В. Насонов, В. Смехов, Б. Хмельницкий, В. Золотухин, В. Высоцкий

 

Мы: И там мы мистифицировали. Например, сцена такая: мещане, чиновники – вечеринка, танцуют. Как в «Клопе», только более современно. И когда чиновники танцевали, один играл на гитаре и пел: «Очи черные, очи жгучие, очи светлые и прекрасные. Как люблю я вас…» – очень смешно делал артист Бортник, очень талантливый. Тогда Высоцкий, который играл Маяковского, говорил: «Дайте гитару», – брал гитару, начинал ее настраивать чуть‑чуть, тогда этот чиновник говорил: «А! Ха‑ха‑ха! Перестраивается! Значит, понимает…» И тогда начинал Владимир петь, но как он мог петь: «Очи черные, очи жгучие, очи светлые и прекрасные! Как бы я вас всех в раз, да еще раз! Чтобы вдрызг разлетелись вы много‑много раз!» – про них, но с настоящим темпераментом… И публика хлопала, конечно. И он говорил пушкинскую фразу: «Толпа имеет здравый смысл, но в отношении вкуса ни гу‑гу».

И третий раз, когда чиновник говорил: «Ведь можете, если захочете». Что, мол, ведь можете, если захотите спеть так, как нам нравится.

Они:

 

ПРИЕМНЫЙ АКТ УПРАВЛЕНИЯ КУЛЬТУРЫ. 1967 Г.

Выбор отрывков и цитат чрезвычайно тенденциозен. Например, обыватель Калягин с торжеством заявляет, что В. И. Ленин похвалил только одно стихотворение Маяковского «Прозаседавшиеся», а вообще вождь ругал поэта, не любил его. Причем ленинский текст издевательски произносится из окошка, на котором, как в уборной, написано «М».

В спектакле Маяковского играют одновременно пять актеров. Но это не спасает положения: поэт предстает перед зрителями обозленным и затравленным бойцом‑одиночкой. Он одинок в советском обществе. У него ни друзей, ни защитников. У него нет выхода. И в конце концов, как логический выход – самоубийство.

Нетерпимо и некоторое вольное обращение с текстом поэта, пародийное истолкование некоторых его стихотворений, – например, выступление «лауреатов 123 конкурса чтецов‑маяковскцев ученицы 7 класса житомирской школы имени Маяковского сельскохозяйственного профиля Сони Скрипкиной и октябренка из‑под Тулы Фили Винтикова» с чтением «Разговора с товарищем Лениным».

В целом спектакль оставляет какое‑то подавленное, гнетущее впечатление.

Так, даже местами интересная и оригинальная форма спектакля вошла в противоречие с его пессимистическим мрачным содержанием.

 

P.S. Дается с большим сокращением, чего глупости печатать?

 

«Пугачев» С. Есенина, 1967

 

Николай Робертович Эрдман все время говорил мне:

– Ну поставьте вы, Юра, «Пугачева»!

Я отвечал:

– Николай Робертович, мне очень нравится поэма, но я не знаю, как это ставить. Не знаю.

И он мне грустно отвечал:

– Вот и Всеволод Эмильевич Мейерхольд тоже все Есенина просил дописать.

Я говорю:

– Вот почему он просил дописать, я понимаю, и почему Есенин отказался, понимаю. И только как ставить, понять не могу.

И только когда у меня в башке родился этот образ – плоскость, которая наклонена чуть ли не на сорок пять градусов в зрительный зал, а в конце плаха, тогда я понял, что можно играть. Потом я связал их одной цепью, потом всобачил им топоры, и, когда я понял, что они смогут прочесть эти стихи, тогда только попросил написать интермедии Николая Робертовича Эрдмана, потому что понимал, что они сдохнут, что сил не хватит, хотя пьеса короткая, в одном действии. Она вообще шла час тридцать пять – час сорок вся, я понял, что антракта не может быть. И мне стало ясно, как это делать. Поставил я очень быстро. Я заболел, они без меня ковырялись‑ковырялись, я вернулся после болезни и пришел в ужас: чего они там ни творили – и лазили, и прыгали, и скакали – ничего не получалось. Хотя вроде я начал репетировать нормально. А, видимо, им казалось все это маловыразительно, и они, видите ли, обогащали беспрерывно, как во время восстановления «Высоцкого» в 1988 году. Я подумал, что я ошибся в оформлении, все уже стояло на сцене, а толку было мало. Но потом вдруг быстро все вправилось. Значит, замысел был правильный.

 

* * *

 

«Пугачева» я выпустил в месяц, репетируя по четыре часа, даже меньше месяца. Я пришел из больницы и в три недели выпустил спектакль. Это был такой интересный случай конкретный. Я придумал оформление, потом художник принес другой вариант, и все мои друзья на обсуждении были за другой вариант, он казался им разнообразней, динамичней, интересней, и когда все тебе говорят, а ты один, так трудно принять решение. И я не спал всю ночь… Я чувствовал, что как будто уже я что‑то видел на эту тему. Там были такие два круга, которые как бы лобное место, но оно вращалось и меняло ракурсы. То есть вы имеете дорогу, завершение и поэтому все время меняется перспектива. А у меня просто помост и плаха все время. Но тут все решал дикий помост. На нем стоять было трудно. И потом, они еще были связаны одной цепью. И все‑таки я решил свой вариант. И они понимали, что без тренинга невозможно просто сыграть это, можно упасть и разбиться. Потом, они понимали, что никакого бытового хода не может быть, когда вы не можете стоять просто так, вы можете только стоять с сильными мышцами и соответственно вы понимаете, что нельзя просто разговаривать. Сам стих настолько могучий, широкий, как орнамент азиатский. Хлопуша приходит и видит пугачевскую банду, а он сам бандит. – Высоцкий прекрасно играл. И он смотрит сверху вниз – на плахе сидит Пугачев – мизансцена – и он видит всю эту банду и цепи, которые преграждают путь, и Пугачев сидит, его охраняют все: цепи, цепи, цепи – к нему не подойдешь. И он раздумывает, что это такое, и кричит:

 

Сумасшедшая, бешеная, кровавая муть!

Что ты? Смерть или исцеление калекам?

Проведите, проведите меня к нему,

Я хочу видеть этого человека!

 

Видите, какая мощь в стихе, он очень вольный стих. Он играл прекрасно. Я достал магнитофонную запись, как читал Есенин, он удивительно читал. Оказалось, у него глубокий баритон и бешеный темперамент. Это сразу взял и Владимир. И Есенин повлиял на всех очень сильно. Ведь это совсем не историческая поэма. Там бегают одни есенины, и каждый выражается… Есенин все время выражает свое отношение к природе, к миру, к жизни, к свободе – очень интересная поэма.

 

* * *

 

И опять начальство было недовольно. Они привезли бедных двух сестер‑старушек Есенина, и те начали поддакивать, что это оскорбление Сережи. И вдруг одна старушка раскололась и говорит другой:

– Что ты говоришь! Он бы счастлив был, что это поставили! Тебя они напугали, что пенсию отберут, вот ты и ведешь себя так!

 

«Пугачев»,1967. Хлопуша – В. Высоцкий

 

И начался скандал.

– А! Вы шантажом занимаетесь, запугиваете старых людей! Уходите из моего кабинета, чтоб не видел я вас тут! – всю эту комиссию я прогнал. Но не тут‑то было, они пошли к начальству жаловаться – хулиган.

Наконец начальство «смилостивилось» и поставило условие: снять интермедии, тогда спектакль пойдет…

И Николаша сказал, покойный… вряд ли кто мог так сказать: «Юра, спектакль получился, играйте без моих интермедий». Жена его обиделась, балерина. Ходила, бегала, говорила: «Вот и приятель, видите, как поступил. Другой бы снял спектакль».

 

* * *

 

Потом – видите, как все субъективно – пришел Захава, но, может, у него и осталась по отношению ко мне какая‑то оскомина после всех наших раздоров с ним, он был возмущен, весь был красный после спектакля, так ему не понравился «Пугачев», а я любил этот спектакль. И я понял, почему он говорил:

– Как же вы, такой реалист, такой последовательный поклонник системы Станиславского, что вы сделали! – Он мне, уходя, гневно бросал фразы, это же какая‑то опера, что же это такое, там же совершенно нет реализма. Он считал, что так нельзя читать стихи, – значит, видите, как вся его природа протестовала против условного искусства. Он, учившийся у Вахтангова, работавший у Мейерхольда – получается, что он ничего не понял ни у одного учителя. Видимо, его естество было совершенно другое, он не у тех учился. Очевидно, его природа была более близка к МХАТу. Только не к МХАТу тому – «Горячего сердца», «Свадьбы Фигаро» – таких спектаклей гротескных мхатовских. МХАТ же был разнообразен все‑таки, а он был, видимо, весь в таких вот, ну что ли, если говорить о шедеврах, то «Дни Турбиных» в этой стилистике.

 

«Живой» Б. Можаева, 1968

 

«Жизнь мне ставит точку, а я ей – запятую, запятую…» – Федор Кузькин.

 

Можаев написал свою повесть «Из жизни Федора Кузькина» в 1964–1965 годах, в 1967‑м ее напечатали в «Новом мире», мы сделали по ней спектакль, нам его закрыли. Меня сняли с работы. Потом восстановили. Это было весной 1968 года, во время событий в Чехословакии.

Незадолго до показа «Живого» нас приняла Екатерина Алексеевна Фурцева, министр культуры. Была она не одна – вместе со своими заместителями. Беседа получилась горячая, основательная. В конце концов нам удалось убедить ее, что спектакль должен идти. Она махнула рукой: ну ладно уж, репетируйте. Сделаете – мы придем, посмотрим. Мы продолжали работу, подошел момент сдачи, и тут приключилась история с Жаном Виларом.

Жан Вилар, знаменитый французский актер и режиссер, возглавлявший в свое время Национальный театр в Париже, прибыл в СССР по приглашению Министерства культуры. За обедом с ним я обмолвился, что спешу на репетицию «Живого». Гость выразил желание посмотреть ее. Как я мог отказать коллеге в такой естественной просьбе? Жан Вилар, не говоривший по‑русски, пришел вместе с корреспондентом «Юманите» Максом Леоном. Вдруг в зале появляется взволнованный директор и требует вывести Вилара с репетиции. Унизительно и позорно! Репетицию я провел – Вилар смотрел.

На сдачу спектакля в апреле 1969 года никто не пришел, вместо этого нас с Можаевым вызвали в Министерство культуры. Фурцева нас не приняла, а ее заместители без обиняков объявили, что спектакль никто не разрешал, на каком основании мы его предлагаем? Мы напомнили о предыдущей встрече у министра, на которой наши собеседники присутствовали. Глядя нам в глаза, они сказали, что ничего не помнят.

 

(Март 1969 года.)

Вдруг с утра в театре звонок; едет министр! Вошла Екатерина Алексеевна, каракульчевое манто у нее с плеча свисает, свита из тридцати четырех человек. Из зала выставили всех, чтобы и мышь не проскользнула.

На прогоне не позволили присутствовать ни художнику Давиду Боровскому, ни композитору Эдисону Денисову. Случайно пробрался Вознесенский. Сидел заместитель министра Владыкин, еще кто‑то. Был еще молодой чиновник Чаусов. И сидела уважаемая Екатерина Алексеевна.

От нас сидели директор театра Дупак, парторг Глаголин, я и автор.

Едва кончился первый акт, Фурцева хлопнула ручкой и крикнула: автора – ко мне!

– Послушайте, дорогой мой, с этой условностью надо кончать! Да что здесь условного? Все, все, все, все! Нагородил черт знает что. Режиссера – сюда! Режиссер, как вы посмели поставить такую антисоветчину? Куда смотрела дирекция? Дирекция – за. А партком?

Есть здесь партийная организация?

Встал белый Глаголин. Она посмотрела и говорит:

– Ясно! Нет партийной организации! Сядьте! Артист, эй вы там, артист!

Высунулся Джабраилов – он ангела играл в трико и с крылышками. Она ему:

– И вам не стыдно участвовать во всем этом безобразии?!

Тот маленький, клочки волос торчат, и он испуганно отвечает:

– Не стыдно.

– Вот видите, – обратилась она ко мне, – до чего вы всех довели. Весь театр надо разгонять. В этом театре есть советская власть?

Потом поэт Вознесенский пытался что‑то сказать:

– Екатерина Алексеевна, все мы, как художники…

Она ему:

– Да сядьте вы, ваша позиция давно всем ясна! И вообще как вы сюда пробрались? Одна все это компания. Ясно. Что это такое нам показывают! Это же ведь иностранцам никуда даже ездить не надо, а просто прийти сюда (а они любят сюда приходить) и посмотреть, вот они все и увидят. Не надо ездить по стране. Здесь все показано. Можно сразу писать.

Тут вскакивает этот – Чаусов – и спрашивает:

– Екатерина Алексеевна, вы разрешите мне сказать от всего сердца?

Она ему говорит:

– Скажите, от молодежи.

Он ей:

– Екатерина Алексеевна, что же это такое они нам смеют показывать! Это же как крепостное право! Это же нельзя удержаться от гнева!

Она ему:

– Да, говори, говори им смело все.

И вот он возмущался, возмущался, но тут вмешался Можаев. Он зашагал по проходу и сказал Чаусову:

– Сядьте!

Тот сел. И Можаев ему так пальцем сделал:

– Ай‑яй‑яй‑яй‑яй, молодой человек, ай‑яй‑яй, такой молодой и так себя ведете, как жалкий карьерист. Что же из вас выйдет?

А министру:

– Как вам не стыдно, кого вы воспитываете, кого растите.

Те обалдели, а он ходил и читал им лекцию про то, что творится, что они себе позволяют, как разговаривают с нами. Он вошел в раж, стал весь красным. Вмазал целую речугу.

Случайно забыли выключить трансляцию, и весь театр слышал это обсуждение.

Потом Екатерина Алексеевна очухалась и сказала Можаеву:

– Ладно, с вами тоже все ясно, садитесь.

И тогда она обернулась ко мне:

– Что вы можете сказать на все это? Вы что думаете: подняли «Новый мир» на березу и хотите далеко с ним ушагать?

А я не подумал, и у меня с языка сорвалось:

– А вы что думаете, с вашим «Октябрем» далеко пойдете?

И тут она замкнулась. Она не поняла, что я имел в виду журнал «Октябрь», руководимый Кочетовым. Потому что тогда было такое противостояние: «Новый мир» Твардовского – и «Октябрь» Кочетова. А у нее сработало, что это я про Октябрьскую революцию сказал. И она сорвалась с места:

– Ах, вы так… Я сейчас же еду к Генеральному секретарю и буду с ним разговаривать о вашем поведении. Это что такое… это до чего мы дошли…

И побежала… С ее плеч упало красивое большое каракульчевое манто. Кто‑то подхватил его, и они исчезли…

С ними исчез спектакль «Живой».

За «клеветнический» спектакль меня сняли с работы и исключили из партии. И тогда я написал письмо Брежневу. И он смилостивился, сказал: пускай работает. Недели через две меня вновь приняли в партию: ну, Юрий Петрович, ну, погорячились, вы уж извините…

 

Приказ 58 Управления Культуры Исполкома Московского городского совета депутатов трудящихся от 12 марта 1969 года.

Рабочая репетиция, проведенная 6 марта с.г., показала, что автор пьесы т. Можаев Б. А. ничего не сделал для исправления порочной концепции, заложенной в пьесе, а режиссеры‑постановщики тт. Любимов Ю. П. и Глаголин Б. А. усугубили ее вредное звучание (ряд мизансцен, частушки, оформление и т. д.). В результате получился идейно порочный спектакль, искаженно показывающий жизнь советской деревни 50‑х годов. На основании вышеизложенного ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Директору театра т. Дупаку Н. Л. и главному режиссеру т. Любимову Ю. П. исключить из репертуарного плана и прекратить работу над спектаклем по пьесе т. Можаева Б. А. «Живой».

2. Произведенные материальные затраты в установленном порядке списать на убытки театра.

Начальник Управления культуры исполкома Моссовета Б. Родионов.

 

Было еще три попытки возобновить «Живого», последняя – в 1975 году, уже при министре культуры Демичеве. Она была самой печальной. Спектакль посмотрели и предъявили нам 90 замечаний, дали два месяца на исправление. Как потом выяснилось, это было откровенное издевательство: мы исправляли, а решение закрыть спектакль уже было принято. И потом все‑таки мы добились этого дикого обсуждения, имеется его запись. Там были такие перлы, что я думаю, это должно быть опубликовано.

Мы пригласили на него писателей, журналистов, актеров. Пришли многие – Трифонов, Тендряков, Бакланов, Солоухин, Яншин Михаил Михайлович.

Министерство культуры привело специалистов сельского хозяйства, чтобы их руками нас и прихлопнуть.

Это был спектакль в спектакле: кончился спектакль, а потом был их! Часа полтора. И вышли Мотяковы и Гузенковы, судьи, секретари, председатели, и стали закрывать. А вторая половина публики – это были писатели, приличные люди. Был остроумнейший разговор. Но с одной стороны, это было остроумно, а с другой – весьма грубо: кричали эти все, которых привезли – их специально привезли, оторвали от дел, готовили их: как их руками нас прихлопнуть. И получилась стенка на стенку. Одна стенка – товарищи из Министерства культуры СССР и Министерства сельского хозяйства, а вторая – это писатели, это журналисты, артисты и публика.

Причем это было прямо у сцены, тут же, поэтому действительно получился третий акт абсолютно, то есть характеры те же, только в зале.

И Можаев все порывался прочитать кусочек из сочинений нашего дорогого любимого руководителя (Леонида Ильича), и все с книжкой стоял: «Дайте мне прочесть». А ему говорят: «Хватит! Наслушались мы этого!» И я говорю: «Ну дайте хоть писателю несколько слов сказать». И он сочинение Леонида Ильича, всенародно одобренное, открывает и все хочет прочесть. Все‑таки они ему дали, он зачитал, но не назвал, что это Брежнев, и кто‑то из этих командиров вскормленных, героев соцтруда, сказал: «Довольно, наслышаны мы этой демагогии! Закройтесь, хватит». Ну, я все это отписал в письме Самому, что, мол, дорогой Леонид Ильич, хотели мы прочесть несколько убедительных доводов, но нам не разрешили и сказали, что не надо это слушать – как же так? И вот на этом мы частично выиграли, что меня не выгнали.