться о людях?

Уилсон. Забота — хороший мотиватор. Он нашел кое-что другое.

Пилотный эпизод

    

Хаус не любит пациентов. Он вообще не любит людей. Он циничный, самоуверенный и мрачный тип. Временами он совершает бесчеловечные поступки. Но, если есть медицинская загадка, Хаус — то, что нужно. И все же, окажись мы на смертном одре, захотим мы, чтобы рядом был Хаус? Такого ли доктора мы предпочтем?

Ответ на этот вопрос, скорее всего, будет отрицательным, и предпочтем мы, наверное, Эллисон Кэмерон. Хаусу плевать на пациентов, Кэмерон заботится о каждом. Она выполняет свою работу и обдумывает моральные проблемы, которые работа перед ней ставит, чисто по-женски. Такой подход свойственен феминистской этике.

    

Доктору не «виднее»

Этика — раздел философии, изучающий вопросы морали, добра и зла, жизненных ценностей и принципов. Феминистский подход к этике заключается в том, что проблемы морали рассматриваются через призму гендера, или «социального пола», — той совокупности общественных и культурных норм, которые общество предписывает людям в зависимости от их биологического пола. Так, традиционный подход к этическим проблемам суррогатного материнства сосредоточится на выяснении, является ли оно «продажей ребенка», феминистский же анализ, кроме этого, рассмотрит его влияние на жизнь участвующих в нем женщин.

Все феминистские подходы к этике направлены на то, чтобы после пристрастного изучения покончить с системами, подавляющими и притесняющими женщин. Феминистки специалисты по биоэтике — привлекают внимание общества к способам, какими система здравоохранения вносит свой вклад в угнетение женщин. Сферы их особого интереса — исследования генома, прерывание беременности и отношения «доктор — пациент». Природа таких отношений и лежащие в их основе ценности наглядно выявляют разницу между врачебной деятельностью Хауса и Кэмерон.

Традиционно отношение «доктор — пациент» наделяет первого властью, основанной на научном (медицинском) знании, и отвергает субъективное, экспериментальное знание второго. Поскольку большинство врачей мужчины, а большинство пациентов — женщины, это отношение укрепляет гендерное неравноправие, отдавая предпочтение «маскулинному» знанию над «фемининным».[99] Хаус, как мы все прекрасно знаем, крайне редко прислушивается к мнению пациентов об их болезнях. В эпизоде «Будь что будет» (3/6) страдающий от ожирения мужчина предлагает свою версию причин его загадочного заболевания. Хаус презрительно отмахивается, спрашивая: «В гастрономах в нагрузку к индейкам теперь стали выдавать медицинские дипломы?» В пилотном эпизоде диагност грубостью подкрепляет свою власть над пациенткой, отказывающейся от очередных анализов. По мнению Хауса, ее отказ ставит под вопрос его опыт и авторитет:

    

Хаус. Я доктор Хаус.

Ребекка. Приятно познакомиться.

Хаус. Вы ведете себя как идиотка. У вас ленточный червь в мозгу. Это неприятно, но, если ничего не делать, вы умрете к концу недели.

Ребекка. Вы видели этого червя?

Хаус. Когда вам станет лучше, я покажу вам мои дипломы.

Ребекка. Перед этим вы говорили, что у меня васкулит. Теперь я не могу ходить и мне приходится носить подгузники. Что со мной сделает ваше новое лечение?

    

В эпизоде «Семья» Хаус выговаривает Уилсону, доказывая, что врачам виднее, что именно с пациентами не так, следовательно, непосредственная врачебная обязанность — убедить пациента принять «правильное» решение:

    

Хаус. Нужно было всего лишь сказать: «Да, рекомендую». Бог свидетель, эту фразу ты достаточно часто говорил.

Уилсон. И каждый раз был не прав. Хватит уже, они сказали: «Да».

Хаус. Тебе же этого мало! Тебе нужно еще, чтобы они при этом хорошо себя чувствовали.

Уилсон. Я лечу пациентов месяцами, годами, а не неделю, как ты.

Хаус. А я ростом выше.

Уилсон. Без их доверия я не смогу работать.

Хаус. Единственный прок от доверия пациентов — в том, что врач может ими манипулировать.

Уилсон. Тебе бы поздравительные открытки сочинять.

Хаус. Давать родителям шанс сделать неверный выбор — плохое решение.

Уилсон. По крайней мере, они бы сами сделали выбор.

Хаус. И пожалели бы об этом на похоронах сына.

    

Хаусовский подход «доктору виднее» кажется особенно неэтичным, потому что сам он отказывается общаться с пациентами. Вместо этого он рассчитывает, что отношения с пациентами установит его команда, поэтому посылает своих «утят» собирать информацию, объяснять суть лечения и получать согласие. Свободный от обязательств, налагаемых заботой о пациентах, Хаус может заняться складыванием кусочков медицинского пазла. Когда же ему все-таки приходится говорить с больными, их беседа редко напоминает те, что вел добрый доктор Айболит.

Хаус пребывает в постоянном конфликте с Кэмерон, самым заботливым «утенком». Не случайно все стычки босса с подчиненной из-за отношения к пациентам разыгрываются по гендерным нотам. Кэмерон в своей профессиональной деятельности руководствуется этикой, в рамках которой решения принимаются на основе взаимоотношений между людьми, а это типично женское поведение.

    

«Он выглядит так, как будто ему… не наплевать»: этика заботы

Первой тему этики заботы подняла Кэрол Гиллиган, написавшая в своей книге «Иным голосом», что моральное развитие у женщин происходит иначе, чем у мужчин. Гиллиган и другие феминистки утверждают, что этическая теория зациклена на традиционном (мужском) подходе к моральному суждению, требующем применения абстрактных, универсальных правил и апеллирующем к идеям беспристрастности, независимости и законности, тогда как для женщин главное — забота о ближнем.[100] Например, рассмотрим ситуацию, когда бедняку не на что купить хлеб и он раздумывает, не украсть ли ему буханку, чтобы накормить семью. Человек, рассуждающий с традиционных позиций этики справедливости, наверняка придет к выводу, что, хотя накормить семью важно, воровать хлеб нельзя, поскольку воровство безнравственно. (Стоит отметить, что Хаус не следует этике справедливости — его манипулирование Кадди и Уилсоном и обман, на который он идет, чтобы удовлетворить свою зависимость от викодина, показывают, как мало его заботит нравственность в традиционном понимании.)

В ходе нескольких опросов Гиллиган обнаружила, что женщины реже, чем мужчины, руководствуются этикой справедливости и зачастую выражают свое суждение исходя из взаимоотношений с окружающими. Таким образом, Гиллиган доказывает, что этика справедливости тяготеет к маскулинному языку и действиям, а поэтому не должна возводиться в абсолютную норму. По ее мнению, философия морали, игнорируя на протяжении всей своей истории точку зрения женщин, сослужила самой себе плохую службу, не сумев найти альтернативных путей нравственного развития. В надежде, что голоса женщин хотя бы теперь будут услышаны, Гиллиган и разрабатывает понятие этики заботы.

Этика заботы утверждает наши обязанности перед другими людьми, придает значение переживаниям тех, кто заботится, и тех, о ком заботятся, и доказывает, что самоидентичность достигается через отношения человека с другими.[101]

Работа Кэмерон убедительный пример влияния этики заботы на врачебную практику. Она из всех сил старается установить доверительные отношения с пациентами, последовательно выступает на их стороне и отказывается хитрить, лгать и давить на них ради чего бы то ни было, даже когда ей приказывают так делать. Как отмечает Хаус, Кэмерон, столкнувшись с проблемой, всегда пытается найти решение, которое причинило бы минимальный вред всем сторонам: «Несложно догадаться, что ты бы попыталась придумать такое решение, при котором никому не будет больно» («Тяжелая» (1/16)).

Эллисон ценит свои отношения с пациентами, и ее способность искренне о них заботиться забавляет, обескураживает и раздражает Хауса. В своей профессиональной деятельности она руководствуется чувством ответственности за пациентов, несмотря на их недостатки, сомнительный моральный облик и темное прошлое. В «Информированном согласии» Хаус рассказывает Кэмерон, что их пациент, Эзра Пауэлл, ученый с мировым именем, когда-то проводил опыты на младенцах, вводя им в кровь радиоактивные вещества. Хаус подкидывает эту информацию в надежде, что Кэмерон перестанет так печься о пациенте:

    

Кэмерон. И вас это не возмущает?

Хаус. Неважно, что я думаю. Важно, что думаешь ты.

Кэмерон. Развенчали его в моих глазах и думаете, что я буду вам помогать? Ошибаетесь. Пациент поступил плохо, но это ничего не меняет. Он по-прежнему заслуживает право распоряжаться собственным телом.

    

Кроме того, Эллисон умеет распознавать и удовлетворять специфические потребности других людей, возникающие в контексте отношений «доктор — пациент». Похоже, Хаус завидует этой способности, но не может (или не хочет?) развивать ее у себя. Так, в эпизоде «Материнство» команда наперегонки со временем пытается определить возбудителя эпидемии, поразившей новорожденных. Чтобы не дать инфекции распространиться, родителям запрещено контактировать с детьми. Кэмерон, в защитной одежде и перчатках, вместе с Чейзом снимает показания приборов у одного из младенцев и замечает, что из-за стеклянной стены изолятора на них смотрят родители девочки. Мы понимаем, что она мгновенно прониклась их переживаниями, когда говорит Чейзу: «Представь, каково это — не иметь возможности прикоснуться к собственному ребенку!» Чтобы обеспечить родителям хотя бы мимолетный контакт с больным ребенком, Кэмерон просит их подержать девочку, пока медсестра меняет ей пеленки. Хаус предполагает, что эмпатия Кэмерон объясняется скорее тем, что она сама побывала в сходной ситуации, чем особенностями ее характера:

    

Хаус. Чейз рассказал мне, как ты предложила родителям подержать младенца. Откуда ты это взяла? Потеряла кого-то? Потеряла ребенка?

Кэмерон. Умеете вы быть настоящим ублюдком…

    

Вторую попытку Хаус делает в «Будь что будет»:

    

Хаус. Ладно, сдаюсь! Так кто это был? У кого в твоей семье были проблемы с лишним весом?

Кэмерон. Вы думаете, что я могу заботиться о пациенте, только если знаю кого-то с такой же проблемой?

    

Хаус не верит, что отношения между врачом и пациентом обязывают первого заботиться о последнем. В тех редких случаях, когда Хаус проявляет заботу о пациенте, это объясняется неким сходством между ними. Например, на возникновение связи между Хаусом и Патриком («Недоумок») влияет общая любовь к игре на пианино. Аналогично собственный опыт внезапно обрушившейся инвалидности помогает Хаусу найти подход к Марку («Принцип необходимого знания» (2/11)). Если же такой параллели Хаус провести не может, пациент его, похоже, вообще не заботит.

В то время как для нашего любимого доктора (в абсолютном большинстве случаев) пациент — абстрактный индивид, Кэмерон видит каждого в сложной сети семейных и социальных отношений. Когда речь идет о принятии моральных решений, этика заботы заставляет прислушиваться к требованиям тех, о ком мы заботимся, и избегать причинения им вреда. Для Кэмерон этот принцип настолько важен, что она приходит в ярость, когда лесбиянка Ханна соглашается на пересадку части печени от своей подруги Макс, с которой втайне уже решила расстаться («Не будите спящую собаку») и упрекает Ханну в эгоизме и отказе признать свои обязательства перед Макс.

    

Кэмерон. Тебя совсем не волнует, через что сейчас проходит Макс? Ей в прямую кишку засовывают трубку. Потом из ее желудка возьмут мазок. Ей будет больно, очень больно. Но это ничто по сравнению с тем риском, на который она идет, ложась на операцию. Ты ведь совсем не любишь ее, так ведь?

Ханна. Я от нее ухожу не потому…

Кэмерон. Я не говорю о разрыве, я говорю об операции. Если бы ты хоть немного о ней заботилась, ты бы не позволила ей пойти на это вслепую.

Ханна. А ты бы сказала?

Кэмерон. Да.

Ханна. И умерла бы?

    

Вопрос Ханны подводит нас к еще одной важной проблеме: