Между I и II конгрессами Коммунистического Интернационала

 

С другой стороны, полемика о парламентаризме и профсоюзах получила совершенно иную окраску в свете нового отношения III Интернационала к центристским партиям. Пауза в подъеме революционного движения во второй половине 1919 года и первые месяцы 1920 года и больший или меньший провал гипотезы о Советах вынудили большевиков рассмотреть (хотя бы для частичной замены плана, выработанного ими в 1919 году) перспективу, которая возникла в результате процесса «радикализации», имевшего место в некоторых крупных «центристских» партиях. Воодушевленные результатами съездов СДПГ в Лейпциге (декабрь 1919 года) и СФИО в Страсбурге (февраль 1920 года), на которых оформились получившие значительное большинство течения, готовые выйти из II Интернационала, русские коммунисты все больше укреплялись во мнении, что старые организации претерпели столь разительную трансформацию вследствие полевения их рабочей массы и необходимое теперь отделение от «оппортунистических» элементов могло произойти в результате чистки незначительного руководящего меньшинства. Словом, речь шла о том, чтобы сдвинуть как можно более вправо (естественно, не компрометируя коммунистических принципов) линию раскола внутри старых социалистических партий, сохраняя при этом их массовый характер, который представлял известную ценность в период, когда вопрос о немедленном захвате власти оставался открытым, но еще и, вероятно, был более важен в случае (всегда, кстати, возможном) приостановки и инволюции революционного процесса.

Если для того, чтобы сделать уже существующие коммунистические партии или фракции движущей силой начавшегося в связи с кризисом «центристских» партий процесса перестройки революционных левых сил, достаточно было твердо и бесповоротно осудить экстремистские позиции, то в процессе эволюции социал-демократии возникали все новые и все более опасные формы той угрозы, которую центризм представлял в глазах большевиков. В феврале 1920 года это с глубокой озабоченностью признавал сам Ленин.

 

«Расхождение между словом и делом погубило второй Интернационал. Третьему от роду нет еще и году, а он уже становится модой и приманкой для политиканов, которые идут туда, куда идет масса. Третьему Интернационалу уже начинает грозить расхождение между словом и делом. Во что бы то ни стало, всюду и везде, надо эту опасность разоблачить, всякое проявление этого зла вырывать с корнем»[998].

 

Таким образом, у руководящей группы большевиков создавалось впечатление, что ей придется противостоять «концентрической» атаке. Ленин следующим образом характеризовал двоякую опасность, которая угрожала запятнать теоретическую и политическую чистоту коммунистического движения:

 

«Правое доктринерство уперлось на признании одних только старых форм и обанкротилось до конца, не заметив нового содержания. Левое доктринерство упирается на безусловном отрицании определенных старых форм, не видя, что новое содержание пробивает себе дорогу через все и всяческие формы, что наша обязанность, как коммунистов, всеми формами овладеть, научиться с максимальной быстротой дополнять одну форму другой, заменять одну другой, приспособлять свою тактику ко всякой такой смене, вызываемой не нашим классом или не нашими усилиями»[999].

 

Опровергая подобные позиции – и именно в этом глубокое историческое значение брошюры Ленина об экстремизме[1000], – вождь большевиков стремился определить рамки международного распространения опыта Октября. Не желая говорить об абстрактной модели исторического развития революции в других странах, а, напротив, подтверждая, что «после победы пролетарской революции хотя бы в одной из передовых стран наступит, по всей вероятности, крутой перелом, именно: Россия сделается вскоре после этого не образцовой, а опять отсталой (в „советском“ и в социалистическом смысле) страной»[1001], он подчеркивал, что некоторые критерии революционного метода и некоторые организационные формы, проверенные большевиками на практике, должны будут побудить к действию коммунистическое движение в Европе и гарантировать его успех. В частности, он настаивал на абсолютной необходимости диктатуры пролетариата, организованной в форме Советов; на централизации партии и на ее непременной теоретической однородности и организационной дисциплине; на тактической гибкости и на проникновении в массовые движения для завоевания гегемонии рабочего класса и «трудящейся непролетарской массы».

Между I и II конгрессами произошел, таким образом, первый из множества «поворотов», характеризующих историю Коммунистического Интернационала. Если раньше считалось – воспользуемся распространенной во время дискуссий терминологией, – что «объективный» элемент (то есть революционный характер послевоенного кризиса) мог породить «субъективный» (то есть сознательное политическое руководство), то теперь внимание сосредоточивалось все больше и больше на элементах, которые мешали и задерживали своевременное созревание последнего, и на необходимости устранить их или исправить. Таков был смысл 21 условия приема в Коммунистический Интернационал, которые одобрил II конгресс.

Какое влияние оказал этот поворот на процесс перестройки и пополнения рядов, наметившийся в западном рабочем движении после Октября? Реакция не была немедленной, пройденный путь также не был прямолинеен. В общем, можно сказать, что, если анархисты, как таковые, отступили перед «нейтралистскими» и «авторитарными» последствиями новой линии, то анархо-синдикалисты и революционные синдикалисты (и это гораздо важнее) повели себя по-разному в разных странах. В Великобритании, США, Голландии и Германии большинство из них быстро завершило разрыв с Коммунистическим Интернационалом, что, впрочем, не смогло затормозить их быстрый упадок как массового движения. В Испании и Португалии процесс этот шел медленнее, разрыв происходил постепенно, хотя были и существенные исключения. Во Франции наиболее видные представители революционного синдикализма (Росмер, Монат, Монмуссо) приняли, хотя и с некоторыми оговорками, 21 условие Коминтерна и сыграли важную роль в создании коммунистической партии, от которой они отделились (не все) лишь в конце 1924 года.

Что касается компоненты социалистического происхождения, представители которой «выросли в ходе партийной и профсоюзной деятельности в золотой век II Интернационала и боролись одновременно за социал-демократию и, будучи ее левым крылом, против нее»[1002], то поворот второй половины 1919 года оказал на них двойственное и противоречивое действие. С одной стороны, ужесточение позиций и укрепление дисциплины, которые за ним последовали, а также возрождение некоторых аспектов большевистских концепций, которые уже были предметом полемики у левых во II Интернационале, способствовали тому, что некоторые течения марксистского социализма отдалились от Коминтерна. С другой стороны, менее резкое противостояние «центристским» партиям и стремление «придать коммунистическим партиям черты не только „авангарда“, но и „части“ рабочего класса, свойственные в лучшие времена наиболее боевым отрядам II Интернационала»[1003], позволяли перекинуть мостик к тем элементам социалистического движения, которые в предшествующее двухлетие решительно выступали против слияния с «новым революционным Интернационалом». В каждом отдельном случае решающими факторами были: специфика обстановки в стране, сила традиций и варьировавшийся характер поведения самих большевиков. В Швейцарии (в несколько меньшей степени в Швеции) обстановка в начале 1919 – середине 1920 года сложилась не в пользу III Интернационала и большинство рабочего класса осталось в рядах или в сфере влияния социал-демократии. В Великобритании начало диалога с Независимой рабочей партией совпало с моментом, когда общественное брожение, захлестнувшее страну, уже шло на убыль. Кроме того, принцип неизбежности гражданской войны, подтвержденный Исполкомом Коминтерна в ответном письме в связи с просьбой о разъяснениях, посланной английскими «центристами» (впрочем, этот принцип уже содержался во всех программных документах 1919 года), был для левых лейбористов куда убедительнее ленинской концепции партии. Независимая партия большинством голосов отвергла 21 условие, а небольшая ее фракция, примкнувшая к Коммунистической партии Великобритании, не внесла сколько-нибудь оригинального вклада в ее идеологическую платформу и не сыграла какой-либо выдающейся роли в ней[1004]. Во Франции большинство «центристского» направления, представленного группой «Реконстрюксьон», в конце концов приняло 21 условие потому, что руководящая группа Коминтерна, весьма скептически настроенная в отношении способности левых руководить, проявила большую терпимость при практическом исполнении этих условий. Но как стало ясно впоследствии, бóльшая часть сил, влившихся таким образом во Французскую коммунистическую партию, не порвала с политической практикой и идеологическим влиянием «центризма» и течениями, образовавшимися в результате раскола. Так, еще в 1924 году, накануне кампании «большевизации», официальный журнал Французской коммунистической партии описывал идеологический состав партии следующим образом: «20 процентов жоресистов, 10 процентов марксистов, 20 процентов последователей ленинизма, 20 процентов троцкистов и 30 процентов без ясно выраженных позиций»[1005].

В связи с тем что большевики стали по-иному смотреть на развитие революции на Западе, в иных странах стало возможным привлечение целого ряда течений революционного марксизма, которые первоначально не были на стороне коммунистического движения. Так было в Чехословакии с левомарксистским течением, которое стало ядром компартии и которому удалось присоединить к себе большую часть левых социал-демократов. Так в основном было и в Германии, где в октябре 1920 года большинство НСДПГ примкнуло к III Интернационалу, а в декабре слилось с КПГ. Таким образом, в этой компартии оказались представленными гораздо шире, чем в начале 1919 года, все течения немецкой левой социал-демократии, включая течения, выступавшие за Советы и представленные берлинскими «революционными делегатами», которые были далеки от веяний авантюрного экстремизма, столь сильно ощущавшегося на учредительном съезде КПГ[1006]. В Италии, напротив, применение на практике 21 условия, проходившее с куда меньшей гибкостью, чем во Франции, дало совершенно неожиданные и нетипичные результаты. Хотя Ленин подверг суровой критике экстремизм группы Бордиги, большевистские руководители были убеждены в том, что в Италии еще имеет место революционная ситуация, и направили огонь критики против «центризма» Серрати. На самом же деле в нем, пусть в несколько путаной форме, сплавились подлинно революционные традиции итальянского социализма. Ведь компартия поначалу не имела ни собственной идеологии, ни кадров, и лишь три года спустя в бесконечно более тяжелых условиях ей удалось, хотя бы отчасти, создать их[1007].

 

 

Милош Гайек.

ЛЕВЫЙ КОММУНИЗМ

 

«Левым коммунизмом» было названо одно из активных течений формировавшегося III Интернационала, которое занимало промежуточное положение между большевиками и спартаковцами, с одной стороны, и революционным синдикализмом – с другой. Однако это течение не имело собственной организации; диапазон идей его представителей был действительно довольно широк, хотя все они были объединены общим знаменателем, который вполне оправдывал данное им определение[1008]. Изучая левый коммунизм 1919 – 1920 годов, следует различать теоретическую и политическую стороны вопроса. Идеи трех выдающихся мыслителей левого коммунизма послевоенного периода – Антона Паннекука, Германа Гортера и Дьёрдя Лукача – в общем были схожи, хотя имелись и некоторые различия. Напротив, политические позиции Амстердамского бюро, левых коммунистов Германии и Болгарии, итальянских «абстенционистов», Коммунистической партии Швейцарии или еженедельника Коммунистического Интернационала «Коммунизм», который публиковался в Вене, если и совпадали по одним вопросам, то по другим были различны, и если по некоторым вопросам принималось общее решение, то по ряду других эти решения были диаметрально противоположны.