VI. Нисходящее крыло. – Нечистоплотные оттенки

 

 

От описания великих подвигов переходим к описанию более скромных трофеев. Не все столь же величественно в банкротстве, как три категории центра. Однако мы и в левом крыле обнаружим достойную внимания коллекцию банкротов, более скромных оттенков, чьи буржуазные добродетели и пороки будут приятнее для нашего глаза после ослепительного блеска столь многочисленных героических дел; мы встретим еще категории, способные развеселить читателя, – в особенности последняя – категория фальшивых братьев, дискредитирующих всю корпорацию банкротов. – Начнем с оттенка более серьезного.

 

Коварные плуты

25) Банкротство в возмещение практикуется, чтобы возместить убыток от той или иной неудачи. Например, некий спекулянт проигрывает сегодня процесс, лишающий его 100.000 франков, а назавтра объявляет банкротство, которое приносит ему 200.000. Таким образом, вместо того, чтобы потерять оспариваемую сумму, он ее выигрывает. Эта способность торговли вознаграждать себя за неблагоприятный поворот событий есть одно из ее лучших свойств; она обладает искусством извлекать для себя выгоду из любого бедствия на суше и на море[134]. Узнав о кораблекрушении, судохозяин на следующий день поправляет свои дела удачным банкротством; и такого рода банкротства проходят беспрекословно, ибо нотариус заявляет: это не его вина, обстоятельства принудили его к этому, его следует скорее жалеть, чем порицать.

На это землевладелец, чей вклад, таким образом, идет прахом, возразит: я не могу вознаградить себя, когда град или наводнение губит мой урожай, мне не на кого переносить убыток. – Удивительный аргумент! Разве землевладельцы не знают, что при существующем порядке вещей они составляют подчиненный класс, зависимый от непроизводительной категории людей, именуемой торговцами, которые, захватывая в свои руки весь продукт производства, требуют, чтобы их оплачивали за счет масс, подобно отряду вольнонаемников, который, за неимением врага для грабежа, обворовывает собственных друзей и добрый народ? Таков купец, настоящий казак от промышленности, девизом которого является: я работаю не ради славы, мне необходимо что‑нибудь наскрести. Каждому торговцу хочется наскрести, но если кто‑нибудь вздумает у него поскрести с помощью процесса или иным путем, то у купца всегда найдется выход из положения и посредством банкротства в возмещение он скребет у другого.

26) Банкротство вне ряда устраивает человек умудренный, который предусмотрел все случайности и отложил некоторые сбережения, с чем может противостоять бурям и укрощать строптивых; если он на своем банкротстве хочет заработать 200.000 франков, он похищает 300.000, из которых одну треть употребит на полезные цели, подарки и прочее; он умеет успокоить самых отчаянных крикунов, парализовать правосудие; небольшую сумму сюда, другую – туда, одним словом, дело его ведется бойко, и банкротство в конце концов доставляет ему много друзей, получивших свою долю пирога и говорящих о нем, что это человек comme il faut[135], который знает дело до тонкости.

27) Банкротство crescendo [136] разыгрывается в виде фарса в нескольких актах, в которых действие развертывается с возрастающим интересом. Сначала дело представляют как небольшое затруднение, как заминку с извлечением капиталов, в связи с которой потребовалась скидка в 30%, чтобы избежать краха. Кредиторы испытывают беспокойство и идут на сделку втихомолку, так как им дали понять, что дело может принять дурной оборот и что известное лицо необходимо поддержать. Между тем через три месяца его положение снова пошатнулось. Опять обращаются к кредиторам и опять дают понять, что опасаются его краха; признаются, что дела обстоят хуже, чем предполагали, и что следовало бы согласиться на скидку в 50%. Некоторые кредиторы начинают сердиться, дело запутывается, банкротство объявляется и притом на таких благоприятных условиях, что вместо 50% идут на потерю от 80 до 90%, а остаток может быть выплачен лишь через несколько лет. Впрочем, сделку все еще легко можно заключить, так как кредиторы, ловко обработанные и постепенно свыкшиеся с потерей 30, а затем 50 и 70%, утомленные борьбой, подписывают и считают окончательно проигранным это злополучное дело, в котором первоначально речь шла об убытке лишь в 30%. Этот способ не самый худший и может быть рекомендован тем спекулянтам, которые придерживаются принципов.

28) Ханжеское банкротство – дело рук святоши, который состоит во всех братствах и несет во время процессий кисть балдахина{184}. Он легко находит кредит и вкладчиков и может устроить под сурдинку обширное банкротство. Я встречал подобного рода банкротства, при которых убыток кредиторов составлял 90%. Преимущество в данном случае заключается в том, что банкрот находит еще достаточно людей, которые его оправдывают: ах, это очень благочестивый человек; если ему не повезло в торговле, то лишь потому, что он пренебрегает благами этого мира. – Это его благочестие используется для того, чтобы ускорить соглашение, посредством которого благочестивый апостол сохраняет за собой изрядную толику земных благ наряду с надеждой на блага мира потустороннего.

 

Пачкуны

В каждой профессии встречаются невежды, которые не руководствуются принципами и у которых из самого лучшего материала работа получается плохого качества. Точно так же и среди банкротов попадаются растяпы, которые умеют только превращать золото в медь и глупейшим образом разоряются там, где другие заключили бы превосходную сделку. Я приведу и кратко охарактеризую здесь четыре вида; ибо в этой действительно честной категории нет ничего занимательного. Я привожу ее только для полноты анализа.

29) Банкротство на почве иллюзий – это банкротство одураченных, которые увлечены модными разговорами, пускаются в торговлю, не зная ее хитростей, и, естественно, подобно мотыльку у огня, обжигают себе крылья. В 1789 г. можно было наблюдать, как многие крупные собственники, которым вовсе не следовало впутываться в этот водоворот, попусту спускали в нем богатое наследство и кончали банкротством, поглощавшим их состояние и честь. Следует при этом заметить, что при банкротстве только честный человек теряет свою честь, тогда как мошенник, знающий великие принципы торговли, сумеет так осуществить свое банкротство, что приобретет и богатство и честь. Но благородные господа, попадая в осиное гнездо коммерции, хотели действовать честным образом, оказывались окруженными интриганами, становились игрушкой в их руках и должны были кончить банкротством из‑за собственных иллюзий. Многие мелкие собственники совершали ту же ошибку. Охваченные коммерческой горячкой, они оставляли свое поле, продавали свой небольшой земельный участок, чтобы открыть в городе лавку, идя навстречу неминуемому разорению.

30) Банкротство престарелого – это банкротство неисправимого, который хочет умереть с оружием в руках. Встречается немало людей, которым пора бы отойти от дел, которые отягченные возрастом делают только промахи, не знают новейших усовершенствований, теряют на старости лет накопленное долгим трудом состояние, но упорствуют до тех пор, пока повторные ошибки не сделают банкротство неизбежным. Как назвать человека – восьмидесятилетнего холостяка, обладателя двух миллионов, что для старого холостяка, право, достаточно, который, тем не менее, упорно продолжает заниматься торгашеством в возрасте, когда ему следовало бы успокоиться и замаливать свои грехи. Если такой человек разоряется и теряет в восемьдесят лет свое блестящее состояние, то он, поистине, фанатик торговли. Такой банкрот – инвалид, послуживший прототипом для данного параграфа, ибо для каждого вида я могу привести соответствующий тип[137], чтобы меня не обвинили в преувеличении. Впрочем, в каждом городе можно встретить много подобных фанатиков, глубоких стариков, которые, упорно продолжая свою торговлю, терпят в ней бесславную гибель; ибо в наши дни, когда все доводится до квинтэссенции, в торговле, как и на войне, требуются люди молодые, воспитанные на новой тактике; и если банкротство считается у молодых людей ловкой игрой, то оно, во всяком случае, позорно для богатых стариков, которым уже лет двадцать тому назад следовало подумать об отставке.

31) Банкротство на подавление вызывается грозными конкурентами, которые сознательно спешат навстречу своему разорению и разоряются, чтобы оспорить у соперника небольшую часть прибыли. Можно видеть множество таких людей, которые работают в убыток, в надежде на то, что конкурент разорится раньше их и они останутся победителями на поле сражения. В особенности в транспортных конторах и на текстильных ярмарках, как, например, на ярмарке в Бокере{185}, преобладает эта беспорядочная борьба, в результате которой «подавленные» вынуждены объявить себя банкротами.

32) Банкротство по‑свински устраивает желторотый новичок, который, вместо того, чтобы действовать по принципам, разоряется вкупе с женой и детьми и вдобавок отдает себя в лапы правосудия и на посмешище «друзьям торговли», которые питают уважение только к сильным и правоверным банкротам. На коммерческом воровском жаргоне говорят о таком банкроте, пустившем по миру свою семью: «Это же настоящее свинство». – Если бы он устроил жирное банкротство, его назвали бы ловким парнем, умной головой.

 

Фальшивые братья

Я называю фальшивыми братьями тех, кто обрекает почтенную корпорацию банкротов на презрение публики. Одни из них вызывают негодование, другие насмешку. Я не включаю в эту категорию трансцендентов, похищающих миллионы, – эти неизменно респектабельны и не компрометируют всю корпорацию; к крупному вору при цивилизации никогда не относились с презрением, зато мелкие воры – верные люди для виселицы, и если они возбуждают общественное мнение против мошенничества и мелких банкротов, то становятся недостойными допуска их в корпорацию и заслуживают названия фальшивых братьев.

33) Банкротство мошенническое свойственно мелким прохвостам, которые при банкротстве совершают такие непристойные мелкие кражи, что соседи поговаривают о том, чтобы их повесить. Хищение 100.000 талеров не вызвало бы таких разговоров, но кража 100 талеров уже наводит на мысль о виселице, что, впрочем, для мошенника не опасно, так как братство банкротов не дает своего коллегу в обиду; правосудно скоро сочло бы себя вправе перейти от мелких воров к крупным, что было бы очень неприятно для тех, кто действовал по великим принципам и после «честного» банкротства нашел свое место в хорошем обществе.

34) Банкротство висельника – такое банкротство, при котором герой, кроме гнусных подлостей, совершает еще и подлости по‑ученому, например, обкрадывает самого себя и затем пускает в ход сентиментальную тактику.

Скапен, мелкий лавочник{186}, устраивает жалкое банкротство, всего на 40.000 франков[138]; он утаивает 30.000 франков, составляющих чистую прибыль операции; затем он преподносит кредиторам остаток, 10.000 франков. Когда его спрашивают о дефиците в 30.000 франков, он отвечает, что не умеет вести бухгалтерские книги, подобно крупным торговцам, и что его постигла «неудача». Вы полагаете, что Скапена накажут как мелкого вора, укравшего лишь 30.000 франков? Но разве кредиторы не знают, что если вмешается в дело правосудие, оно проглотит оставшиеся 10.000 франков за один лишь завтрак? А когда эти 10.000 франков будут израсходованы, все еще ничего не будет решено. А если добиваться, чтобы Скапена повесили, то придется, пожалуй, выложить на это еще 10.000 франков, и неизвестно, что из этого получится. Следовательно, уж лучше взять скромную сумму в 10.000 франков, чем потерять ее, да еще столько же выложить сверх того. Скапен, через своего нотариуса, пускает в ход этот аргумент, и, таким образом, сам банкрот угрожает своим кредиторам правосудием. И чего ради кредиторам Скапена неистовствовать против него? Одни думают последовать его благородному примеру, другие уже опередили его в карьере, а так как волки друг друга не пожирают, Скапен скоро находит некоторое число готовых подписать, что они согласны с его предложениями; одни подписывают из страха перед вмешательством правосудия, другие остаются непреклонными, говорят, что пожертвуют всем, чтобы отправить мошенника на галеры. Тогда Скапен направляет к ним свою жену и детей, которые хорошо заученным воем вымаливают пощаду; таким путем Скапен и его нотариусы собирают в течение нескольких дней большинство подписей, после чего смеются над колеблющимися, которые больше не нужны. Над их яростью потешаются, Скапен отвечает заискивающими словами, подобострастными поклонами и после счастливого исхода первого банкротства уже обдумывает новое.

35) Банкротство с бегством практикуется в больших городах мелкими арендаторами, которые бесшумно скрываются при приближении срока платежа, увозя под покровом ночи свой жалкий скарб. Этот вид банкротства очень распространен среди ткачей шелка в Лионе; сюда следует причислить также всех франтов и франтих, которые заказывают себе в ресторане, у портного и сапожника все самое лучшее и очень сговорчивы насчет цены, так как намерены заплатить лишь красивыми словами и скрыться, как только кредиторы начнут им досаждать.

Этот забавный вид банкротства показывает корпорацию в плохом свете. Когда злословят о человеке, который обманул двадцать мелких лавочников, легко привыкают злословить и о человеке comme il faut[139], разорившем своим банкротством двадцать семей, а такие критические вольности нужно подавлять, чтобы не поколебать того уважения, которым пользуются честные банкроты – «друзья торговли».

36) Банкротство насмех – это банкротство мелкого лавочника, который объявляет себя несостоятельным in optima forma[140], совсем как влиятельные и могущественные банкиры, и предлагает своим кредиторам не более пяти процентов. Такого рода банкротство устроил, в числе прочих, один актер в Лионе, превосходный в комических ролях и за это очень любимый публикой. Он предложил своим кредиторам, с соблюдением всех правил, сумму в три процента. Некоторые возмутились и хотели послать к нему судебного пристава, но он мистифицировал правосудие, подобно тому как делал это на сцене в «Адвокате Пателене», и вся публика была на его стороне. Его банкротство было весьма забавной комедией из нескольких великолепных сцен. Сколько кредиторы ни неистовствовали, публика высмеяла их, как Гийома в «Адвокате Пателене».

Я дал здесь беглый обзор всех этих определений. Однако мой список так не полон, что его следует рассматривать лишь как набросок, к которому каждый может добавлять недостающие типы[141]. А таких примечательных типов встречается масса. Всего несколько дней тому назад парижские газеты приводили блестящий случай банкротства некоего Y, который с какими‑нибудь 10.000 франков учредил широко разрекламированное агентство, назвав его, кажется, бюро для возрождения торговли или другим каким‑либо не менее громким титулом, и таким путем выудил у нескольких ротозеев миллион, который он оплатил, как обычно, хорошим банкротством. Одним словом, приведенное мной число различных видов банкротств легко можно удвоить.

 

VII. Выводы

 

[142]

 

Если принять во внимание, что банкротство – только одна из тридцати шести характерных особенностей торговли, то довольно трудно себе объяснить, почему этот столь обильный источник преступлений, этот механизм торговли до сих пор не был подвергнут анализу в наш век, так решительно выступающий против преступлений всех классов общества и предающий гласности даже преступления королей и пап.

Если прочесть этот свод грязных купеческих проделок, то сейчас же напрашивается вопрос, каким образом век, называющий себя другом возвышенной истины, мог совершенно серьезно увлечься торговлей, которая вся строится на обмане, под тем предлогом, что без торговли нельзя обойтись; выходит поэтому следует покорно мириться и с мошенничеством и воровством, вроде тех, которые мы перечислили в одном лишь виде преступлений торговли – в банкротстве.

Закончим, однако, нашу тему о банкротстве.

Поговорка, что правосудие карает только мелких воров, в области торговли оказывается ложной. Банкрота, даже самого мелкого, спасает от судебных преследований покровительство самих же торговцев. Это видно было при рассмотрении последней категории (фальшивых братьев)[143] – этих банкротов в миниатюре.

Тщетно было бы приводить случаи наказания нескольких злостных банкротов; девяносто девять отделываются счастливо, а если сотый терпит неудачу, то это наверняка глупец, не умеющий вести интригу, ибо ныне эта операция настолько верная, что уже давно забыли о старых мерах предосторожности. Прежде банкрот спасался бегством в Триент, Льеж или Каруж. Но со времен возрождения 1789 г. этот обычай отпал. Каждый устраивает теперь банкротство в семейном кругу. Дело подготовляется спокойно, а когда наступает крах, банкрот отправляется на месяц за город, к родным и друзьям, а тем временем нотариус все улаживает. Через несколько недель виновник снова появляется, и публика настолько привыкла к этой истории, что рассматривает ее как милую шутку; это называется «разрешением от бремени», и говорят весьма хладнокровно: «Такой‑то опять появился, он только что оправился после родов».

Я заметил, что банкротство – единственное социальное преступление, которое носит эпидемический характер и против воли увлекает честного человека на путь мошенника. Если прибавить к банкротству биржевую игру и многие другие подлости, то станет ясно, что я был прав, утверждая, что никогда люди эпохи цивилизации не совершили столько политических нелепостей, как с тех пор, как они предались торговле. Философы, мечтающие лишь о всяких противовесах и гарантиях, ни разу не подумали о том, чтобы добиться для общественного организма той гарантии, какую правительства требуют, довольно предусмотрительно, от своих агентов фиска! Государь обеспечивает себе добросовестность своего сборщика податей посредством денежного залога и перспективой неизбежного наказания, если он осмелится поставить на карту или растратить государственные деньги. Почему нам не приходится видеть, чтобы сборщики государственных денег присвоили себе доход от налогов и заявили правительству в жалобном послании: «Тяжелые времена, критические обстоятельства, прискорбные случаи и прочее, одним словом, я объявляю банкротство, несостоятельность или называйте это, как хотите. В вашей кассе должно содержаться десять миллионов; предлагаю вам из нее половину, пять миллионов, с выплатой в течение пяти лет. Пожалейте несчастного сборщика; сохраните за мной ваше доверие и управление вашей кассой, иначе я не смогу вам выплатить и половины, которую сейчас предлагаю; но если вы оставите за мной должность и доходы, я постараюсь честно выполнить свои обязательства, т.е. угостить вас вторым банкротством, как только касса опять наполнится».

Таково вкратце содержание всех писем объявивших себя несостоятельными должников. Сборщики податей не следуют этому примеру только потому, что, как им известно, никакая философская теория не может защитить их от наказания, от которого банкрот укрывается под сенью принципа: предоставьте торговцам полную свободу, не требуя гарантии против их козней.

 

– – –

[Заключение]

 

Так пишет Фурье. Продолжение этой статьи во второй книжке «Phalange» содержит три главы о биржевой игре, о барышнической скупке (accaparement) и о паразитизме, которые, однако, в большей своей части уже были опубликованы в «Четырех движениях»{187}. Отчасти по этой причине, отчасти потому, что помещенного выше отрывка вполне достаточно для моей цели, я на этом заканчиваю.

Пусть ученые господа немцы, которые так усердно бороздят «безбрежное море» бездонных[144] теорий, стремясь во что бы то ни стало выудить «принцип» «социализма», берут пример с commis marchand[145] Фурье. Фурье не был философом, он питал сильную ненависть к философии, жестоко ее высмеивал в своих произведениях и высказал при этом много соображений, к которым наши немецкие «философы социализма» должны были бы отнестись внимательно. Правда, они мне возразят, что и Фурье был не менее «абстрактен», что посредством своих серий он сконструировал бога и мир не хуже самого Гегеля, но это их не спасет. Гениальные – несмотря ни на что – чудачества Фурье не оправдывают скучных так называемых построений засушенной немецкой теории. Фурье конструирует по‑своему будущее, после того как правильно познал прошлое и настоящее; немецкая теория сначала разделывается по своему усмотрению с прошлой историей, а затем предписывает также и будущему, какое ему принять направление. Сравните, например, данные у Фурье эпохи общественного развития (дикость, патриархат, варварство, цивилизацию) и их характеристики с гегелевской абсолютной идеей, с трудом прокладывающей себе путь через лабиринт истории и в конце концов сооружающей, охая и кряхтя, некую видимость трихотомии – в противовес четырем мировым империям{188}; что же касается послегегелевских конструкций, то о них и говорить нечего. Ибо, если у Гегеля конструкция все же имеет какой‑то смысл, хотя и превратный, то у послегегелевских изобретателей систем она лишена уже всякого смысла.

Немцам пора бы уже перестать, наконец, так кичиться своей основательностью. Из самых ничтожных данных они не только выведут вам что угодно, но и увяжут это со всемирной историей. На основании первого попавшегося, полученного из третьих рук факта, о котором им даже не известно, произошел ли он так или иначе, они вам докажут, что он должен был произойти именно так, а не иначе. Разве кто‑нибудь в Германии писал о социальных вопросах, не сказав и о Фурье чего‑нибудь такого, что самым основательным образом дискредитирует немецкую основательность? В числе прочих некий г‑н Кайзер{189} сразу же использовал «отличное сочинение Л. Штейна» для создания всемирно‑исторической конструкции, у которой, к сожалению, лишь тот недостаток, что все положенные в ее основу факты ложны. Что касается Фурье, то немецкая теория уже, по крайней мере, раз двадцать отводила ему «место в развитии абсолютной идеи» – и каждый раз другое место – и каждый раз в отношении сути дела немецкая теория полагалась на г‑на Штейна или на другие такие же сомнительные источники. Поэтому‑то немецкий «абсолютный социализм» так ужасающе жалок. Немножко «человечности», как сейчас принято выражаться; немножко «реализации» этой человечности или, скорее, животности, кое‑что о собственности по Прудону – из третьих или четвертых рук, – несколько вздохов о пролетариате, кое‑что об организации труда, жалкие союзы для улучшения положения низших классов народа{190} – наряду с безграничным невежеством в отношении политической экономии и действительного состояния общества – вот к чему сводится весь этот «социализм», который к тому же утрачивает последнюю каплю крови, последние следы энергии и силы в результате своей беспартийности в области теории, своего «абсолютного спокойствия мысли». И таким переливанием из пустого в порожнее хотят революционизировать Германию, привести в движение пролетариат, побудить массы к мысли и действию!

Если бы наши немецкие наполовину и вполне коммунистические доценты дали себе труд хоть немного познакомиться с главными произведениями Фурье, которые им ведь не менее доступны, чем любая немецкая книга, – какой бы они нашли в них неисчерпаемый источник материала для конструирования и прочих целей! Какую бы массу новых идей – и сейчас еще новых для Германии – они бы там нашли! Но эти добрые люди до сих пор не способны предъявить современному обществу никакого обвинения, кроме положения пролетариата, да и об этом они могут сказать не слишком‑то много. Конечно, положение пролетариата – главный пункт, но разве критика современного общества этим исчерпывается? На примере Фурье, который, за исключением позднейших своих сочинений, совсем мало касается этого пункта, видно, как можно и без этого признать существующее общество совершенно негодным и одной только критикой буржуазии, – именно ее внутренних взаимоотношений, не касаясь ее отношения к пролетариату, – прийти к выводу о необходимости переустройства общества. В такого рода критике Фурье доныне остается единственным. Фурье неумолимо вскрывает лицемерие респектабельного общества, противоречие между его теорией и практикой, пустоту всего его образа жизни, высмеивает его философию, его стремление к perfection de la perfectibilité perfectibilisante[146] и к auguste verité[147]; Фурье высмеивает его «чистую мораль», его единообразные общественные установления и сопоставляет с ними его практику, doux commerce[148], которую подвергает мастерской критике, разнузданные наслаждения, не дающие наслаждения, организованный в браке адюльтер, всеобщий хаос. Это все такие стороны существующего общества, о которых в Германии вопрос совсем еще не поднимался. Правда, кое‑что было сказано о свободе любви, о положении женщины, об ее эмансипации; но к чему это свелось? Две‑три путаные фразы, несколько синих чулков, немного истерии и добрая толика жалоб по поводу немецкой семейной неурядицы – гора родила мышь!

Немцам следовало бы сначала хоть сколько‑нибудь познакомиться с общественным движением за границей, с его практикой и с его литературой, – к практическому движению относится вся история Англии и Франции за последние восемьдесят лет, английская промышленность и французская революция, – затем им следовало бы сделать на практике и в литературе столько же, сколько сделали их соседи, и лишь после этого было бы уместно ставить такого рода праздные вопросы, как вопрос о бóльших или меньших заслугах различных наций. Но тогда уже не найдется и аудитории для таких софистических дискуссий.

А пока самое лучшее было бы немцам прежде всего познакомиться с достижениями заграницы. Появившиеся до сих пор книги об этом – все без исключения плохие. Такого рода краткие изложения могут дать в лучшем случае только критику произведений, но не познакомить с самими произведениями. Последние частью являются редкостью и их нельзя достать в Германии, частью слишком объемисты, частью смешаны с материалами, сохранившими лишь историческое и литературное значение и уже неинтересными для немецкой публики в 1845 году. Чтобы сделать доступными эти произведения, ценное содержание которых и поныне еще ново для Германии, необходимо произвести отбор и обработку, подобно тому как это делают со всем поступающим к ним из‑за границы материалом французы, являющиеся и в этих делах гораздо более практичными, чем мы. Обработанные таким образом важнейшие произведения иностранной социалистической литературы в ближайшем будущем начнут выходить. Несколько немецких коммунистов, между ними наиболее выдающиеся деятели движения, которые столь же легко могли бы дать оригинальные труды, объединились для этого начинания{191}; оно, надо надеяться, покажет мудрым немецким теоретикам, что вся их премудрость устарела, что по ту сторону Рейна и Ла‑Манша все это уже давным‑давно продискутировано pro et contra[149]. И лишь после того, как они узнают, чтó было сделано до них, они смогут показать, на что способны они сами.

 

Брюссель

 

 

• • •

Написано Ф. Энгельсом во второй половине 1845 г.

Напечатано в ежегоднике «Deutsches Bürgerbuch für 1846». Mannheim, 1846

Подпись: Ф. Энгельс  

Печатается по тексту ежегодника

Перевод с немецкого

 

 

Ф. Энгельс.

Фейербах

 

{192}

a) Вся философия Фейербаха сводится 1) к натурфилософии – пассивному обожанию природы, восхищенному преклонению перед ее великолепием и всемогуществом, – 2) к антропологии, а именно α) к физиологии, – то, что здесь сказано, не содержит ничего нового сверх того, что материалисты говорили о единстве тела и души, только сказано это не так механически, но зато несколько напыщеннее, β) к психологии, которая сводится к дифирамбам в честь любви, возносящим ее до небес, аналогично культу природы, кроме этого – ничего нового, 3) к морали, к требованию – соответствовать понятию «Человека»; impuissance mise en action[150]. Cp. § 54, стр. 81: «Нравственное и разумное отношение человека к желудку состоит в том, чтобы относиться к нему не как к чему‑то скотскому, а как к чему‑то человеческому». – § 61: «Человек… как моральное существо» и пространные разглагольствования о нравственности в «Сущности христианства».

 

– – –

 

b) Что на нынешней ступени развития люди могут удовлетворять свои потребности только внутри общества, что вообще люди с самого начала, с тех пор как они существуют, нуждались друг в друге и только благодаря этому могли развивать свои потребности и способности и т.д., что они вступили в общение, – все это Фейербах выражает таким образом, что

 

«отдельный человек сам по себе не обладает в себе сущностью человека», что «сущность человека заключается только в общности, в единстве человека с человеком, в единстве, которое, однако, опирается на реальность различия между Я и Ты. – Человек сам по себе есть человек (в обычном смысле), человек же в единении с человеком, единство Я и Ты, е сть бог» (т.е. человек в сверхобычном смысле) (§ 61, 62, стр. 83).

 

Философия дошла до того, что тривиальный факт необходимости общения между людьми, факт, без знания которого вообще никогда не появилось бы на свет последующее, когда‑либо существовавшее, поколение людей и который заключается уже в половом различии, – этот факт философия в конце всего своего пути выставляет как величайший результат. И к тому же еще в мистической форме «единства Я и Ты». Эта фраза была бы совершенно невозможна, если бы Фейербах не имел в виду κατ εξοχην[151] половой акт, акт продолжения рода, общность Я и Ты[152]. И поскольку фейербаховская общность становится практической, она и ограничивается половым актом и взаимным соглашением относительно философских мыслей и проблем, «истинной диалектикой» (§ 64), диалогом, «порождением человека, как духовного, так и физического» (стр. 67). О том, чтó еще впоследствии делает этот «порожденный» человек, помимо того, что он опять‑таки «духовно» и «физически» «порождает людей», – об этом не говорится ни слова. Фейербах только и знает общение между двумя,

 

«ту истину, что ни одно существо не есть само по себе истинное, совершенное, абсолютное существо, что истина и совершенство – только в соединении, в единстве двух существ, одинаковых по своей сущности» (стр. 83, 84).

 

– – –

 

с) Начало «Философии будущего» тотчас же обнаруживает различие между нами и им:

 

§ 1: «Задачей нового времени было осуществление и очеловечение бога, превращение теологии в антропологию, растворение первой во второй». Ср.: «Отрицание теологии есть сущность нового времени» («Философия будущего», стр. 23).

 

– – –

 

d) Различие, проводимое Фейербахом между католицизмом и протестантизмом в § 2 – католицизм: «теология», «интересуется только тем, чтó есть бог сам по себе», имеет «спекулятивную и созерцательную тенденцию»; протестантизм же ограничивается одной христологией, предоставив бога самому себе, а спекуляцию и созерцание философам, – это различие есть не что иное, как разделение труда, возникшее из потребности, которая соответствовала сравнительно слабому развитию науки. Из одной лишь этой потребности, существующей внутри теологии, Фейербах объясняет протестантизм, а к этому затем уже непринужденно присоединяется самостоятельная история философии.

 

– – –

е) «Бытие не есть всеобщее, отделимое от вещей понятие. Оно едино с тем, чтó есть… Бытие есть полагание сущности. Какова моя сущность, таково мое бытие. Рыба существует в воде, но от этого бытия нельзя отделить ее сущность. Уже язык отождествляет бытие и сущность. Только в человеческой жизни, да и то лишь в ненормальных, несчастных случаях, бытие отделяется от сущности; здесь случается, что сущность человека не обретается там, где он сам существует, но именно вследствие этого разделения он уже и в подлинном смысле своей душой не обретается там, где действительно находится его тело. Только там, где Твое сердце, находишься Ты. Но все вещи – за исключением противоестественных случаев – охотно обретаются там, где они есть, и охотно являются тем, чтó они есть» (стр. 47).

 

Превосходная апология существующего. За исключением противоестественных случаев, немногих ненормальных случаев, Ты охотно становишься на седьмом году жизни привратником в угольной шахте, по четырнадцати часов проводишь один во мраке, и раз таково Твое бытие, то такова же и Твоя сущность. Точно так же – присучальщик у сельфактора. Такова уж Твоя «сущность», что Ты должен быть подчинен какой‑либо отрасли труда. Ср. «Сущность веры»{193}, стр. 11, «неутоленный голод»…

 

– – –

f) § 48, стр. 73: «Средством для непротиворечивого соединения – в одном и том же существе – противоположных или противоречащих определений служит только время. Так происходит, по крайней мере, в живом существе. Только таким путем обнаруживается здесь, – например в человеке, – противоречие, состоящее в том, что сейчас мною владеет и меня наполняет данное определение, данное намерение, а потом – совершенно иное и даже прямо противоположное».

 

Это Фейербах называет 1) противоречием, 2) соединением противоречий и 3) это, по его мнению, осуществляется временем. Конечно, «наполненным» временем, но все‑таки временем, а не тем, чтó в нем происходит. Это положение равносильно тому, что только во времени возможно изменение.

 

 

• • •

Написано Ф. Энгельсом, вероятно, осенью 1845 г.

Впервые опубликовано в Marx – Engels Gesamtausgabe. Erste Abteilung, Bd. 5, 1932

Печатается по рукописи

Перевод с немецкого

 

К. Маркс и Ф. Энгельс.

* Ответ на антикритику Б. Бауэра

 

{194}

Брюссель, 20 ноября. Бруно Бауэр, заикаясь, лепечет в «Wigand’s Vierteljahrsschrift», III том, стр. 138 и сл. несколько слов в ответ на сочинение Энгельса и Маркса «Святое семейство, или Критика критической критики. 1845». Прежде всего Б. Бауэр объявляет, будто Энгельс и Маркс не поняли его, повторяет с наипростодушнейшей наивностью свои старые претенциозные, давно превратившиеся в ничто, фразы и высказывает сожаление, что оба названные писателя не знают его словечек о «непрестанной борьбе и победе, уничтожении и созидании Критики», о том, что она‑де – «единственная сила истории», о том, как «единственно критик и только критик сокрушил религию в ее целостности и государство в его различных проявлениях», как «работал и работает критик», все в том же тоне широковещательных заверений и патетических излияний. В самом своем ответе Бауэр дает непосредственно новый, разительный образец того, «как работал и работает критик». А именно, «трудолюбивый» критик находит более соответствующим своей цели сделать предметом своих восклицаний и цитат, вместо самой книги Энгельса и Маркса, посредственную и путаную рецензию на эту книгу в «Westphälisches Dampfboot» (майский выпуск, стр. 206 и сл.){195} – подтасовка, которую он с критической осторожностью скрывает от читателя.

Списывая со страниц «Dampfboot», Бауэр прерывает эту «тяжкую работу» копирования только односложным, но многозначительным пожиманием плечами. К пожиманию плечами свелась вся критическая критика, с тех пор как ей больше ничего не осталось сказать. Она находит спасение для себя в плечевых мышцах, несмотря на свою ненависть к чувственности, которую она не умеет представить себе иначе, как только в форме «дубинки» (смотри «Wigand’s Vierteljahrsschrift», стр. 130), в форме орудия наказания для сво