Ну вот, кажется всё готово. Завтра забираем билеты и айда на целое лето.

МОЛОДОЙ ЛЕНИНЕЦ

Орган Волынского областного комитета ленинского комсомола

№ 138 (2653) издаётся с 1939 года             Суббота, 19 ноября 1983 год

 

 

ВСЕМ СМЕРТЯМ НАЗЛО

 

В. Осипов

 

Не так давно мы отмечали 40-летие прорыва Ленинградской блокады. Всё меньше и меньше остаётся людей, которые пережили в городе на Неве не только те страшные 900 дней, но и последние тяжёлые годы войны. В моей памяти не стираются те трагические события и всё снятся блокадные сны. Правда с годами их стало меньше, но блокада не отпускает…

Автор

 

Литературная обработка В. Ворона

 

 

I

 

На экзаменах старшеклассники ещё боролись за путёвки в «Артек», а нас, учеников четвёртого класса, позвал за парты последний звонок. У каждого уже были свои планы на лето. Коля Высокос собирался на велосипеде путешествовать по окраинам Ленинграда и обязательно посетить китайский дворец в Ораниенбауме, про который я рассказал ему после экскурсии туда с отчимом. Кто не ехал в пионерские лагеря в первую смену, на завтра договорились рыбачить возле Тучкова моста. А загорать намеревались на берегу Финского залива и возле Петропавловской крепости. В Неве купаться мы не любили: там вода в июне намного холоднее, чем в Петровском парке.

И только Лёве Хоменкову на заключительном уроке учительница дала домашнее задание на лето по математике.

Возвращаясь трусцой домой в который раз рассматривал табель с пятёрками и подарок завуча – альбом для рисования, деревянный пенал, билет в театр имени Пушкина.

Следующая неделя прошла в заботах. Купил учебники по немецкому языку, истории, геометрии для пятого класса, крючки, блёсны, шапочку для плавания. У связистов выпросил несколько килограммов свинцовых обрезков: дядя Карл Карлович, заядлый охотник, просил для отливания дроби. Дважды в день – утром и вечером – пешком ходил на Петроградскую сторону в кассу предварительной продажи билетов, на перекличку. Ещё заранее мама заказала билеты для меня, брата и отчима до станции Скворцово Калининской области. Наша семья собиралась к родственникам в деревню. И пока я стоял столбом в зоомагазине, который ну никак не мог обойти по дороге в кассу, мама тем временем паковала в чемоданы рафинад и сахар-песок для варенья и дедовых пчёл, гречневую крупу, лапшу и бублики – для сельской детворы.

Ну вот, кажется всё готово. Завтра забираем билеты и айда на целое лето.

Самолёт уже развернулся, и, показалось, летит теперь прямо на меня. Хотелось сорваться с места и бежать, куда глаза глядят. Но какая-то неведомая сила не давала оторваться от ствола. Сердце замерло, ожидая выстрелов, а сам не мог отвести глаз от стервятника, который пролетел в нескольких метрах сбоку. «Снова разворачивается», – мелькнула мысль, и перепрятался под дерево с кроной погуще. Самолёт пролетел совсем рядом: я хорошо видел лицо немецкого лётчика в больших очках. Он рыскал глазами по земле, наугад поливая огнём реденький лесок.

Ещё долго никто не покидал своих укрытий: ждали десантников, про которых ходили слухи в Ленинграде. В конце концов, стали выходить на голос старшей группы. К счастью, никто от пуль не пострадал. И только наша кухарка, убегая с дороги, споткнулась и упала лицом на жестяной чайник, с которого слетела крышка. Трясущимися руками помог перевязать глубокую рану.

В Селище прибыли, когда смеркалось. Ужинали в небольшой церквушке. Девочки и воспитатели поселились в помещении школы. Нас разместили в верхней части села, за речкой. Легли на подбитых сеном матрасах, но возбуждение не давало заснуть.

Работали только в первой половине дня. Мы, младшие с девочками пасли скотину. Старшеклассники сгребали и перевозили сено, приглядывали за лошадьми. За это правление колхоза выделяло для столовой молоко, овощи, мёд. После обеда, несмотря на «тихий час», ходили с местными ребятами за ягодами и грибами. Кто рыбачил, кто ловил раков. Я же, кроме этого, учился плавать.

Как-то в полдень заметил высоко в небе великое множество бомбардировщиков. Они летели в чётком строю, словно на парад.

Мигом выскочил на пригорок, куда уже долетала страшный грохот. Будто после извержения вулкана клубился чёрный дым над военным аэродромом в Выползово, а в том направлении уже несла свой смертоносный груз ещё одна большая группа немецких бомбардировщиков: насчитал 24. Когда они стали пикировать на аэродром, над головой появилась третья – из 18 машин. Чёрный дым заволок большую часть горизонта, нижняя часть всеобщей дымовой завесы стала красно-коричневой от пожаров.

«Если они так обрушились на небольшой аэродром, то, что будет с Ленинградом?» – мне стало жутко.

В конце июля возвращались домой: линия фронта уже подходила к местам эвакуации школьников. Ещё утром сложили на телегу пробитые пулями вещевые мешки. Выехали поздно вечером. Днём на дорогах к селу немецкие пилоты забавлялись охотой на беззащитных прохожих.

Задремали, но внезапно вскочили на ноги от страшного грохота. Плакали и кричали перепуганные дети: в станционное помещение попала авиабомба. Это случилось между 5-6 часами утра, а выехали в Бологое после одиннадцати, когда засыпали воронки и положили новые рельсы.

Снова сигналы короткими гудками: паровозы оповещают о новом налёте. Рёв моторов. Свист и разрывы бомб.

В пробоину от осколков в нашем вагоне свободно пролезает моя рука. Из окна над путями вижу истребители: они охраняют дорогу.

Окна с амбразурами – потом они встречаются на углу каждого дома. Прохожие с противогазами. Патрули моряков. Дежурные с красными повязками возле домов: они знали всех и каждого. На набережной Васильевского острова, почти напротив университета, появилась зенитная батарея. Через позиции, обложенные песком, проходил трамвай № 4, которым возвращались с мамой домой. На противоположном берегу Невы, возле моста лейтенанта Шмидта, здания покрыли защитной краской. Знаменитый крейсер «Киров» тоже замаскирован, даже контуры мачт и надстроек выглядели не так, как раньше.

Город готовился к боевым действиям.

 

 

II

 

На маленькой грядке во дворе нашего дома, куда на час-другой заглядывало солнце, уже поднялся выше головы мой подсолнух. «Нет, он мой! – запротестовал третьеклассник из соседнего подъезда. – Это же я поливал его целый месяц…». Возле клумбы, где весной мы посеяли цветы, снова полным-полно детворы. Домой возвратились все те, кто перед началом войны выехал на дачи под Ленинградом или на каникулы к родственникам. И хотя занятия в школе ещё не начинались, нам было чем заняться. Следили, чтобы все окна в домах заклеили крест-накрест полосками бумаги. Помогали рыть траншеи в садах и скверах, когда взрослые выезжали на оборонные работы: сначала на дальних подступах к городу, а потом на околицах и побережье Финского залива. Переоборудовали под бомбоубежища подвалы.

В школе тем временем поручили собирать старые бутылки. Их заполняли специальной смесью и отправляли на фронт – для борьбы с танками. Мы это знали и стучались во все двери, делали повторные обходы. Собирали бутылки на свалках. А старых консервных банок (говорили – для противопехотных мин) наносили столько, что одной грузовой машины не хватило вывезти их со школьного двора. Только-только закончили с этим, как в школу обратились с соседней фабрики имени Урицкого. Для приготовления табака понадобились сухие листья (нам показали, какие именно), и мы носили их охапками, мешками, корзинами, вёдрами.

Продолжали дежурства возле домов и на крышах. До начала сентября в черты города прорывались лишь отдельные немецкие самолёты. На остатки одного из первых стервятников мы с товарищем бегали смотреть в Таврический сад. Но сигналы воздушной тревоги звучали всё чаще – и всё реже и реже выходили из дома во время артобстрелов и бомбардировок. В начале сентября сгорели «американские горки», а в зоопарке погиб от немецкой бомбы единственный слон…

Вести прицельное бомбометание немецким пилотам мешало большое количество аэростатов, которые поднимались над городом до высоты 4-5 тысяч метров. И фашисты стали чаще использовать зажигательные бомбы. Если удавалось вовремя зафиксировать место падения, то гасить бомбы сбегались все жители. У нас, на Васильевском острове, в активе мальчиков насчитывалась 1-3 «зажигалки», когда в других районах некоторые юные рекордсмены имели на своём счету 25-30 найденных и погашенных бомб. Однако бороться с ними было не так-то просто. Восьмого сентября в Ленинграде вспыхнул крупнейший пожар: пылали Бадаевские склады и маслозавод; горели сахар, масло, копра (очищенные кокосовые орехи).

После первого снижения норм выдачи хлеба, мама стала полностью брать хлеб и продукты на карточки, что оставалось на столе – кусочки и корочки – сохранялось. «Татьяна, не собираешься ли ты пойти пешком на Дальний Восток?» – шутили по поводу этих сухарей соседи.

Одновременно началась заготовка овощей на полях совхозов, которые попали в зону боевых действий на окраинах Ленинграда. Семь или восемь раз побывал на полях за Кировским заводом (от передовой до него по прямому километру четыре). С Васильевского острова вместе с товарищами ехали на трамвае до Нарвских ворот. Дальше – пешком в обход патрулей. Если нас задерживали, искали другие лазейки и всё равно пробирались на поля. Сначала картошку выковыривал палочкой, потом самодельными грабельками из толстой проволоки. Даже там, где всё перекопали, удавалось выскрести то картофелину, то морковку. А один раз с тяжёлым мешком за плечами пришлось возвращаться домой через весь город пешком (во время бомбардировки немцы повредили контактную сеть и трамвай остановился). Артналёт усиливался, а спрятаться негде: с двух сторон тянулись высокие кирпичные ограды Кировского завода. Метался от одной к другой. Внезапно совсем близко, за оградой, прогрохотал оглушительный взрыв и на улицу вылетел какой-то неизвестный предмет – часть снаряда или, может, деталь станка? Со свистом рассекая воздух, высек сноп искр между колеями трамвайной линии и, раздробив несколько булыжников, исчез под аркой заводского моста, перекинутого над улицей. Через минуту-другую я тоже спрятался под аркой, когда неожиданно увидел на асфальте какого-то мужчину в рабочей одежде. Кинулся к нему и… оцепенел от страха. Лишь погодя понял, что его голову изувечил тот самый неизвестный предмет.

Приставил к заводской стене какую-то доску. Дотянулся до верха. Стал кричать…

III

 

Уроки в бомбоубежище…

Однако и они продолжались недолго: учеников становилось всё меньше, и учителя от голода не могли проводить занятия. Обучение перенесли на весну: в школе разместился госпиталь.

– Что нового в городе? Много ли разрушений? Как переносите бомбардировки? – допытывались фронтовики, которым мы помогали писать письма родным, читали свежие газеты. Рассказывали про поездку школьной агитбригады на фронт… на трамвае; разрушенный Государственный народный дом; старые печки, их поснимали с чердаков, когда вышло из строя центральное отопление; длиннющие очереди возле хлебных магазинов; холодец из столярного и малярного клея, блинчики из горчицы, которую вымачивали на протяжении нескольких дней; землю с пожарища Бадаевских складов, которая впитала горелый сахар и масло. Из неё делали отвар. В кипячёную воду клали землю, сливали, ещё раз добавляли земли. Сладковатый отстой употребляли вместо чая.

Но никто не решался брать ломтики хлеба или комочки рафинаду, которыми раненные пытались отблагодарить нас за помощь. Их паёк мало чем отличался от нашего, блокадного.

Зато как радовали их письма с фронта! Треугольнички распределяли по классам и на все давали ответы. Часто письма возвращались с пометкой: адресат выбыл. Но мы отлично понимали, что это значит. Для нас детство закончилось ещё тогда, когда увидели убитых и раненых на улицах Ленинграда, который стал городом-фронтом.

…Фашистский пилот спикировал на завод имени Козицкого. Первая бомба пробила сверху донизу общежитие, где жили семьи из захваченных немцами окраин, и разорвалась на первом этаже. Вторая шлёпнулась во двор нашего дома и… не взорвалась. Из флигеля нашего дома и ближайших квартир в радиусе возможного взрыва выселили жильцов, и сапёры начали колдовать возле 500-килограммовой бомбы. В полдень следующего дня, когда им привезли обед, а десяток или полтора жильцов прошмыгнули в свои квартиры за необходимыми вещами, прогремел взрыв.

Мне показалось, что дом подпрыгнул, зашатался. В нашей «коммуналке», где жили три семьи, дружно хлопнули двери, капитальную стену разорвала зловещая трещина. Кастрюля на плите подскочила, накренилась, и суп потёк в огонь. «Останемся без обеда», – стукнула мысль, и мгновенно голыми руками поставил раскалённую кастрюлю на место. Мама ойкнула, но я не мог разобрать её слов; в голове перекликались отголоски взрыва. На подоконники, пол лёг толстый слой пыли.

После взрыва бомбы не стало топлива: дрова в подвале флигеля лежали под многометровым слоем обломков. Сначала собирали обломки, осколки, щепки. Как только жители вынесли из разрушенных квартир уцелевшие вещи, начали ломать всё, что только могло гореть: оконные рамы, двери, полы. А восьмиклассник Костик, – любимец дворовой детворы, весельчак и балагур, подпилил с обоих концов балку в разрушенном флигеле. Падая с четвёртого этажа, одним концом она воткнулась в завал, другим ударила стену. Лишённая опоры, стена обвалилась вместе с Костиком, который стоял в окне третьего этажа…

 

 

IV

 

В феврале уже не мог холить в магазин и за водой. На ногах появились опухоли. Передвигался по комнате, опираясь на мебель и стены. Изо всех сил пытался заглушить чувство голода, которое настолько усиливалось во время воспоминаний о еде, что в желудке появлялись спазмы и боли. В семье старались как можно меньше говорить о еде. Даже младший брат Олег, которому недавно исполнилось четыре года, молча наблюдал за тем, как мама нарезает хлеб: глазёнки над столом заворожённо наблюдали за её руками. Оживали только тогда, когда перед ним появлялся тонюсенький ломтик хлеба и чашка какой-то невзрачной жидкости. На донышке виднелась горсточка крупы, а сверху плавали две-три блёстки жира. Ели не спеша, чтобы продлить удовольствие. Заводили разговор уже возле печки. Топили не каждый день. Если в комнате температура достигала плюс десяти, говорили, что у нас жарко. Но даже тогда ложились в постель, не раздеваясь.

Приходило утро. Я снова садился возле окна. Рядом забавлялся маленький Олег. Чтобы заглушить чувство голода, пересматривал все свои книжки с этажерки и старые номера «Пионерской правды», которую подписывал для меня отчим, инженер-конструктор. Это он принёс стопку меловой бумаги. На ней мои первые штрихи выходили намного сочнее и красивее. «Какое-нибудь увлечение поможет выстоять», – воодушевлял он. При помощи его цветной туши и карандашей переносил на бумагу все вещи в нашей комнате, потом – частички блокадных пейзажей, где пожинали ужасный урожай голод и холод. Однако чаще рисовал цветы: душа желала света, радости, красоты и победы. Красно-чёрная роза – вот и всё, что осталось от блокадной коллекции. Когда мы переехали в новую квартиру, шрапнель повредила там кровлю. После ливня все книжки и почти все рисунки размокли и пошли на растопку. А рисунок красной розы с ученическим билетом уже после войны передал в музей.

У меня начался голодный понос, каким страдали почти все блокадники. Мама поила отваром дубовой коры, которую принёс со школьного двора, когда она сама слегла. Но это мало помогало. Мама припомнила, что где-то на кухне был пакетик с сушёной черникой. Начала искать в буфете. И неожиданно нашла давно забытые и наполовину пустые бутылочки с рыбьим жиром. Две!

Чудодейственная находка!

Ещё до войны прибрела для братика. Теперь Олежка удивлялся: почему глотал его только после долгих уговоров со слезами на глазах? Драгоценные бутылочки помогли встать на ноги мне и поддержать всю семью. Мама запретила употреблять лишнюю воду и опухоли на ногах стали менее заметными. Отчим советовал больше двигаться.

Впервые переступив порог квартиры, долго спускался с третьего этажа. С помощью лыжной палки прошёлся по двору, шатаясь от слабости и ветра, что пронимал до костей. Снег на улице никто не убирал, трамваи и троллейбусы он засыпал по самые окна. На тротуарах, утрамбованный до льда, достигал подоконников первого этажа. Стены почернели от дыма и копоти. Пробитые снарядами, поклеванные осколками, словно поражённые оспой, жилища смотрели пустыми глазницами на одиноких прохожих. Они едва передвигали ноги, опираясь на палки, которыми пользовались все, независимо от возраста. Я не узнавал своих ровесников. Они напоминали маленьких старичков. И не только внешне, но и серьёзностью разговоров. Смеха не стало. Нигде не замечал птиц. Ни котов, ни собак.

Прогулки продолжались всё дольше. Причём приходилось остерегаться не только бомб и снарядов, но и помоев. Обессиленные люди выплёскивали их на тротуары просто из окон. Отмыться было не так уж и просто, ведь водопровод замёрз. Возле прорубей в центре города, на Фонтанке и Обводном канале насчитывалось иногда около двух тысяч человек. Обессиленные голодом, люди часами дожидались своей очереди на сильном морозе с вёдрами, банками, кастрюлями, чайниками, билонами и даже… самоварами. Нам же вода доставалась легче. Ведь со всех сторон Васильевского острова – вода. К тому же после пожара в здании рядом со школой оттаял магистральный водопровод.

Вот только в магазин, который находился в нашем доме, приходилось стоять часами, меняясь с матерью или соседями. Длиннющая очередь появлялась во дворе ещё задолго до открытия магазина. Однако из-за перебоев с доставкой и в работе хлебозаводов даже то, что положено по карточкам, не всегда удавалось выкупить. Да и сам хлеб трудно было назвать хлебом. В тёмной массе, что напоминала глину, муки было ровно столько, чтобы жмых, сою, древесную массу испечь в форме. Все заводы из-за добавок-наполнителей перешли только на формовой хлеб. Лишь один магазин на Петроградской стороне торговал круглым хлебом, немножко белее и посуше, из-за чего дневная норма казалась больше. Да ходить в этот магазин не всегда хватало сил. Если приходилось долго стоять в очереди, мама вынимала из заветной наволочки кусочек сухаря, не больше спичечной коробки.

Дневную норму она всегда делила на три части – так легче переносить голод. В семье никто не курил. Поэтому сигареты и табак, который получали на одну рабочую и две иждивенческие карточки, обменивали на продукты.

Ещё в ноябре минимальная норма для детей, иждивенцев и служащих составляла 125 граммов, для рабочих – 250. Не трудно понять, что потеря карточек означала неминуемую смерть. Случалось – теряли. В магазинах эти несчастные сразу бросались в глаза: хлеб и карточки мгновенно исчезали под пальто ещё возле окошечка, за которым находился прилавок. В магазин из каждой семьи посылали того, кто мог дойти, получить продукты и принести домой, не потеряв ни крошки.

 

 

V

 

На расчерченном мелом асфальте прыгала на одной ножке девочка. Играла в классики. Рядом, возле стены, стояли её костыли.

Перед весной один из союзников врага – холод – отступил. На ступеньках подъездов (лавок не стало – пошли на топливо) тут и там встречал ленинградцев разного возраста, которые нежились на солнышке. В настывших стенах ещё долго сохранялся холод, на улице же становилось всё теплее.

И с каждым днём возрастала угроза эпидемий. Все, кто мог держать в руках лопаты, ломики, кирки, вышли убирать родной город от снега, ледовых наростов, нечистот. Измождённые люди копать землю не могли. И тогда для захоронения покойников, что лежали огромными штабелями в специально отведённых для этого местах, использовали взрывчатку. В одной из таких братских могил лежит и мой дедушка – старый революционер-подпольщик, который умер в феврале 1942-го.

«Отомстим за смерть родителей красноармейца Яковлева» – прочитал на парапете университетской набережной, где разместилась зенитная батарея. Как и летом 1941-го, через её позиции проходил в апреле трамвай № 4. Сначала враги не могли понять причину зеленоватых вспышек в разных районах города. Потом догадались, что в блокированном городе пущен трамвай (это произошло 15 апреля 1942 года), и у многих, наверное, промелькнула мысль, что даром гибли они возле стен города.

Как радовались, плакали взрослые, увидев красные вагончики! Ведь дорога на заводы и фабрики в первую блокадную зиму отнимала столько сил!

По поводу маршрута № 4, который проходил через позиции зенитной батареи, даже родилась горькая шутка. «Как поживаешь?», – спрашивал один пассажир у другого. «Как четвёрка», – усмехался знакомый. «Поголодаю, поголодаю, да и на Волково кладбище». Это была игра слов. Голодай – часть Васильевского острова, где трамвай № 4 делал большой круг, а возле Волкова кладбища находилась конечная остановка маршрута № 4.

Только теперь от голода гибли значительно меньше, чем от обстрелов и бомбёжек. Однако как досаждала цинга. Даже хвойный настой, найденный одним из ленинградских институтов, не мог защитить от разрушения зубов, зловещих опухолей и нарывов на руках и ногах. Они не заживали месяцами. Даже когда затягивались, то оставляли после себя шрамы на всю жизнь, и кожа в этих местах была синюшного цвета.

На нашей шестой линии Васильевского острова домов стало намного меньше. Одни превратились в руины, другие – сгорели. Несколько деревянных разобрали на дрова… Ещё в начале блокады бомбы попали в два здания на Невском проспекте. Оба – первое на углу улицы Герцена, второе – недалеко от Казанского собора – тщательно замаскировали, разрушенные части стен от крыши до самого фундамента закрыли досками, обшили фанерой под цвет стен.

Шпили Петропавловской крепости и Адмиралтейства уже не радовали взгляд своей позолотой. Купол Исаакиевского собора прятался теперь под тёмно-серой краской, а на шпиль Адмиралтейства при помощи верхолазов-альпинистов надели специальный чехол. Я видел, как на огромной высоте, подвешенный на верёвках, кто-то штопал громадные дыры на покрывале Адмиралтейства. Эта небезопасная операция продолжалась и во время артобстрела, потому что спуск и подъём на верхотуру отнимали немало времени.

В конце апреля, когда большая часть льда и снега исчезла с улиц города, в нашей школе начались занятия. Я опоздал и в школьной столовой все места возле дверей уже разделили. Сел на первое лучшее. «Извините, но это место моё!». Не успел запить завтрак чаем на новом месте, как пришлёпал запыхавшийся хозяин… В тот день на первый урок я не успел. А на следующий только-только переступил порог столовой, как услышал в свой адрес: «А, кочевой народ гунны!». И так продолжалось аж до седьмого класса.

Припоминаю, в соседнем классе двое мальчишек что-то не поделили, и ругань дошла до кулачного боя. После беседы в кабинете завуча про них шёл разговор на педсовете. И учителя искренне радовались: дети оживают, набираются сил, из-за этого – прогулы и проступки.

Весна всё полнее вступала в свои права. В трамвае ежедневно встречал людей с тяпками, грабельками и лопатками (весь этот инвентарь стал привычным для горожан аж до конца войны). Овощи сажали в садах, скверах, на бульварах, околицах и заводских территориях. На балконах в горшках вместо цветов появился лук, салат, укроп. Что сажать, как ухаживать – рассказывали на каждом шагу плакаты. На улицах их развесили не меньше тех, что призывали к бдительности, ударному труду, выполнению заказов фронта раньше установленного срока.

Мы, ученики, должны были помогать колхозам и совхозам внутри блокадного кольца в выращивании овощей и заготовке их на вторую блокадную зиму. Выезд школьников, начиная с пятого класса, назначили на первые числа мая. Тем временем обучение продолжалось, хотя оценок не ставили и все до одного остались в своих классах на второй год. Учебники для пятого класса советовали сохранить на осень.

Иногда культпоходом ходили в кино. Один раз, перед началом сеанса в кинотеатре «Форум» (теперь «Балтика»), начался артобстрел. Я ещё не успел допить газированную воду, подслащённую сахарином – её отпускали без карточек в пол-литровых банках – как внезапно все мальчишки стремглав кинулись туда, где только что разорвался снаряд. Воздушная волна раскидала во все стороны ящики с конфетами, а самого продавца повалила на газон. Пока женщина пришла в себя, у мальчишек уже были полные карманы. Но они не кинулись врассыпную – послушались продавца. Помогли сложить ящики на тележку, подобрали с асфальта все до единой конфетки. Те, что попадали в траву, остались на нашу долю. Набралось 25 или 30, хотя поползали все немало.

На Невском, рядом с кинотеатром «Титан», как магнитом, притягивали к себе яркие плакаты «Боевого карандаша» с короткими и меткими юмористическими текстами и «Окна ТАСС». Художники города пытались до мельчайших подробностей зафиксировать каждую деталь блокадного быта, сохранить для истории образы воинов, бойцов противовоздушной обороны. Моральными ударами по врагу стали выставки художников города-фронта. Самая первая открылась в залах Ленинградского отделения Союза художников ещё в январе 1942 года, в тяжелейшее для города время.

Их работы можно было видеть в окнах магазина-салона. Возле этих витрин всегда кого-нибудь встречал, настолько яркими и удивительными казались выставленные работы. Особенно запомнился пейзаж с цветами на лугу и натюрморт, что до боли в сердце напоминал мирное время. На полотне – стол с кухонной утварью, электрический чайник и яичница-глазунья – именно она и поражала больше всего. За все 900 дней блокады не то, что попробовать, видеть ничего подобного не доводилось. На карточки для детей выдавали яичный порошок, из которого мама делала омлет.

 

 

VI

 

Как-то мы поехали в Лахту. На месте выяснилось, что отведённый под жильё дом находится в Ольгино. Наш класс разместился на втором этаже. Мальчишечья ватага жила дружно, без споров и недоразумений, хотя в доме – ни одного воспитателя. Они жили на другой улице, там, где и девочки.

Окучивали картошку, пололи свёклу, выращивали капусту. Однажды, когда все были в поле, над нами в небе разгорелся воздушный бой. Все, как один, бросили тяпки и затаили дыхание. Два наших истребителя завязали бой с пятью немецкими стервятниками. Сбили один. Камнем пошёл к земле второй. Вот уже покидает поле боя третий фашист. Но и наш краснозвёздный экипаж остаётся один. Он сбивает четвёртого фашиста. Из груди вырывается крик: на помощь последнему летят ещё четверо немецких пилотов. Пятеро против одного. Из карусели над нашим полем прорывается безумная трескотня. Ещё один фашист пустил клуб дыма, и в тот же миг искорки трассирующих пуль пронзают корпус нашего истребителя. Он вспыхнул, стал падать. Шлейф чёрного дыма потянулся за ним в лесок, откуда донёсся оглушительный взрыв…

Несколько дней подряд мы просматривали все ленинградские газеты, однако про этот бой никто не написал ни слова: «На Ленинградском фронте происходили бои местного значения…».

Ничего не сообщали они и про батарею на бронированных платформах, которая пряталась под маскировочными сетками и сведёнными вместе верхушками высоких сосен. Как только фашисты выпускали 2-3 снаряда по Ленинграду, пушки с бронепоезда посылали в направлении вражеской батареи свои «гостинцы». И сразу меняли свою позицию. Фашисты прекращали обстрел города, переносили огонь. Начиналась контрбатарейная борьба, которая не имела успеха. Над лесом целыми днями кружился немецкий воздушный разведчик с двойным фюзеляжем – «рама», однако пласты свежего дёрна тщательно закрывали железнодорожную ветку в этот тупик. Мы набрели на него совершенно случайно, когда пошли в лес за черникой и брусникой.

В ягодах, травах и грибах разбирался немного лучше других, потому что до войны каждое лето приезжал к маминым родственникам в деревню. Вот поэтому медвежью дудку за мной стали употреблять в пищу и все остальные.

Каждому за лето удалось побывать в Ленинграде 2-3 раза. Эти поездки не были связаны с большим риском, так как в Ольгино и Лахте находились остановки пригородного поезда, который ежедневно ходил от Финляндского вокзала до Сестрорецка. Родным каждый раз привозил щавель – он всё же вкуснее, чем крапива и лебеда. Мы знали, что с появлением первой зелени ленинградцы перешли на зелёный рацион. Что только не готовили из зелени: салаты, блины, котлеты. У нас, в Лахте, всякого разнотравья – ешь, не хочу. Кроме этого, овощи и настоящее молоко от коровы. За лето мы здорово поправились.

А как работали! К нам даже оператор приезжал, и кто остался в городе, увидели нас в очередном выпуске новостей.

 

 

Линогравюра автора.

 

 

Памятник Суворову.

 

 

 

Линогравюры автора.

 

 

VII

 

В начале нового учебного года стихийно возник «тихий бунт». Перед уроком немецкого языка все, у кого были учебники, сложили их возле печки – разводить огонь.

– Мы не хотим учить язык фашистов – заявил Олег Мавренков, с ним мы давно дружили и увлекались рисованием.

– И не будем! – поддержала его задиристая Лида, от которой доставалось даже мальчишкам.

– И правда, зачем он нам, какое-то мгновение взвешивали одноклассники. – Какой угодно, только не немецкий.

– Однако без этого языка невозможно охватить всех достижений мировой культуры, – переубеждала учительница.

– Это язык великого Гёте, которого знают во всех странах мира, – вставлял завуч. – И, по настоящему, культурные люди читают его поэзию в оригинале… А Маркс? А Карл Либкнехт и Роза Люксембург?

– Поймите, мои юные друзья, – обратился к пятиклассникам преподаватель военного дела. – Возле стен нашего родного города – окопы врага. А про его планы мы узнаем с его же собственных слов и документов. Наши разведчики…

А кому из нас, пятиклассников, не хотелось стать разведчиком? Они ещё не вышли на большой экран, но об их подвигах сообщали радио, газеты, почтовые открытки. И пока говорил наш преподаватель, представлял себя с автоматом через плечо, в маскхалате, с «языком» на верёвке, с важными известиями возле рации в тылу врага и, в конце концов, – с боевыми наградами среди своих одноклассников, которые уже разобрали учебники немецкого языка и, не обращая внимания на обстрел и бомбардировку (в бомбоубежище ходили только в крайнем случае), сели за парты. Наш девиз: «Каждая отличная оценка – это удар по врагу».

И про общественные поручения не забывали: посещали госпитали, переписывались с фронтовиками, которые выздоровели, помогали их семьям не хуже тимуровцев Гайдара.

А город готовился ко второй блокадной зиме, которую встречали без свечек, ламп, лампадок: по дну Ладожского озера проложили специальный кабель от Волховской ГЭС, и город снова получил электроэнергию. Характерной особенностью этой зимы стало мороженое в брикетах. Продавали его без карточек по 10 рублей за порцию. «Мороженое продаётся по сниженным ценам!», – огласила однажды продавец на углу нашей улицы, и к ней поспешили покупатели от других соседних лотков. И в самом деле: тут мороженое стоило на одну копейку дешевле, потому, что продавец уже не могла больше выдержать на таком холоде.

Нормы увеличили, однако голод давал о себе знать даже во сне. Колышутся от ветра травы, а над ними я, бегу то ли лечу с батоном свежего, ещё тёплого хлеба. Откусываю кусок, другой, но голод донимает всё больше. Подобные сны, с некоторыми вариациями, снились на протяжении всей блокады и ещё долго после войны.

В школе первым уроком ставили какой-нибудь устный предмет. В это время возле печки разогревались чернильницы или плошка с чернилами. А уже на втором садились за парты без пальто. Вешалки находились в каждом классе. С особенным нетерпением ждали уроков по военному делу. Изучали устройство стрелкового оружия: винтовки, автомата, ручного пулемёта и гранат. Каждый готовился встать на защиту родного города, если обстоятельства сложатся так, как в рассказе Гайдара про Мальчиша-Кибальчиша. С этой целью ещё с лета стали собирать на окраинах недалеко от фронта, вдоль дорог около воронок от бомб и снарядов разнообразные боеприпасы, части стрелкового оружия. В одиночку не решались, «ударные группы» формировали по месту жительства. И не для забавы, нет. На тот случай, если фашистам удастся прорваться в город и сбросить десант. Вот тогда-то и было намерение у пионеров и октябрят пустить в ход свои боеприпасы.

В нашем доме им посчастливилось собственными силами собрать винтовку и совсем немного не хватило для того, чтобы заработал автомат. А мне попал в руки мелкокалиберный однозарядный пистолет.

За рисунки на шкафчиках в детском саду мне выдали немного больше 200 граммов хлеба. Возвращался домой, когда возле рынка меня остановил оборванный и измазанный одногодок. Оглянувшись, достал из-под пальтишка револьвер…

– Хочешь заиметь такой?

– О! Ещё бы. Только у меня нет при себе денег. Может, поменяемся? – и вынул из кармана ломоть.

– Согласен!

Отдал ему хлеб и стал обладателем удобного и выгодного оружия. Однако четверым с одной винтовкой да ещё без навыков стрельбы нечего рассчитывать на успех. Из пистолета да ещё с близкого расстояния нетрудно уложить хоть одного фашиста. В стрелковом кружке удалось раздобыть 25 или 30 патронов (наш тир находился на четвёртом этаже дома пионеров), и в развалинах сделал несколько пробных выстрелов.

 

 

Перед временной эвакуацией школьников в июне 1941 года Татьяна Никандровна Осипова сфотографировалась с детьми – Олегом и Валентином (справа). Отчима в это время уже призвали в армию. После контузии его демобилизовали, а в мае 1942 направили на курсы подготовки офицерского состава. Семья переселилась в уцелевшее здание. Свободных квартир было много. Они выбрали жилище с солнечной стороны.

 

А на фронте шли жестокие бои. Артиллерийские залпы с военных кораблей на Неве не стихали уже несколько дней. Все ждали от этой канонады чего-то необыкновенного. И не ошиблись. Припоминаю, я прогуливался по Шестой линии, и возле Среднего проспекта внезапно встал, как вкопанный. В небе вспыхнули разноцветные ракеты, залив удивительным сиянием весь город. И оно было совсем не такое мертвенно-бледное, как от осветительной бомбы, которую фашисты сбрасывали с самолёта на парашюте перед началом бомбардировки. Свет вселял неимоверную радость, как и сама долгожданная весть – блокада прорвана!

Знакомые и незнакомые смеялись, плакали и радовались, как дети. Теперь уже мои боеприпасы, наверное, не понадобятся, подумал с лёгким сожалением. И правда. Летом, во время рейдов комсомольцев и работников милиции наш тайник, как и сотни других, нашли и оружие изъяли. Обком комсомола, говорили, принял по этому вопросу специальное постановление. Стихийный сбор оружия объясняли недостаточной воспитательной работой родителей с детьми.

 

 

VIII