Через некоторое время приехала санитарная машина, и я рассказал, как это всё случилось.

Неподалёку от фабрики-кухни, вблизи Нарвских ворот, дорогу перегородила девушка-боец МПВО. Несколько выстрелов слились в один, и горячая взрывная волна толкнула нас в траншею в сквере. Когда обстрел закончился, из соседнего прохода в нашу траншею осторожно ввели под руки мужчину, который спустился в укрытие через секунду-другую после меня. Правой рукой он поддерживал левую, что висела на повязке. Запомнилось бледное лицо и хвостики ваты, которые торчали из зимнего пальто – следы осколков, которые прошли сквозь одежду и тело…

И когда на ночь закончил свой рассказ домашним, они решили больше не рисковать. Моих заготовок хватило почти на два месяца, прежде чем мама коснулась запасов, сделанных перед поездкой к родственникам.

Нормы ещё раз урезали. Бомбардировки и обстрелы в отдельные дни почти не прекращались, хотя нам доставалось меньше, чем другим районам города. После объявления воздушных тревог, которые продолжались по восемь часов и дольше, а так же ночью, когда прекращались радиопередачи, оставался размеренный стук метронома, который сливался с собственным пульсом. Это был ритм жизни Большой земли – так ленинградцы называли Родину за блокадным кольцом. По радио в осаждённый город прорвался голос великого акына: «Ленинградцы. Дети мои…», – обратился к нам Джамбул, наверное, старый-старый, подумал про себя, если мой отчим и мама тоже были для акына детьми. Он говорил так, будто все мы стали членами его большой семьи. Призывал к мужеству, стойкости.

 

 

 

Зенитки на стрелке Васильевского острова (осень 1941 года)                      Линогравюра автора

 

 

III

 

Уроки в бомбоубежище…

Однако и они продолжались недолго: учеников становилось всё меньше, и учителя от голода не могли проводить занятия. Обучение перенесли на весну: в школе разместился госпиталь.

– Что нового в городе? Много ли разрушений? Как переносите бомбардировки? – допытывались фронтовики, которым мы помогали писать письма родным, читали свежие газеты. Рассказывали про поездку школьной агитбригады на фронт… на трамвае; разрушенный Государственный народный дом; старые печки, их поснимали с чердаков, когда вышло из строя центральное отопление; длиннющие очереди возле хлебных магазинов; холодец из столярного и малярного клея, блинчики из горчицы, которую вымачивали на протяжении нескольких дней; землю с пожарища Бадаевских складов, которая впитала горелый сахар и масло. Из неё делали отвар. В кипячёную воду клали землю, сливали, ещё раз добавляли земли. Сладковатый отстой употребляли вместо чая.

Но никто не решался брать ломтики хлеба или комочки рафинаду, которыми раненные пытались отблагодарить нас за помощь. Их паёк мало чем отличался от нашего, блокадного.

Зато как радовали их письма с фронта! Треугольнички распределяли по классам и на все давали ответы. Часто письма возвращались с пометкой: адресат выбыл. Но мы отлично понимали, что это значит. Для нас детство закончилось ещё тогда, когда увидели убитых и раненых на улицах Ленинграда, который стал городом-фронтом.

…Фашистский пилот спикировал на завод имени Козицкого. Первая бомба пробила сверху донизу общежитие, где жили семьи из захваченных немцами окраин, и разорвалась на первом этаже. Вторая шлёпнулась во двор нашего дома и… не взорвалась. Из флигеля нашего дома и ближайших квартир в радиусе возможного взрыва выселили жильцов, и сапёры начали колдовать возле 500-килограммовой бомбы. В полдень следующего дня, когда им привезли обед, а десяток или полтора жильцов прошмыгнули в свои квартиры за необходимыми вещами, прогремел взрыв.

Мне показалось, что дом подпрыгнул, зашатался. В нашей «коммуналке», где жили три семьи, дружно хлопнули двери, капитальную стену разорвала зловещая трещина. Кастрюля на плите подскочила, накренилась, и суп потёк в огонь. «Останемся без обеда», – стукнула мысль, и мгновенно голыми руками поставил раскалённую кастрюлю на место. Мама ойкнула, но я не мог разобрать её слов; в голове перекликались отголоски взрыва. На подоконники, пол лёг толстый слой пыли.

После взрыва бомбы не стало топлива: дрова в подвале флигеля лежали под многометровым слоем обломков. Сначала собирали обломки, осколки, щепки. Как только жители вынесли из разрушенных квартир уцелевшие вещи, начали ломать всё, что только могло гореть: оконные рамы, двери, полы. А восьмиклассник Костик, – любимец дворовой детворы, весельчак и балагур, подпилил с обоих концов балку в разрушенном флигеле. Падая с четвёртого этажа, одним концом она воткнулась в завал, другим ударила стену. Лишённая опоры, стена обвалилась вместе с Костиком, который стоял в окне третьего этажа…

 

 

IV

 

В феврале уже не мог холить в магазин и за водой. На ногах появились опухоли. Передвигался по комнате, опираясь на мебель и стены. Изо всех сил пытался заглушить чувство голода, которое настолько усиливалось во время воспоминаний о еде, что в желудке появлялись спазмы и боли. В семье старались как можно меньше говорить о еде. Даже младший брат Олег, которому недавно исполнилось четыре года, молча наблюдал за тем, как мама нарезает хлеб: глазёнки над столом заворожённо наблюдали за её руками. Оживали только тогда, когда перед ним появлялся тонюсенький ломтик хлеба и чашка какой-то невзрачной жидкости. На донышке виднелась горсточка крупы, а сверху плавали две-три блёстки жира. Ели не спеша, чтобы продлить удовольствие. Заводили разговор уже возле печки. Топили не каждый день. Если в комнате температура достигала плюс десяти, говорили, что у нас жарко. Но даже тогда ложились в постель, не раздеваясь.

Приходило утро. Я снова садился возле окна. Рядом забавлялся маленький Олег. Чтобы заглушить чувство голода, пересматривал все свои книжки с этажерки и старые номера «Пионерской правды», которую подписывал для меня отчим, инженер-конструктор. Это он принёс стопку меловой бумаги. На ней мои первые штрихи выходили намного сочнее и красивее. «Какое-нибудь увлечение поможет выстоять», – воодушевлял он. При помощи его цветной туши и карандашей переносил на бумагу все вещи в нашей комнате, потом – частички блокадных пейзажей, где пожинали ужасный урожай голод и холод. Однако чаще рисовал цветы: душа желала света, радости, красоты и победы. Красно-чёрная роза – вот и всё, что осталось от блокадной коллекции. Когда мы переехали в новую квартиру, шрапнель повредила там кровлю. После ливня все книжки и почти все рисунки размокли и пошли на растопку. А рисунок красной розы с ученическим билетом уже после войны передал в музей.

У меня начался голодный понос, каким страдали почти все блокадники. Мама поила отваром дубовой коры, которую принёс со школьного двора, когда она сама слегла. Но это мало помогало. Мама припомнила, что где-то на кухне был пакетик с сушёной черникой. Начала искать в буфете. И неожиданно нашла давно забытые и наполовину пустые бутылочки с рыбьим жиром. Две!

Чудодейственная находка!

Ещё до войны прибрела для братика. Теперь Олежка удивлялся: почему глотал его только после долгих уговоров со слезами на глазах? Драгоценные бутылочки помогли встать на ноги мне и поддержать всю семью. Мама запретила употреблять лишнюю воду и опухоли на ногах стали менее заметными. Отчим советовал больше двигаться.

Впервые переступив порог квартиры, долго спускался с третьего этажа. С помощью лыжной палки прошёлся по двору, шатаясь от слабости и ветра, что пронимал до костей. Снег на улице никто не убирал, трамваи и троллейбусы он засыпал по самые окна. На тротуарах, утрамбованный до льда, достигал подоконников первого этажа. Стены почернели от дыма и копоти. Пробитые снарядами, поклеванные осколками, словно поражённые оспой, жилища смотрели пустыми глазницами на одиноких прохожих. Они едва передвигали ноги, опираясь на палки, которыми пользовались все, независимо от возраста. Я не узнавал своих ровесников. Они напоминали маленьких старичков. И не только внешне, но и серьёзностью разговоров. Смеха не стало. Нигде не замечал птиц. Ни котов, ни собак.

Прогулки продолжались всё дольше. Причём приходилось остерегаться не только бомб и снарядов, но и помоев. Обессиленные люди выплёскивали их на тротуары просто из окон. Отмыться было не так уж и просто, ведь водопровод замёрз. Возле прорубей в центре города, на Фонтанке и Обводном канале насчитывалось иногда около двух тысяч человек. Обессиленные голодом, люди часами дожидались своей очереди на сильном морозе с вёдрами, банками, кастрюлями, чайниками, билонами и даже… самоварами. Нам же вода доставалась легче. Ведь со всех сторон Васильевского острова – вода. К тому же после пожара в здании рядом со школой оттаял магистральный водопровод.

Вот только в магазин, который находился в нашем доме, приходилось стоять часами, меняясь с матерью или соседями. Длиннющая очередь появлялась во дворе ещё задолго до открытия магазина. Однако из-за перебоев с доставкой и в работе хлебозаводов даже то, что положено по карточкам, не всегда удавалось выкупить. Да и сам хлеб трудно было назвать хлебом. В тёмной массе, что напоминала глину, муки было ровно столько, чтобы жмых, сою, древесную массу испечь в форме. Все заводы из-за добавок-наполнителей перешли только на формовой хлеб. Лишь один магазин на Петроградской стороне торговал круглым хлебом, немножко белее и посуше, из-за чего дневная норма казалась больше. Да ходить в этот магазин не всегда хватало сил. Если приходилось долго стоять в очереди, мама вынимала из заветной наволочки кусочек сухаря, не больше спичечной коробки.

Дневную норму она всегда делила на три части – так легче переносить голод. В семье никто не курил. Поэтому сигареты и табак, который получали на одну рабочую и две иждивенческие карточки, обменивали на продукты.

Ещё в ноябре минимальная норма для детей, иждивенцев и служащих составляла 125 граммов, для рабочих – 250. Не трудно понять, что потеря карточек означала неминуемую смерть. Случалось – теряли. В магазинах эти несчастные сразу бросались в глаза: хлеб и карточки мгновенно исчезали под пальто ещё возле окошечка, за которым находился прилавок. В магазин из каждой семьи посылали того, кто мог дойти, получить продукты и принести домой, не потеряв ни крошки.

 

 

V

 

На расчерченном мелом асфальте прыгала на одной ножке девочка. Играла в классики. Рядом, возле стены, стояли её костыли.

Перед весной один из союзников врага – холод – отступил. На ступеньках подъездов (лавок не стало – пошли на топливо) тут и там встречал ленинградцев разного возраста, которые нежились на солнышке. В настывших стенах ещё долго сохранялся холод, на улице же становилось всё теплее.

И с каждым днём возрастала угроза эпидемий. Все, кто мог держать в руках лопаты, ломики, кирки, вышли убирать родной город от снега, ледовых наростов, нечистот. Измождённые люди копать землю не могли. И тогда для захоронения покойников, что лежали огромными штабелями в специально отведённых для этого местах, использовали взрывчатку. В одной из таких братских могил лежит и мой дедушка – старый революционер-подпольщик, который умер в феврале 1942-го.

«Отомстим за смерть родителей красноармейца Яковлева» – прочитал на парапете университетской набережной, где разместилась зенитная батарея. Как и летом 1941-го, через её позиции проходил в апреле трамвай № 4. Сначала враги не могли понять причину зеленоватых вспышек в разных районах города. Потом догадались, что в блокированном городе пущен трамвай (это произошло 15 апреля 1942 года), и у многих, наверное, промелькнула мысль, что даром гибли они возле стен города.

Как радовались, плакали взрослые, увидев красные вагончики! Ведь дорога на заводы и фабрики в первую блокадную зиму отнимала столько сил!

По поводу маршрута № 4, который проходил через позиции зенитной батареи, даже родилась горькая шутка. «Как поживаешь?», – спрашивал один пассажир у другого. «Как четвёрка», – усмехался знакомый. «Поголодаю, поголодаю, да и на Волково кладбище». Это была игра слов. Голодай – часть Васильевского острова, где трамвай № 4 делал большой круг, а возле Волкова кладбища находилась конечная остановка маршрута № 4.

Только теперь от голода гибли значительно меньше, чем от обстрелов и бомбёжек. Однако как досаждала цинга. Даже хвойный настой, найденный одним из ленинградских институтов, не мог защитить от разрушения зубов, зловещих опухолей и нарывов на руках и ногах. Они не заживали месяцами. Даже когда затягивались, то оставляли после себя шрамы на всю жизнь, и кожа в этих местах была синюшного цвета.

На нашей шестой линии Васильевского острова домов стало намного меньше. Одни превратились в руины, другие – сгорели. Несколько деревянных разобрали на дрова… Ещё в начале блокады бомбы попали в два здания на Невском проспекте. Оба – первое на углу улицы Герцена, второе – недалеко от Казанского собора – тщательно замаскировали, разрушенные части стен от крыши до самого фундамента закрыли досками, обшили фанерой под цвет стен.

Шпили Петропавловской крепости и Адмиралтейства уже не радовали взгляд своей позолотой. Купол Исаакиевского собора прятался теперь под тёмно-серой краской, а на шпиль Адмиралтейства при помощи верхолазов-альпинистов надели специальный чехол. Я видел, как на огромной высоте, подвешенный на верёвках, кто-то штопал громадные дыры на покрывале Адмиралтейства. Эта небезопасная операция продолжалась и во время артобстрела, потому что спуск и подъём на верхотуру отнимали немало времени.

В конце апреля, когда большая часть льда и снега исчезла с улиц города, в нашей школе начались занятия. Я опоздал и в школьной столовой все места возле дверей уже разделили. Сел на первое лучшее. «Извините, но это место моё!». Не успел запить завтрак чаем на новом месте, как пришлёпал запыхавшийся хозяин… В тот день на первый урок я не успел. А на следующий только-только переступил порог столовой, как услышал в свой адрес: «А, кочевой народ гунны!». И так продолжалось аж до седьмого класса.

Припоминаю, в соседнем классе двое мальчишек что-то не поделили, и ругань дошла до кулачного боя. После беседы в кабинете завуча про них шёл разговор на педсовете. И учителя искренне радовались: дети оживают, набираются сил, из-за этого – прогулы и проступки.

Весна всё полнее вступала в свои права. В трамвае ежедневно встречал людей с тяпками, грабельками и лопатками (весь этот инвентарь стал привычным для горожан аж до конца войны). Овощи сажали в садах, скверах, на бульварах, околицах и заводских территориях. На балконах в горшках вместо цветов появился лук, салат, укроп. Что сажать, как ухаживать – рассказывали на каждом шагу плакаты. На улицах их развесили не меньше тех, что призывали к бдительности, ударному труду, выполнению заказов фронта раньше установленного срока.

Мы, ученики, должны были помогать колхозам и совхозам внутри блокадного кольца в выращивании овощей и заготовке их на вторую блокадную зиму. Выезд школьников, начиная с пятого класса, назначили на первые числа мая. Тем временем обучение продолжалось, хотя оценок не ставили и все до одного остались в своих классах на второй год. Учебники для пятого класса советовали сохранить на осень.

Иногда культпоходом ходили в кино. Один раз, перед началом сеанса в кинотеатре «Форум» (теперь «Балтика»), начался артобстрел. Я ещё не успел допить газированную воду, подслащённую сахарином – её отпускали без карточек в пол-литровых банках – как внезапно все мальчишки стремглав кинулись туда, где только что разорвался снаряд. Воздушная волна раскидала во все стороны ящики с конфетами, а самого продавца повалила на газон. Пока женщина пришла в себя, у мальчишек уже были полные карманы. Но они не кинулись врассыпную – послушались продавца. Помогли сложить ящики на тележку, подобрали с асфальта все до единой конфетки. Те, что попадали в траву, остались на нашу долю. Набралось 25 или 30, хотя поползали все немало.

На Невском, рядом с кинотеатром «Титан», как магнитом, притягивали к себе яркие плакаты «Боевого карандаша» с короткими и меткими юмористическими текстами и «Окна ТАСС». Художники города пытались до мельчайших подробностей зафиксировать каждую деталь блокадного быта, сохранить для истории образы воинов, бойцов противовоздушной обороны. Моральными ударами по врагу стали выставки художников города-фронта. Самая первая открылась в залах Ленинградского отделения Союза художников ещё в январе 1942 года, в тяжелейшее для города время.

Их работы можно было видеть в окнах магазина-салона. Возле этих витрин всегда кого-нибудь встречал, настолько яркими и удивительными казались выставленные работы. Особенно запомнился пейзаж с цветами на лугу и натюрморт, что до боли в сердце напоминал мирное время. На полотне – стол с кухонной утварью, электрический чайник и яичница-глазунья – именно она и поражала больше всего. За все 900 дней блокады не то, что попробовать, видеть ничего подобного не доводилось. На карточки для детей выдавали яичный порошок, из которого мама делала омлет.

 

 

VI

 

Как-то мы поехали в Лахту. На месте выяснилось, что отведённый под жильё дом находится в Ольгино. Наш класс разместился на втором этаже. Мальчишечья ватага жила дружно, без споров и недоразумений, хотя в доме – ни одного воспитателя. Они жили на другой улице, там, где и девочки.

Окучивали картошку, пололи свёклу, выращивали капусту. Однажды, когда все были в поле, над нами в небе разгорелся воздушный бой. Все, как один, бросили тяпки и затаили дыхание. Два наших истребителя завязали бой с пятью немецкими стервятниками. Сбили один. Камнем пошёл к земле второй. Вот уже покидает поле боя третий фашист. Но и наш краснозвёздный экипаж остаётся один. Он сбивает четвёртого фашиста. Из груди вырывается крик: на помощь последнему летят ещё четверо немецких пилотов. Пятеро против одного. Из карусели над нашим полем прорывается безумная трескотня. Ещё один фашист пустил клуб дыма, и в тот же миг искорки трассирующих пуль пронзают корпус нашего истребителя. Он вспыхнул, стал падать. Шлейф чёрного дыма потянулся за ним в лесок, откуда донёсся оглушительный взрыв…

Несколько дней подряд мы просматривали все ленинградские газеты, однако про этот бой никто не написал ни слова: «На Ленинградском фронте происходили бои местного значения…».

Ничего не сообщали они и про батарею на бронированных платформах, которая пряталась под маскировочными сетками и сведёнными вместе верхушками высоких сосен. Как только фашисты выпускали 2-3 снаряда по Ленинграду, пушки с бронепоезда посылали в направлении вражеской батареи свои «гостинцы». И сразу меняли свою позицию. Фашисты прекращали обстрел города, переносили огонь. Начиналась контрбатарейная борьба, которая не имела успеха. Над лесом целыми днями кружился немецкий воздушный разведчик с двойным фюзеляжем – «рама», однако пласты свежего дёрна тщательно закрывали железнодорожную ветку в этот тупик. Мы набрели на него совершенно случайно, когда пошли в лес за черникой и брусникой.

В ягодах, травах и грибах разбирался немного лучше других, потому что до войны каждое лето приезжал к маминым родственникам в деревню. Вот поэтому медвежью дудку за мной стали употреблять в пищу и все остальные.

Каждому за лето удалось побывать в Ленинграде 2-3 раза. Эти поездки не были связаны с большим риском, так как в Ольгино и Лахте находились остановки пригородного поезда, который ежедневно ходил от Финляндского вокзала до Сестрорецка. Родным каждый раз привозил щавель – он всё же вкуснее, чем крапива и лебеда. Мы знали, что с появлением первой зелени ленинградцы перешли на зелёный рацион. Что только не готовили из зелени: салаты, блины, котлеты. У нас, в Лахте, всякого разнотравья – ешь, не хочу. Кроме этого, овощи и настоящее молоко от коровы. За лето мы здорово поправились.

А как работали! К нам даже оператор приезжал, и кто остался в городе, увидели нас в очередном выпуске новостей.