Преследования и высылки коммунистов

 

 

Германия

 

11 октября власти великого герцогства Гессен конфисковали в Дармштадте в помещении издательства первый номер коммунистического журнала «Rheinische Jahrbücher»[73], редактируемый Пютманом. Однако было найдено только 55 экземпляров, остальная часть тиража была уже распродана. Издатель, г‑н Леске, был тогда же предупрежден, что журнал будет поставлен под надзор полиции, которой придется предварительно предъявлять каждый номер для получения специального разрешения на выпуск; в случае неподчинения издателю грозит штраф в 500 флоринов (45 фунтов стерлингов), или в зависимости от существа дела, – тюремное заключение. Этот удар, направленный против коммунистов и одновременно против той немногочисленной свободной прессы, которую мы имеем в Германии, однако не достигнет цели. Существуют сотни способов избежать этого противозаконного вмешательства, которое, несомненно, явилось следствием подстрекательства со стороны ненавистного прусского правительства. Это же прусское правительство добилось от саксонских властей высылки нескольких известных писателей из Лейпцига, в том числе г‑на В. Марра, одного из руководителей того тайного заговора «Молодой Германии» в Швейцарии{162}, о котором я упоминал в своей последней корреспонденции[74]. В этом случае, так же как и в деле Вейтлинга в прошлом году{163}, власти побоялись арестовать и предать суду представителей этого направления, хотя имели законный предлог; они ограничились их высылкой.

 

Швейцария

 

Демократическое правительство выслало из кантона Во г‑на А. Беккера, талантливого немецкого писателя‑коммуниста, а также г‑на С. Шмидта и д‑ра Кульмана, принадлежащих к той же партии, и распустило Немецкий коммунистический клуб в Лозанне. Радикальное правительство в Цюрихе поступило таким же образом, выслав д‑ра Пютмана, редактора вышеупомянутого «Rheinische Jahrbücher», также принадлежащего к коммунистической партии.

 

 

• • •

Написано Ф. Энгельсом в середине октября 1845 г.

Напечатано в газете «The Northern Star» № 415, 25 октября 1845 г. с пометкой редакции: «От нашего собственного корреспондента»

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

На русском языке публикуется впервые

 

К. Маркс.

Пеше о самоубийстве

 

{164}

Французская критика общества обладает, по крайней мере отчасти, тем большим преимуществом, что она показала противоречия и уродство современной жизни не только во взаимоотношениях отдельных классов, но и во всех сферах и проявлениях нынешних форм общения [Verkehr], причем сделала это в описаниях, полных непосредственной жизненной правды, широты кругозора, светской манеры и смелой оригинальности, которые мы напрасно стали бы искать у представителей других наций. Достаточно, например, сравнить критические описания Оуэна и Фурье, поскольку они касаются живых отношений, чтобы получить представление о превосходстве французов. И не только у собственно «социалистических» писателей Франции надо искать критическое изображение состояния общества; мы найдем его у писателей любой области литературы, но в особенности в романах и мемуарной литературе. В качестве примера этой французской критики я приведу несколько выдержек о «самоубийстве» из книги Жака Пеше «Мемуары, извлеченные из архива полиции» и т.д., которые вместе с тем должны показать, насколько обосновано представление буржуазных филантропов, будто все дело сводится к тому, чтобы дать пролетариям немного хлеба и образования, будто только рабочий страдает при нынешнем состоянии общества, а в остальном существующий мир есть лучший из миров.

У Жака Пеше, как и у многих принадлежащих к старшему поколению, теперь почти вымершему, французских практиков, переживших многочисленные перевороты, имевшие место с 1789 г., многочисленные заблуждения, увлечения, конституции, смены властителей, поражения и победы, критика существующих имущественных, семейных и прочих частных отношений, одним словом, частной жизни является неизбежным результатом их политического опыта.

Жак Пеше (родился в 1760 г.) перешел от изящной литературы к медицине, от медицины к юриспруденции, от юриспруденции к административной деятельности и к полицейскому делу. Перед началом французской революции он работал вместе с аббатом Морелле над торговым словарем, причем появился только проспект его, и занимался тогда преимущественно вопросами политической экономии и администрации. Лишь очень недолгое время Пеше был сторонником французской революции; очень скоро он примкнул к роялистской партии, в течение некоторого времени был главным редактором «La Gazette de France» и позднее принял даже от Малле дю Пана пресловутый роялистский «Mercure»[75]. Впрочем лавировал Пеше очень ловко в годы революции, то подвергаясь преследованиям, то занимая должности в департаменте управления и полиции. Выпущенная им в 1800 г. «Коммерческая география»{165} в 5 томах большого формата привлекла к нему внимание Бонапарта, первого консула, и он был назначен членом совета торговли и искусств. Позднее, при министерстве Франсуа де Нёфшато, Пеше занял более высокий административный пост. В 1814 г., при Реставрации, он стал цензором. Во время Ста дней{166} он отошел от дел. По восстановлении власти Бурбонов он получил пост хранителя архива полицейской префектуры в Париже, который занимал до 1827 года. Пеше и непосредственно и в качестве писателя оказывал известное влияние на ораторов Учредительного собрания, Конвента, Трибуната, а также палаты депутатов в период Реставрации. Среди его многочисленных, преимущественно экономических, работ, кроме упомянутой уже «Коммерческой географии», наиболее известной является «Статистика Франции» (1807 г.){167}.

Пеше написал свои мемуары, материал для которых он собрал отчасти в полицейских архивах Парижа, отчасти в ходе своей долголетней практики в полиции и в административном ведомстве, уже будучи стариком, и разрешил напечатать их только после своей смерти; так что его ни в коем случае нельзя причислить к «скороспелым» социалистам и коммунистам, которым, как известно, недостает поразительной основательности и всеобъемлющих знаний большинства наших заурядных писателей, чиновников и практичных буржуа.

Послушаем, что говорит наш хранитель архива полицейской префектуры Парижа о самоубийстве!

 

Ежегодное число самоубийств, которое является у нас до некоторой степени нормальным и периодическим, следует рассматривать как симптом плохой организации нашего общества; ведь во время застоя промышленности и ее кризисов, в периоды дороговизны съестных припасов и в суровые зимы этот симптом всегда более очевиден и принимает эпидемический характер. Проституция и воровство растут тогда в той же пропорции. Хотя нужда является самой главной причиной самоубийства, мы тем не менее встречаем его во всех классах, среди праздных богачей, как и среди художников и политических деятелей. Разнообразие толкающих на самоубийство причин является как бы вызовом однообразному и черствому порицанию моралистов.

Чахотка, против которой современная наука инертна и бессильна, попранная дружба и обманутая любовь, посрамленное честолюбие, семейные неурядицы, подавленный дух соперничества, пресыщение монотонной жизнью, не находящий применения энтузиазм – являются, бесспорно, побудительными причинами самоубийства у более богатых натур, и сама любовь к жизни, эта наиболее мощная движущая сила отдельной личности, очень часто ведет к тому, чтобы покончить с вызывающим отвращение существованием.

Мадам де Сталь [76], самая большая заслуга которой состоит в том, что она блестяще стилизовала общие места, пыталась показать, что самоубийство противоестественный поступок и что его нельзя считать актом мужества; она прежде всего установила, что более достойно бороться против отчаяния, чем поддаваться ему. Такого рода доводы мало действуют на души, сломленные несчастьем. Если они религиозны, то рассчитывают на лучший мир; если, наоборот, ни во что не верят, то ищут покоя в небытии. Философские тирады в их глазах не имеют никакого значения и являются слабым прибежищем против страдания. Прежде всего, нелепо утверждать, будто поступок, который столь часто совершается, является противоестественным; самоубийство ни в какой мере не противоестественно, раз мы каждый день бываем его свидетелями. То, что противоестественно, не происходит. Напротив, в природе нашего общества порождать большое количество самоубийств, между тем как у татар, например, не бывает самоубийств. Не все общества, следовательно, порождают одинаковые плоды, – вот что надо помнить, если хочешь работать над преобразованием нашего общества и поднять его на более высокую ступень. Что же касается мужества, то если мужественным считается тот, кто среди бела дня, в возбуждающей обстановке сражения, смотрит прямо в глаза смерти, то ничто не доказывает отсутствия мужества у человека, который сам лишает себя жизни в мрачном одиночестве. Такой спорный вопрос не разрешается оскорблением мертвых.

Все, что было сказано против самоубийства, вращается в том же кругу идей. Ему противопоставляют веления провидения, но самое наличие самоубийства есть открытый протест против этих невразумительных велений. Нам говорят о наших обязанностях по отношению к этому обществу, не указывая, с другой стороны, на наши права в этом обществе и не осуществляя их; считается, наконец, в тысячу раз большей заслугой преодолеть страдание, чем поддаться ему, заслугой столь же печальной, как и перспектива, которую она открывает. Одним словом, самоубийство объявляют актом трусости, преступлением против законов, общества[77] и чести.

Почему же, несмотря на столь многочисленные анафемы, люди сами лишают себя жизни? Потому что в жилах отчаявшихся людей кровь течет не так, как кровь холодных существ, которые находят время расточать эти бесплодные речи. Человек кажется загадкой для другого; его умеют только порицать, но его не знают. Когда видишь, как легкомысленно распоряжаются жизнью и смертью народов институты, под господством которых живет Европа, как цивилизованная юстиция окружает себя богатым арсеналом тюрем, наказаний, орудий смерти для санкционирования своих сомнительных решений; когда видишь неслыханное число людей различных классов, обрекаемых со всех сторон на нищету, и социальных париев, к которым относятся заведомо с грубым презрением, возможно, чтобы избавить себя от хлопот вырвать их из грязи; когда видишь все это, то становится непонятным, на каком основании можно предписывать отдельной личности дорожить существованием, как таковым, если при этом попираются наши привычки, наши предрассудки, наши законы и вообще наши нравы.

Полагали, что можно удержать от самоубийства унизительными наказаниями и чем‑то вроде позора, которым клеймят память виновных. Нужно ли говорить, как недостойно клеймить позором людей, которых уже нет среди живых, чтобы защитить себя? Впрочем, несчастных это мало волнует; и если самоубийство обвиняет кого, то прежде всего тех людей, которые остались в живых, так как в этой массе ни один не заслужил того, чтобы ради него продолжать жить. Имели ли успех придуманные людьми наивные и жестокие меры в борьбе против нашептываний отчаяния? Какое дело человеку, желающему бежать из этого мира, до тех оскорблений, которые мир обещает нанести его трупу? Он видит в этом только еще одно проявление подлости со стороны живущих. Что это, в самом деле, за общество, где испытываешь самое глубокое одиночество среди многих миллионов, где можно поддаться непреодолимому желанию лишить себя жизни, причем так, чтобы никто об этом не догадался? Это общество  – не общество; оно, как говорит Руссо, пустыня, населенная дикими зверями. На тех должностях, которые я занимал в полицейском управлении, самоубийства[78] относились отчасти к моей компетенции. Я хотел узнать, нет ли среди побуждающих к ним мотивов таких, действие которых можно было бы предупредить. Я предпринял на этот предмет огромную работу. Я нашел, что кроме коренного преобразования существующего общественного порядка все остальные попытки будут напрасны[79].

Среди причин отчаяния, которые побуждают очень нервных, страстных и глубоко чувствующих людей искать смерти, я обнаружил в качестве преобладающего явления, дурное обращение, несправедливости, тайные наказания, которым суровые родители и начальники подвергают лиц, от них зависящих. Революция уничтожила не все виды тирании; зло, в котором упрекали самодержавную власть, существует еще в семьях; оно вызывает здесь кризисы, аналогичные революциям.

Соотношение интересов и чувств, подлинные отношения между людьми, по существу, только еще предстоит создать среди нас, и самоубийство лишь один из тысячи и одного симптома всеобщей, всегда готовой к новым проявлениям, социальной борьбы; от этой борьбы очень многие борющиеся устраняются, так как устали числиться среди жертв, или возмущаются при одной мысли о возможности занять почетное место среди палачей. Если требуются некоторые примеры, я могу извлечь их из подлинных протоколов.

В июле 1816 г. дочь одного портного была обручена с мясником, хорошо воспитанным молодым человеком, бережливым и трудолюбивым, сильно влюбленным в свою красавицу‑невесту, которая в свою очередь была ему очень предана. Молодая девушка была швеей; она пользовалась уважением всех знавших ее, и родители жениха нежно ее любили. Эти славные люди не упускали случая завоевать симпатии своей невестки; придумывали развлечения, где она была царицей и идолом.

Наступило время свадьбы; все распоряжения между обоими семействами были сделаны, все соглашения заключены. В тот вечер, который был назначен, чтобы отправиться в муниципалитет, молодая девушка и ее родители должны были ужинать в семье жениха. Но этому помешал малозначительный непредвиденный случай. Исполнение заказа для одного из его богатых клиентов задержало портного и его жену дома. Они извинились. Но мать жениха сама пришла за своей невесткой, получившей разрешение родителей отправиться с ней.

Несмотря на отсутствие двух главных гостей, ужин был чрезвычайно веселый. Очень много шутили на семейные темы, которые допускала перспектива свадьбы. Пили, пели. Говорили о будущем. Очень живо обсуждались радости счастливого брака. За столом засиделись до глубокой ночи. По легко понятному снисхождению родители молодого человека не обращали внимания на молчаливую договоренность обрученных. Рука искала руку, любовь и близость ударили им в голову. Кроме того, на брак смотрели как на заключенный, молодые люди уже давно посещали друг друга и не подавали повода ни к малейшему упреку. Умиление родителей жениха, поздний час, взаимные страстные желания, поощряемые снисходительностью их менторов, непринужденное веселье, которое обыкновенно царит при таких пиршествах, все это вместе взятое, и легко представившийся случай, и вино, которое горячило голову, – все благоприятствовало исходу, который легко можно было предвидеть. Любящие нашли друг друга в темноте, когда свечи погасли. Все делали вид, что ничего не замечают и не подозревают. Здесь счастье молодых людей вызывало лишь радость и никакой зависти.

Молодая девушка вернулась только на следующее утро к своим родителям. Как мало она считала себя виновной, видно уже из того, что она вернулась одна. Она проскользнула в свою комнату и привела в порядок свой туалет. Но как только родители увидели свою дочь, они с яростью набросились на нее, стали осыпать ее бранью и самыми постыдными именами. Соседи были свидетелями этого, скандал не имел границ. Можно представить себе потрясение этого ребенка, чувства, которые испытывала девушка от позора и оскорбительного нарушения самой ее тайны. Напрасно доказывала потрясенная девушка своим родителям, что они сами компрометируют ее, что она признает свою неправоту, свою глупость, свое непослушание, но что все можно исправить. Ее доводы и ее страдание не подействовали на портного и его супругу.

 

Самые трусливые, неспособные к сопротивлению люди становятся неумолимыми там, где они могут проявить абсолютный родительский авторитет. Злоупотребление последним является для них грубым вознаграждением за ту покорность и зависимость, которые они добровольно или против воли проявляют в буржуазном обществе.

 

На шум сбежались кумовья и кумушки и составили хор. Чувство стыда за эту отвратительную сцену привело девушку к решению лишить себя жизни; быстрыми шагами спустилась она по лестнице, пробежала через толпу позорящих и проклинающих ее кумушек, с блуждающим взглядом устремилась к Сене[80] и бросилась в реку. Лодочники вытащили ее из воды уже мертвой в свадебном наряде. Как и следовало ожидать, те, кто вначале кричали на дочь, тотчас же обрушились на родителей: катастрофа напугала их ничтожные души. Спустя несколько дней родители пришли в полицию потребовать золотую цепь, которую девушка носила на шее, подарок ее будущего свекра, серебряные часы и многие другие драгоценности – все предметы, которые были доставлены в отделение. Я не упустил случая со всей силой упрекнуть этих людей в их неблагоразумии и жестокости. Сказать этим безумцам, что им придется держать ответ перед богом, было бы бесполезно; это произвело бы на них очень слабое впечатление ввиду узких предрассудков и своеобразной религиозности, господствующей в низших меркантильных классах.

Жадность привела их сюда, а не желание обладать двумя или тремя реликвиями; я считал возможным наказать именно их жадность. Они требовали драгоценности своей юной дочери; я отказал им в выдаче, задержал свидетельства, необходимые для получения вещей из кассы, куда они были сданы на хранение. Пока я находился на этом посту, все их требования были напрасны, и я находил удовлетворение в том, что противостоял их оскорблениям.

В том же году ко мне в отделение явился молодой креол, очаровательной наружности, из одной из самых богатых семей Мартиники. Он категорически возражал против выдачи трупа молодой женщины, своей золовки, заявителю – его собственному брату, ее мужу. Она утопилась. Этот вид самоубийства чаще всего встречается. Тело было найдено служащими, назначенными для вылавливания трупов, недалеко от набережной д’Аржантёй. Из известного инстинкта стыдливости, свойственного женщинам даже в момент самого глубокого отчаяния, утопленница тщательно обернула ноги подолом своего платья. Эта стыдливая предосторожность ясно указывала на самоубийство. Сейчас же после того, как она была найдена, она была доставлена в морг. Ее красота, ее молодость и богатая одежда дали повод к тысяче предположений о причине катастрофы. Отчаяние ее мужа, который первым ее опознал, было безгранично; он не мог осмыслить своего горя, – по крайней мере так мне сказали; я сам никогда прежде его не видел. Я доказывал креолу, что требование мужа, который тут же заказал мраморный памятник для своей несчастной жены, должно быть уважено в первую очередь. «После того, как он ее убил, чудовище!» – с яростью кричал креол, бегая взад и вперед по комнате.

По возбуждению, по отчаянию этого молодого человека, по его мольбам удовлетворить его желание, по его слезам я смог заключить, что он ее любил, и сказал ему об этом. Он сознался в своей любви, но с жаром уверял, что его золовка никогда об этом ничего не знала. Он клялся в этом. Только для спасения репутации своей золовки, самоубийство которой общественное мнение, по обыкновению, припишет какой‑нибудь интриге, он хочет придать гласности жестокие поступки своего брата, если бы даже ему самому пришлось из‑за этого сесть на скамью подсудимых. Он просил о моей поддержке. Вот что я мог понять из его отрывочных, страстных объяснений. Г‑н М., его брат, богатый человек, ценитель искусства, любитель роскоши и высших кругов, женился около года тому назад на этой молодой женщине, – как казалось, по взаимному влечению. Это была самая красивая пара, какую только можно было встретить. После женитьбы в организме молодого супруга внезапно и с большой силой обнаружился какой‑то, – возможно, наследственный, – порок в крови. Этот человек, прежде так гордившийся своей красивой внешностью, своей изящной осанкой, беспримерным совершенством и законченностью форм, вдруг сделался жертвой неизвестной болезни, против разрушительного действия которой наука была бессильна; он ужасным образом изменился с головы до ног. Он лишился всех волос, позвоночник его искривился. С каждым днем худоба и морщины все больше уродовали его, по крайней мере, в глазах других, так как из самолюбия он пытался отрицать самое очевидное. Но, несмотря на все это, он не слег в постель; железная сила, казалось, торжествовала над приступами этой болезни. Он отчаянно преодолевал свое собственное разрушение. Тело превратилось в развалины, а душа была бодра. Он продолжал задавать пиры, устраивать охоты и вести богатый и пышный образ жизни, что, казалось, было законом его характера и натуры. Однако оскорбления, остроты и шутки школьников и уличных мальчишек, когда он на прогулках объезжал свою лошадь, невежливые и иронические насмешки, услужливые предупреждения друзей относительно бесчисленных проявлений комизма его упорного стремления сохранить галантность с дамами – все это уничтожило, наконец, его иллюзии и сделало его осмотрительным по отношению к самому себе. Как только он осознал свое безобразие и свое уродство, как только он ясно понял это, его характер ожесточился, он пал духом. Он стал менее усердно водить свою жену на вечера, балы, концерты; он переселился в свой загородный дом, прекратил все приглашения, стал избегать людей под всякими предлогами. Любезности его друзей по отношению к его жене, которые он терпел, пока гордость давала ему уверенность в своем превосходстве, сделали его ревнивым, вспыльчивым, подозрительным. В каждом, кто продолжал его упорно посещать, он видел твердую решимость покорить сердце его жены, которая оставалась его последней гордостью и последним утешением. В это время прибыл наш креол с Мартиники по делам, от успеха которых зависело, казалось, возвращение Бурбонов на французский престол. Его золовка приняла его очень хорошо. При крушении бесчисленных связей, которые у нее были, вновь прибывший имел преимущество, которое ему совершенно естественно давало положение брата в глазах г‑на М. Наш креол предвидел изоляцию, которая создастся вокруг дома его брата, как вследствие прямых ссор его брата со многими друзьями, так и вследствие тысячи его косвенных способов отваживать и обескураживать посетителей, Не отдавая себе самому отчета в любовных мотивах, которые делали его самым ревнивым, креол одобрял это стремление изолироваться и даже благоприятствовал ему своими советами. Г‑н М. кончил тем, что совсем удалился в красивый особняк в Пасси, который через короткое время превратился в пустыню. Ревность питается самыми мелкими поводами; если она не знает, к чему привязаться, она пожирает самое себя и становится изобретательной; все служит ей пищей. Возможно, что молодая женщина стремилась к развлечениям, свойственным ее возрасту. Стены скрывали вид на соседние дома; ставни с утра до вечера были закрыты.

 

Несчастная женщина была осуждена на невыносимое рабство, и г‑н М. лишь осуществлял это рабство, опираясь на Code civil и на право собственности, опираясь на такой общественный строй, при котором любовь не зависит от свободного изъявления чувств любящих и ревнивому супругу разрешается держать свою жену за семью замками, подобно тому, как скряге – свой сундук с деньгами, ибо она является лишь частью его имущества.

 

Г‑н М. рыскал ночью с оружием вокруг дома, обходил его с собаками. Ему казалось, что он видит следы на песке, он путался в странных предположениях по поводу лестницы, которая очутилась на другом месте при содействии садовника. Сам садовник, почти 60‑летний пьяница, был приставлен к воротам в качестве сторожа. Дух фанатизма не знает границ в своих сумасбродных действиях и доходит до нелепости. Брат, невинный соучастник всего этого, понял, наконец, что он содействует несчастью молодой женщины, которую стерегли изо дня в день, оскорбляли, лишали всего, что могло развлечь богатую и счастливую фантазию; она стала столь же мрачна и меланхолична, сколь прежде была свободна и весела. Она плакала и скрывала свои слезы, но следы их были очевидны. Креола стали мучить угрызения совести. Решившись открыто объясниться со своей золовкой и исправить ошибку, происшедшую, без сомнения, из скрытого чувства любви, он пробрался однажды утром в рощицу, куда пленница ходила иногда подышать воздухом и ухаживать за своими цветами. Пользуясь этой ограниченной свободой, она, по‑видимому, знала, что находится под надзором своего ревнивого супруга, так как при виде своего деверя, очутившегося в первый раз и неожиданно в ее присутствии, молодая женщина была чрезвычайно потрясена. Ломая себе руки, она с испугом крикнула ему: «Уходите, ради бога! Уходите!»

И, действительно, едва успел он скрыться в оранжерее, как вдруг появился г‑н М. Креол услышал крик. Он стал прислушиваться; биение его сердца мешало ему разобрать хоть одно слово объяснения, которому это бегство, если бы супруг его обнаружил, могло придать печальный исход. Этот случай взбудоражил деверя. Он понял необходимость с этого дня стать защитником жертвы. Он решился отказаться от всякой сокровенной любовной мысли. Любовь может всем пожертвовать, но не своим правом покровительства, так как эта последняя жертва была бы жертвой труса. Он продолжал посещать своего брата, готовый открыто поговорить с ним, быть с ним откровенным, все ему сказать. Г‑н М. не питал еще никаких подозрений с этой стороны, но эта настойчивость брата вызвала их. Не улавливая ясно причины его интереса, г‑н М. стал недоверчиво относиться к брату, заранее рассчитав, к чему это может привести. Креол вскоре заметил, что его брат не всегда отсутствовал, как он потом утверждал, когда посетители напрасно звонили у ворот дома в Пасси. Слесарь‑подмастерье изготовил ему ключ по образцу тех, которые его хозяин сделал для г‑на М. После десятидневного отсутствия креол, мучимый страхом и самыми безумными химерами, ночью перебрался через стену, взломал решетку у главных ворот, взобрался на крышу по лестнице и спустился по водосточной трубе под окно амбара. Громкие стоны побудили его незаметно добраться до стеклянной двери. То, что он увидел, заставило сердце его сжаться. Свет лампы освещал альков. За занавесками, с растрепанными волосами, с лицом красным от ярости, г‑н М., полунагой, скорчившись возле своей жены, на кровати, которую она не решалась оставить, хотя и отстранялась всячески от него, осыпал ее колкими упреками и походил на тигра, готового разорвать ее на части. «Да, говорил он ей, я безобразен, я чудовище, и я это слишком хорошо знаю, я внушаю тебе страх. Ты желаешь, чтобы тебя освободили от меня, чтоб мой вид не удручал тебя. Ты жаждешь того момента, который освободит тебя. Не возражай мне, я угадываю твои мысли по твоему испугу, по твоему сопротивлению. Ты краснеешь от недостойных насмешек, которые я вызываю; ты внутренне возмущаешься против меня! Ты, без сомнения, считаешь минуты, когда я больше не буду досаждать тебе своими физическими недостатками и своим присутствием. Довольно! Мной овладевают отвратительные желания, стремление обезобразить тебя, сделать тебя похожей на меня, чтобы у тебя не осталось надежды утешаться с любовниками в том несчастии, что ты меня когда‑то знала. Я разобью все зеркала этого дома, чтобы не видеть в них контраста, чтобы они больше не служили пищей для твоей гордости. Неправда ли, я должен был вывозить тебя в свет или пускать тебя одну, чтобы видеть, как каждый будет поощрять твою ненависть ко мне? Нет, нет, ты не оставишь этого дома, не убив меня! Убей меня, сделай то, что я каждый день чувствую искушение сделать сам». И дикарь катался по кровати с громким криком, со скрежетом зубовным, с пеной на губах, с тысячью симптомов бешенства, сам нанося себе удары в своей ярости, вблизи этой несчастной женщины, которая расточала ему самые нежные ласки и патетические мольбы. Наконец она его укротила. Сострадание, без сомнения, заменило любовь; но его было недостаточно этому, ставшему столь страшным, человеку, страсти которого сохранили еще всю свою силу. Эта сцена повергла креола в глубокое уныние, он впал в оцепенение. Его охватил страх, и он не знал, к кому обратиться, чтобы спасти несчастную от этих пыток. Такие сцены, очевидно, повторялись каждый день, так как во время припадков судорог, которые за ними следовали, г‑жа М. прибегала к пузырькам с лекарствами, которые были для этой цели приготовлены, чтобы несколько успокоить своего палача. Креол в данный момент был единственным представителем семейства г‑на М. в Париже. В таких именно случаях особенно заслуживает проклятия медлительность судебных процедур, беззаботность законов, которые не могут ни на шаг отступиться от своей рутины, в особенности, когда дело касается женщины, существа, которому законодатель предоставил минимальные гарантии. Приказ об аресте, какая‑либо другая произвольная мера могли бы предупредить несчастье, которое свидетель этой неистовой злобы слишком хорошо предвидел. Он, однако, решился испробовать все средства, взять на себя последствия, так как его состояние давало ему возможность принести огромные жертвы и не бояться ответственности за слишком смелое предприятие. Уже несколько врачей из числа его друзей, такие же решительные, как и он, подготовляли вторжение в дом г‑на М., чтобы констатировать моменты этого безумия и насильно разлучить супругов, когда случай самоубийства оправдал слишком запоздалые предупредительные меры и помог выйти из положения.

Конечно, для каждого, кто не ограничивается буквальным смыслом слов, это самоубийство было убийством, совершенным мужем[81]; но оно было также результатом припадка необыкновенной ревности. Ревнивец нуждается в рабе, ревнивец может любить, но любовь для него только роскошь, дополняющая чувство ревности[82]. Ревнивец прежде всего частный собственник. Я помешал креолу учинить бесполезный и опасный скандал, опасный прежде всего для памяти любимой им женщины, так как праздная публика обвинила бы жертву в супружеской измене и в связи с братом мужа. Я присутствовал на похоронах. Никто, кроме брата и меня, не знал истины. Я слышал вокруг недостойные разговоры по поводу этого самоубийства, но не обращал на них внимания. Краску стыда вызывает общественное мнение, когда наблюдаешь его вблизи, с его трусливым озлоблением и грязными предположениями. Общественное мнение слишком расколото изолированностью людей, слишком невежественно, слишком испорчено, так как каждый чужд себе, и все взаимно чужды друг другу[83].

Редко, впрочем, проходила неделя, которая бы не приносила мне других разоблачений подобного рода. В том же году я зарегистрировал любовные связи, окончившиеся, вследствие нежелания родителей дать свое согласие, двумя выстрелами из пистолета.

Я отмечал также самоубийства светских людей, доведенных до импотентности во цвете лет, которых злоупотребление наслаждением привело в состояние непреодолимой меланхолии.

Многие люди лишают себя жизни под гнетом мысли, что медицина, после долгих бесполезных мучений посредством изнуряющих врачебных предписаний, окажется неспособной избавить их от их недугов.

Можно было бы составить замечательный сборник из цитат знаменитых авторов и стихотворений, написанных отчаявшимися людьми, желавшими обставить свою смерть с определенным блеском. В тот момент удивительного хладнокровия, который следует за решением умереть, в душе является какое‑то заразительное воодушевление, и оно изливается на бумагу, даже у представителей тех классов, которые лишены всякого образования. Собираясь с мыслями перед жертвой, глубину которой они обдумали, они всю свою силу сосредоточивают на том, чтобы излить себя в каком‑нибудь одном ярком и характерном выражении.

Некоторые из этих стихотворений, погребенные в архивах, представляют собой мастерские произведения. Какой‑нибудь тупоголовый буржуа, который всю душу свою вложил в дело, а бога видит в торговле, может найти все это очень романтичным и, пожалуй, с насмешкой отнесется к страданиям, которых он не понимает; его пренебрежение нас не удивит.

 

Чего же другого можно ожидать от тех трехкопеечных душонок, которые даже не подозревают, что они ежедневно и ежечасно, по частям сами убивают себя, свою человеческую природу!

 

Но что сказать о тех добрых людях, которые мнят себя богобоязненными, образованными, а между тем, повторяют эти гнусности? Без сомнения чрезвычайно важно, чтобы бедняки переносили такую жизнь, хотя бы лишь в интересах привилегированных классов этого мира, которых разорило бы массовое самоубийство черни; но разве нет другого средства сделать сносным существование этого класса, кроме оскорблений, насмешек и красивых слов? Притом, эти нищие обладают, по‑видимому, известным величием души, если они, решив умереть, сами себя уничтожают, а не избирают путь к самоубийству через эшафот. Правда, чем больше продвигается вперед наша торговая эпоха[84], тем реже становятся эти благородные самоубийства, совершаемые нищетой, их место занимает сознательная враждебность, и нищие без оглядки пускаются по пути воровства и убийства. Легче добиться смертной казни, чем работы.

Перебирая полицейские архивы, я нашел только один‑единственный очевидный пример трусости в списке самоубийств. Речь шла о молодом американце, Уилфриде Рамсее, который лишил себя жизни, чтобы не драться на дуэли.

Классификация различных причин самоубийства является классификацией пороков самого нашего общества. Один лишил себя жизни, потому что интриганы похитили его изобретение, а он, впав в самую ужасную нужду вследствие того, что должен был проделать долгие научные исследования, не мог даже оплатить патент. Другой лишил себя жизни, чтобы избегнуть огромных расходов и унизительного преследования в момент денежных затруднений, которые, впрочем, настолько обычны, что люди, уполномоченные руководить общественными интересами, ни в малейшей степени ими не интересуются. Третий лишил себя жизни, потому что не мог найти работы после того как долгое время страдал от оскорблений и скаредности тех, кто у нас бесконтрольно распределяет работу.

Один врач советовался однажды со мной по поводу смерти, в которой он считал виновным самого себя.