Мировая революция и «всемирная партия революции»

 

Согласно широко распространенной версии истории Коминтерна, которая получила хождение главным образом в американской историографии, концепции «мировой революции» и «всемирной партии революции», неотделимые друг от друга, представляют собой соответственно стратегическую перспективу и организационную инструментовку коммунистического движения между двумя войнами: «всемирная партия», понимаемая как проекция в международных масштабах пресловутой большевистской концепции партии, является организационной формой, соответствующей тому плану международного переворота – никогда не предававшемуся забвению, несмотря на некоторые тактические [повороты. – Ред. ][1047], – который нашел свое наиболее яркое выражение в перспективе мировой революции, заложенной в основу фундамента Коммунистического Интернационала в 1919 году. Поскольку это отождествление, несомненно, отражает некоторые аспекты действительности, оно более всего основывается на стереотипном и даже карикатурном представлении о «партии», понимаемой как абстрактная и внеисторическая величина[1048]. Менее предубежденное исследование истории Коминтерна ограничивает интерпретацию такого рода определенными рамками. Первым, что поражает и на что хотелось бы обратить здесь внимание, является то, что эволюция понятий «мировая революция» и «всемирная партия революции» протекает в коммунистическом движении отнюдь не по прямой и не по параллельным линиям.

Известно, и это уже нашло широкое отражение в документах, что в ходе анализа составляющих международного коммунистического движения сразу же после Октябрьской революции главный акцент делался на международной природе революционного процесса. Следует подчеркнуть, что такое понимание революции в мировом масштабе будет характерно для анализа коммунистического движения и в последующие годы, оно намного переживет надежду на распространение политического и социального переворота в развитых капиталистических странах. Анни Крижель очень четко уловила этот момент:

 

«Победы (Россия) или поражения (Германия, 1919 – 1923)… лишь эпизоды в общем процессе; стратегические наступательные (частичные или общие) или оборонительные решения – всего лишь этапы, объединенные обязательной глобальной перспективой. Именно в этом международном измерении обеспечивается единство эпохи, открытой 1917 годом (в этом смысле деление на ленинский и сталинский периоды теряет смысл). И те же самые международные рамки обеспечивают однородность, когерентность продукта истории, то есть коммунистического движения в том виде, в каком оно предстало перед нами между двумя мировыми войнами в двойственной форме – государственной и негосударственной: Советское государство и Коммунистический Интернационал»[1049].

 

В основе этого взгляда на революционный процесс как исключительно международное явление было два равноценных источника. С одной стороны, существовал анализ империализма, общий (несмотря на существенные различия) для всего леворадикального крыла II Интернационала (для Ленина и Паннекука, для Розы Люксембург и Троцкого): капитализм, вступив в монополистическую стадию своего развития, не мог не расширить рамок своего влияния и уже поэтому не мог не перенести противоречивого и антагонистического характера классовых отношений на отношения между государствами. В 1919 – 1920 годы, пытаясь превратить «мировую революцию» из мифа в политическую программу, связанную с «научным» анализом мира (как он сложился в результате империалистической войны[1050]), Ленин не раз повторял, что созрело противоречие между производительными силами и производственными отношениями: развитой капитализм высвободил огромные производительные силы, которым было тесно в оболочке империализма, уничтожавшей самую возможность существования международного рынка и порождавшей цепную реакцию конфликтов и разрушений. В свою очередь это противоречие обострило отношения между классами, создавая предпосылки для гражданской войны в Европе и США и для восстаний угнетенных народов колоний[1051]. Из этого анализа следовал двойной вывод: с одной стороны, что «только пролетарская, социалистическая революция может вывести человечество из тупика, созданного империализмом и империалистическими войнами»[1052], с другой стороны, что эта революция, чтобы отвечать своей главной цели – освобождению человечества, – должна привести к исчезновению национальных государств, ставших препятствием в процессе социализации производительных сил. Этот процесс развивается в международных масштабах и выдвигает как обязательное условие интеграцию разнородных государственных единиц.

 

«Революция, – писал Троцкий 25 мая 1917 года, – может начаться лишь на национальной почве, но в этих рамках она не может развернуться в полной мере вследствие экономической и военно-политической взаимозависимости европейских стран, что более чем убедительно показала последняя война»[1053].

 

Отсюда всемирный характер революционного кризиса, вызванного войной. Отсюда новый круг задач, стоящих перед пролетарским Интернационалом. Отсюда необходимость соединить социалистическую революцию в развитых капиталистических странах с борьбой угнетенных народов против колониального господства и защитой советского строя в России. Хотя это и различные, но неразделимые моменты единого процесса, конечная цель которого – создание мировой Советской Республики.

Оптимистический взгляд на судьбы международной революции, характерный для Коммунистического Интернационала на первых порах, а также анализ этого вопроса его руководителями широко отражены в документах, и нет необходимости иллюстрировать их цитатами. Однако важно подчеркнуть, что этот оптимизм не менее, чем строгий, только что законченный «научный» анализ экономического и социального кризиса капиталистического мира, основывался на особой психологической позиции wishful thinking [принятия желаемого за действительное. – Ред. ]. Убеждение большевиков (а его разделяли все течения, входившие в Коминтерн), что русская революция является прологом европейской социальной революции (согласно прогнозу, с которым были согласны после 1905 года политические деятели, стоявшие на разных позициях, – Ленин, Троцкий и Каутский) и что единственной гарантией ее спасения была помощь победившего революционного пролетариата в некоторых крупнейших капиталистических странах Запада, очень часто побуждало коммунистическое движение принимать собственные желания за действительность, переоценивать, с одной стороны, зрелость революционного потенциала на Западе (а также, пусть в несколько ином виде, в колониях) и недооценивать, с другой стороны, как прочность буржуазных режимов, так и специфику рабочих традиций в Европе и Америке. При всем том, что в нем было иллюзорного, этот диагноз касательно соотношения сил лежал в основе стратегии, в которой развитие революционного процесса и защита его первого аванпоста были неразделимо связаны между собой. По мере того как последовавшие после 1921 года события укрепляли все возраставшую веру в возможность самостоятельного выживания первого социалистического государства, концепция революционного процесса как непременно международного процесса все более освобождалась от волюнтаристского элемента, который в свое время вдохнул в нее жизнь, и оставалась привязанной к анализу империализма, который превратился в застывшую схему, сильно грешившую чертами экономизма.

На фоне еще не поколебленной уверенности, что революционный процесс непременно примет международные масштабы, возникла и сформировалась концепция всемирной партии революции. Так как послевоенный социальный и политический кризис принял всемирный характер и его разрешение не могло не выйти за рамки отдельных стран, необходимо было не только создать как можно скорее коммунистические партии, способные руководить революцией и избавить массы от влияния социал-демократии, но и скоординировать их действия в международном масштабе. В 1919 году, в момент создания Коммунистического Интернационала, эта убежденность выражалась столь же твердо, сколь туманно.

 

«Конгресс, – говорилось в обращении к 39 коммунистическим и левым социалистическим партиям, организациям и группам о созыве I конгресса Коммунистического Интернационала, – учитывая постоянную связь с движением и методическое руководство им, должен создать объединенный орган борьбы – центр Коммунистического Интернационала, который подчинил бы интересы движения каждой страны общим интересам революции в международном масштабе»[1054].

 

А в «Платформе», принятой I конгрессом, говорилось еще более обобщенно:

 

«Интернационал, который окажется способен подчинить так называемые национальные, интересы интересам интернациональной революции, осуществит тем взаимную помощь со стороны пролетариата различных стран, а без экономической и других видов взаимной поддержки пролетариат не в состоянии построить новое общество»[1055].

 

Даже Ленин не был в ту пору более точным:

 

«…пролетарский интернационализм требует, во-первых, подчинения интересов пролетарской борьбы в одной стране интересам этой борьбы во всемирном масштабе; во-вторых, требует способности и готовности со стороны нации, осуществляющей победу над буржуазией, идти на величайшие национальные жертвы ради свержения международного капитала»[1056].

 

Когда перелистываешь документы и протоколы выступлений первого года существования Коминтерна, создается впечатление, что именно в тот момент, когда вера в неминуемость мировой революции была особенно сильной и когда в стратегии коммунистического движения ей отводилось особо важное место, концепция всемирно-революционной партии была наиболее размытой и неточной. Эта аномалия объясняется, безусловно, разными причинами. Объективные условия (изоляция России «санитарным кордоном», несостоятельность и слабость фракций и коммунистических партий в большинстве стран, невозможность влияния Коминтерна непосредственно на ход событий в ситуациях, которые представлялись революционными) сложились так, что в течение всего 1919 года Коминтерн был не тем «генеральным штабом мировой революции», которым надеялся стать, а лишь постоянным ядром организации, которую еще предстояло в значительной степени создать, скорее идеей, чем функционирующим органом. Сами решения I конгресса об организационной структуре носили явно временный характер. И это не только потому, что предполагалось перенести принятие окончательного решения на следующий, более представительный конгресс, но и потому, что в глазах многих делегатов и самой руководящей группы большевиков Коминтерну предстояло в течение нескольких месяцев превратиться из движущего центра мировой революции в межгосударственный орган координации деятельности различных социалистических республик, и его структура должна была вследствие этого измениться[1057]. Однако более всех этих факторов неопределенность концепции всемирной партии объясняется следующим. Сейчас наиболее внимательные исследователи истории коммунистического движения обычно признают, что в течение почти всего 1919 года «революционные надежды основывались на идее, будто для трудящихся характерен такой антикапиталистический настрой, что цели можно добиться без тактических планов или особых политических уловок, выработанных извне»[1058]. Делая упор в своих прениях и заключительных резолюциях на создании новых институтов пролетарской демократии в противовес институтам буржуазной демократии, I конгресс Коминтерна исходил из высказывания Ленина: «Мы достигли того, что слово „Совет“ стало понятным на всех языках»[1059], при всей специфичности форм революционного движения в ключевых странах (Revolutionäre Obleute в Германии, Arbeiterräte в Австрии, Shop-stewards Commettees в Великобритании, фабричные советы в Италии), в которых большевики видели отражение своего опыта и подтверждение его всемирного значения. Результатом акцентирования роли организаций типа Советов, которые были выражением самостоятельной инициативы масс в момент создания и в первые месяцы существования Коммунистического Интернационала, явилось то, что, как это ни парадоксально, в тени осталось главное, на чем была построена ленинская концепция революции, откуда исходило самое решение создать новый всемирный орган для руководства пролетарской борьбой, а именно роль партии.

Лишь когда отдалилась перспектива мировой революции, очертания «всемирной партии» приобрели постепенно большую четкость. Крах Советов в качестве средства быстрого и неудержимого распространения революционного пожара на передовые капиталистические страны и в качестве функционального стратегического орудия быстрого захвата власти привел к тому, что по-новому и настоятельно встал вопрос о революционной партии и политическом руководстве революционными выступлениями масс. В этой связи внутри международной организации снова заявило о себе историческое противоречие, в котором впоследствии отразился весь опыт компартий между двумя мировыми войнами: подобно тому, как партии, возникшие как авангард уже начавшейся революции, должны были приспособиться к ситуации, характеризующейся стабилизацией капитализма и буржуазно-демократических институтов, или к откровенно авторитарной и контрреволюционной обстановке, Коммунистический Интернационал должен был утвердиться как всемирная партия революции в эпоху, когда международная революция, казалось, все больше откладывалась на неопределенное будущее. II конгресс вновь настойчиво подтверждает положение о целях («Коммунистический Интернационал ставит своей целью бороться всеми средствами, в том числе и с оружием в руках, за свержение международной буржуазии и создание международной Советской Республики как промежуточной стадии на пути к полному уничтожению государства»)[1060]. Но если до этого вообще не было пункта об организационной структуре, то теперь четко и подробно вводится формула, в которой концепция всемирной партии становится куда более обязывающей, чем прежде:

 

«Коммунистический Интернационал знает, что для скорой победы объединение трудящихся, которое борется за уничтожение капитализма и утверждение коммунизма, должно обладать строго централизованной организацией. Коминтерн должен на деле и фактически представлять единую коммунистическую партию всего мира. Партии, действующие в каждой стране, являются лишь отдельными его секциями»[1061].

 

Таким образом, с общей идеи «подчинения национальных пролетарских интересов интернациональным» и «взаимопомощи» акцент перемещается на концепцию централизации. Роль Коминтерна определяется как роль головной организации, призванной формулировать и разрабатывать стратегию всего коммунистического движения и ставить перед каждой партией – членом Коминтерна задачи, направленные на укрепление ее позиций в собственной стране и ее роли в содействии развитию и консолидации международного движения[1062]. Именно в этот момент, а не раньше большевистская модель партии берется за основу и включается на разных ступенях разработки в Устав Коминтерна[1063]. И именно сейчас, а не раньше Коминтерн

 

«строится как полувоенная организация, строго централизованная, с иерархической лестницей на всемирном уровне, по образу и подобию большевистской партии во время гражданской войны, – потому что ее целью является организация и руководство мировой революцией, которая, в случае ее осуществления, в силу обстоятельств в той исторической ситуации должна была принять форму целого ряда революционных гражданских и международных войн»[1064].

 

Частота, с которой в документах конгресса используются военные термины и сравнения, объясняется не только этой моделью партии, но, безусловно, и возрождением революционных надежд в связи с наступлением Красной Армии в Польше, кульминация которых приходится как раз на время конгресса Коминтерна. На самом деле, однако, напрашивается вопрос, были ли централизация и милитаризация всемирной партии следствием сильной встряски, вызванной революционной эпохой, или предвестниками того трудного и тернистого пути, который революционному Интернационалу предстояло пройти. Каким бы ни был ответ на этот вопрос, безусловно, что «якобинская модель», принятая в 1920 году «всемирной партией» выжила и упрочилась уже после того, как надежды на неизбежную революционную волну рассеялись. И если призыв к максимальной централизации, к сплочению рядов и укреплению дисциплины, характерный для периода спада движения, становится открытым и периодически повторяющимся (со ссылкой на события, пережитые большевистской фракцией в 1905 – 1917 годах) только после официального признания наступившей «относительной стабилизации» капитализма, став лейтмотивом выступлений защитников большевизации[1065], то многие данные заставляют предположить, что с 1920 или по крайней мере, бесспорно, с 1921 года в очень сложной обстановке «всемирная партия» перестает быть организационным, политическим и идеологическим орудием мировой революции, а становится, скорее, средством против размыва и распада движения, средством управления и дисциплинирования коммунистического движения в ожидании этой мировой революции.

Если эта интерпретация верна, то возникают два соображения в этой связи. Первое из них то, что, несомненно, утопический характер «всемирной партии» (который трудно было оспаривать, пока оставалась в силе гипотеза о том, что налицо международная революция) в условиях нереволюционной ситуации только усилился и, естественно, пришел в противоречие с реалистическим анализом различий между развитыми и отсталыми капиталистическими странами, опиравшимся на одно из главных положений революционной теории марксизма – о неравномерном развитии капитализма. Может быть, ни один из документов Коммунистического Интернационала не отразил это противоречие так ясно, как программа Коминтерна, написанная в основном Бухариным в 1928 году и принятая VI конгрессом. Второе соображение – это то, что Раджоньери назвал

 

«опасным разрывом между программной установкой и организационной структурой, который с самого начала обрекал на неудачу применение на практике тех новых тактических решений, которые могли быть вызваны обстановкой; этому тезису предстояло выполнять роль необходимого звена в отношении последующих гипотез, в которых могла появиться необходимость в ходе неравномерного развития мировой революции»[1066].

 

Этот разрыв между политикой и организацией нашел наиболее полное выражение в резолюции об организационной структуре коммунистических партий, принятой III конгрессом (1921 год), где во вступительной части категорически отвергалась рекомендация организационной формы, одинаковой для всех партий, и не менее ясно отрицалось намерение выработать идеальный устав. Но затем выдвигалось требование о необходимости «единого руководства» («Организация коммунистической партии [обратите внимание на единственное число] есть организация коммунистического руководства в период пролетарской революции»); в самом же тексте революции давались детально разработанные предписания, которые являлись не чем иным, как идеальной моделью поведения коммунистических партий на различных фазах политической борьбы[1067].

Естественно, наиболее важным и дольше всего просуществовавшим последствием централизации «всемирной партии» была так называемая «русификация» Коминтерна. Отдаление перспективы мировой революции, с одной стороны, неожиданная жизнеспособность Республики Советов во враждебном мире – с другой, привели к радикальному изменению отношений между нею и Коммунистическим Интернационалом. В 1917 – 1920 годах Советская Россия считалась отсталой страной, которую обстоятельства временно поставили во главе мирового революционного движения: укрепление диктатуры пролетариата в этой стране в ту пору не мыслилось без победоносного развития революционного процесса хотя бы в пределах Европы. Вследствие этого, по крайней мере в теории, политика Советского государства имела тенденцию подчиняться требованиям Коммунистического Интернационала, который считался наивысшим выразителем интересов международного пролетариата. Отвлекаясь от их исхода, споры внутри большевистского руководства во времена Брест-Литовского ультиматума показывают, насколько не считалось невозможным, что Советская Республика должна делать собственный выбор на основе потребностей и перспектив международного революционного движения. Но послевоенная революционная волна исчерпала себя, пролетариат не завоевал власти ни в одной стране, кроме России, и проблема мировой революции начала представать в новом свете. Так как анализ основных тенденций развития капитализма и его «общего кризиса» оставался неизменным, никто в коммунистическом движении не сомневался, что более или менее скоро будет новый революционный подъем. Тогда должны были появиться новые возможности сломить сопротивление буржуазной системы, поскольку можно было опираться на существование пролетарского государства, располагающего силой, в том числе военной, готового прийти на помощь революционному пролетариату других стран. Сохранить и укрепить этот первый оплот было главной задачей мировой революции.

Если ко всему этому прибавить психологический эффект неоднократных неудач революционных выступлений на Западе между 1919 и 1923 годами, а также военных, социальных и политических побед социалистического строя, то можно представить себе, что закрепление теории построения социализма в одной, отдельно взятой стране стало не только возможным, но и в определенном смысле неизбежным[1068]. Несмотря на то что эта теория построения социализма в одной, отдельно взятой стране была основана на спорных теоретических положениях, она обладала огромной силой. С одной стороны, в ней выражалась вера победоносной русской революции в самое себя и собственные возможности развития, не зависящие от помощи извне. С другой стороны, она отводила революционному движению других стран более подобающую ему роль в соответствии с теми силами, которыми оно располагало в момент, когда завоевание власти откладывалось на более отдаленное и неопределенное будущее. Она давала понять коммунистическим партиям, что, даже если им не удалось свергнуть старый общественный строй за короткое время, они не изменят своему историческому долгу, если будут решительно выступать против империалистических планов реставрации капитализма в России и действовать подобно часовым, защищающим первый опыт построения социализма.

Из этой концепции задач различных составляющих революционного движения предположительно следовал важный вывод: наряду с утверждением возможности построения социализма в России, независимо от победы революции в крупных капиталистических странах и колониях, логически признавалась сравнительная самостоятельность (пока еще и первостепенность) мировой революции относительно русской революции, а следовательно, и бóльшая теоретическая, политическая и организационная автономия коммунистических партий, а также необходимость соответствующей перестройки их международной организации. Теперь можно было вновь оспаривать самое понятие «всемирная партия». Рассмотрение проблемы под таким углом зрения было близко Бухарину; именно эта проблема была в основе попыток реформы и децентрализации организации Коммунистического Интернационала, осторожно предложенных в 1926 году. Эти попытки провалились не только в результате поражения, которое потерпел Бухарин в русской компартии (а затем отстранен от дел Интернационала), но и потому, что сама структура «всемирной партии революции» заключала в себе «механизм», который отводил самому сильному члену этой организации решающую роль независимо от его собственных намерений. Этот центростремительный механизм не был ни придуман, ни навязан русскими коммунистами. Он, как мы видели, явился порождением объективной ситуации, в которой решение о максимальной централизации могло показаться функциональным как с точки зрения гипотезы о неизбежности международной революции, так и с точки зрения гипотезы о наступлении фазы застоя и подготовки к этой революции. Однако несомненно, что это дало большевикам еще большую власть, чем это, естественно, следовало из их политического и морального престижа, а также из того факта, что все бремя расходов и значительная часть организационной работы аппарата Коминтерна ложились на их плечи. Этой властью русские коммунисты научились пользоваться как средством прежде всего во внутренней борьбе в своей партии (особенно цинично это выглядело, когда председателем Исполкома Коминтерна был Зиновьев, причем нерешительность Бухарина в использовании этой власти была одной из причин, объяснявших, каким образом относительно быстро и безболезненно фракция Сталина после 1928 года взяла Коминтерн под свой контроль). Затем, по мере того как в СССР завершалось слияние партии и государства и с упрочением власти Сталина, прекратились открытые конфликты внутри ВКП(б), большевики научились все шире использовать эту власть в рамках государственной Realpolitik, которая прежде всего была направлена на избавление СССР от участия в военных конфликтах между империалистическими странами и использование потрясавших эти страны противоречий.

На самом деле этот процесс не был столь быстрым и равномерным, как его иногда пытаются представить. Как будет видно далее, его всегда смягчали и противодействовали ему самые различные обстоятельства. Однако несомненно, что еще до политического поражения Бухарина в Коминтерне сложилась концепция мировой революции, которая видела в СССР (воспользуемся определением программы 1928 года) «международный движитель пролетарской революции», «основу всемирного движения всех угнетенных классов, …самый значительный фактор мировой истории»[1069]. И коль скоро затем говорилось, что угроза войны является «наиболее характерной чертой настоящего момента, рассматриваемого в его совокупности»[1070], не только защита СССР приобретала более чем когда-либо первостепенное значение, но и с еще большей настойчивостью выдвигалось

 

«требование об общей координации (движения) из единого руководящего центра. С другой стороны, направлению, которое видело в войне окончательное решение капиталистических противоречий, трудно отказать в справедливости утверждения, что руководство должен осуществлять только обладающий реальной силой член социалистического лагеря, а именно опять-таки Советский Союз»[1071].

 

В 1929 году международная обстановка еще более способствовала закреплению этой чрезвычайно односторонней точки зрения на революционный процесс. После того как разразился мировой экономический кризис, концепция построения социализма в одной, отдельно взятой стране все настойчивее подается как глобальная теория мировой революции

 

«в той мере, в какой перспектива будущего строительства социализма в одной стране, занимающей такую территорию и обладающей такими ресурсами, как СССР, сравнивается с реальным застоем и загниванием капитализма, который считается неспособным развивать производительные силы»[1072].

 

В противостоянии двух систем – гибнущего капитализма и строящегося социализма – кроется глубоко скрытая пружина мировой революции; реально существующему СССР все чаще приписывают роль катализатора противоречий капиталистического мира, а также функцию политической радикализации угнетенных масс.

Эта установка влияла, очевидно, и на понимание структуры и задач «всемирной партии революции». И здесь надо выделить следующий момент. В теории глубина и беспрецедентные масштабы кризиса капитализма при обнищании и радикализации угнетенных масс должны были бы привести к возникновению не менее острой, чем сразу же после войны, «революционной ситуации», в которой Коминтерн должен был бы взять на себя функции «генерального штаба» революционной армии, участвующей в международной гражданской войне, для чего с самого начала он и был создан. В действительности же, в течение всего кризиса суждения руководящей группы Коминтерна относительно степени зрелости революционной ситуации были весьма осторожны и смягчались многочисленными оговорками и уточнениями. Задачи же, полученные отдельными коммунистическими партиями, не отличались от задач периода «относительной стабилизации», а именно: завоевание на свою сторону большинства пролетариата путем руководства экономической борьбой и разоблачение руководителей-реформистов, подготовка пролетариата к «решающим боям», систематическая пропаганда диктатуры пролетариата, главным образом на примере великих достижений СССР. Революция была скорее мифом, о котором напыщенно говорили, чем программой, которой подчинялись стратегия и тактика. Таким образом, концепция «всемирной партии революции» не потеряла, а, напротив, обрела еще более «защитный» характер, чем в предыдущие годы. Усиление централизации вызывалось не требованием координировать революционные действия в международных масштабах, а становилось все больше средством обеспечения дисциплинарной и идеологической монолитности.

И несмотря на неизменность определений, которые переходили из устава в устав и из одного официального документа в другой, функция «всемирной партии» мало-помалу стала выхолащиваться. Необходимость приспособить модель к социальным, экономическим и культурным особенностям жизни различных стран уже в первые годы существования Коминтерна значительно повлияла на формирование истинной сущности коммунистического движения, хотя этот момент никогда не был предметом теоретизирования. Как убедительно пишет Анни Крижель:

 

«Всякая партия является продуктом взаимодействия двух конкретных составляющих – международного коммунистического движения, с одной стороны, и политической системы данной страны, с другой. В этом смысле однородность Коммунистического Интернационала как всемирной организации и стратегии не могла не быть под угрозой из-за национальных различий: единство, следовательно, являлось одновременно принципиальным, теоретическим утверждением, которое логически объясняло необходимость такой организации, и результатом непрерывной практической работы, направленной на сведение национальных черт каждой партии до того минимума, который уже нельзя устранить»[1073].

 

Начиная с 30-х годов эта «практическая работа» встречала все возраставшие трудности на своем пути, потому что столкнулась с новыми, непредвиденными условиями, которые в свою очередь требовали переоценки модели. Это подтверждает история Коммунистической партии Китая, которая, начиная с 1931 года, первая выдвигала концепцию революционной стратегии, разработанную совершенно независимо от директив Интернационала. Для европейских партий поворот наметился не ранее 1934 года (даже если в отдельных секциях его симптомы появились несколько раньше), когда антифашистские действия, которым сложившаяся международная обстановка придавала отнюдь не второстепенное значение, стали основой для решения задачи защиты Советского Союза, компартии смогли выступать относительно свободно, без помех и оговорок. Некоторые же из компартий – по крайней мере, наиболее крупные – оказались в центре борьбы масс, в которой они сталкивались с новыми стратегическими задачами, новыми союзами, новыми изменившимися организационными принципами, несомненно обусловленными национальными политическими традициями (вспомним комитеты Народного фронта во Франции или рабочие союзы в Испании). Может быть, именно в этом состояло значение той вновь обретенной неабстрактной национальной принадлежности, которую справедливо можно зачислить в актив народных фронтов.

Еще до VII конгресса в плане своего доклада Димитров пытался предупредить о сложностях, которыми был чреват для структуры «всемирной партии» поворот в политике Коминтерна. В последней части рекомендательной записки к предварительным наброскам доклада он подчеркивал, что необходимо «изменить методы работы и руководства Коминтерна и учесть, что невозможно оперативно руководить из Москвы решением всех вопросов, шестьюдесятью пятью секциями Коминтерна, действующими в самых разных условиях»[1074]. Похоже, что эти директивы сразу по окончании конгресса не должны были оставаться на бумаге: на их основе предстояло перестроить руководящий аппарат Коминтерна. Кажется, в октябре 1935 года было решено упразднить генеральные секретариаты и отделы, а также институт представителей и инструкторов Исполкома[1075], что, похоже, подтверждало тенденцию к децентрализации и повышению самостоятельности отдельных партий. Это не означает, что – как полагают советские историки Лейбзон и Шириня – VII конгресс ознаменовал собой

 

«начало перехода к новой фазе в развитии коммунистических партий, в которой международное единство, основанное на верности марксизму-ленинизму и совместно разработанной политической линии, сможет развиваться в обстановке полной автономии и независимости для каждой партии»[1076].

 

Если новая фаза и началась, то для нее были характерны формы контроля и вмешательство во внутреннюю жизнь различных партий (как результат сталинской системы власти) хотя и не регламентированные, но куда более тяжелые, чем прежде, и приведшие к трагическим последствиям. Сам факт, что их часто применяли в Москве и даже за границей (например, в Испании, где прямое вмешательство осуществила советская политическая полиция), позволяет судить, насколько серьезно был извращен механизм, направлявший деятельность «всемирной партии», и датировать 1934 – 1935 годами начало сомнений в отношении этой концепции. В истории идей и политических направлений не меньшую роль, чем в экономических и социальных процессах, играет сила инерции: выбор, сделанный коммунистическими партиями в сентябре 1939 года, не был результатом одной лишь монолитности, теперь уже принявшей бюрократические формы, которая понималась как механическое следование внешней политике СССР и как наивысшее выражение концепции, обязывавшей противопоставить всякой другой точке зрения истинные или принимаемые за истинные интересы международного движения[1077].

Действительно, именно начавшаяся война со всей очевидностью показала политическую абсурдность тезиса, согласно которому всякая международная ситуация должна была вызвать одинаковую реакцию у партий разных стран, и выявила необходимость установить дифференцированное, а не просто тождественное отношение между советской внешней политикой и позицией Интернационала. Когда позднее, после нападения нацистов на СССР и появления лозунгов, призывавших к борьбе с фашизмом и защите демократических свобод, коммунистические партии возглавили движения Сопротивления и сумели стать массовыми партиями (чего прежде, как правило, не было), стала формироваться «новая диалектика, которая, применяя на практике свои объективные законы в обход схем монолитного единства, складывалась на основе развития и прогресса движения»[1078]. Отношения между Коминтерном и Коммунистической партией Югославии или между Коминтерном и Коммунистической партией Китая являются наиболее ярким и знаменательным, но не единственным подтверждением сказанного. Было бы наивным заблуждением считать роспуск Коммунистического Интернационала в 1943 году лишь результатом этой новой ситуации: он был вызван в не меньшей мере потребностями внешней политики СССР, который, сделав этот жест (могущий быть истолкованным как окончательный отказ от экспорта социалистической революции в другие страны), стремился, вероятно, избежать того, чтобы союзники после поражения Гитлера обратили свой огромный военный потенциал на Восток, и надеялся, напротив, что сумеет побудить их принять участие в восстановлении советской экономики после войны.