История одного литературного скандала

Кажется, в настоящее время никто из исследователей, сколько-нибудь серьезно занимающихся историей русского символизма, не осмеливается отрицать то значение, которое в этом художественном течении приобретает жизнетворчество. Однако признание теоретическое, к сожалению, не означает сколько-нибудь последовательной работы по восстановлению реальных обстоятельств, в которых существовали русские символисты. Не менее важно постепенное сложение грандиозной мозаичной картины всего живого бытия символизма, которая только и сможет в какой-то степени помочь представить себе тот воздух, которым, по точному слову Вл. Ходасевича, дышали все люди, сколько-нибудь с символизмом контактировавшие, на протяжении достаточно долгого времени.

Меж тем очевидно, что такая задача вполне поддается решению, особенно если привлекать к рассмотрению не только вершинные произведения отдельных художников и их эпистолярные и дневниковые свидетельства, а попытаться забросить невод как можно более широко, делая объектом пристального внимания газетную хронику, бытовую переписку, различные дневниковые и мемуарные свидетельства малозаметных персонажей литературной и культурной жизни.

Описание одного из таких эпизодов, достаточно значимых для истории русского символизма, мы постараемся представить в этой статье, сделав акцент не только на восстановлении реальных обстоятельств события, но и на психологическом состоянии его активнейших участников.

В известнейших мемуарах «Между двух революций» Белый описывает инцидент, случившийся во время его лекции «Искусство будущего» в Литературно-художественном кружке в 1907 году (коммен-

 

К оглавлению

==240

Статьи

 

татор новейшего издания А. В. Лавров резонно поправляет: 27 января 1909 г. на лекции Вяч. Иванова'). После выступления С. В. Яблоновского он был потрясен и, «должно быть, действительно лишился сознания, потому что я очнулся тогда, когда уже другой, неуравновешенный и даже душевно больной (пациент Баженова) писатель Тищенко, опрокидывался на меня с какими-то дикими воплями; и вот что произошло: не помню, как вскочил, и не по адресу Тищенко, а вони Яблоновского, от которой только что пришел в себя, ударив кулаком по столу, проорал: — "Молчать! Вы лжете! Возьмите слова обратно"»².

Описание скандала в этих мемуарах, ввиду их широкой доступности, оставляем в стороне, приведя только самый конец фрагмента: «Скандал был чудовищен; испугались все; в газетах о нем — ни звука; градоначальник обратился с «Кружку» с требованием: прекратить подобные инциденты...»³

Сам Белый связывает генезис своего скандального поступка с систематической травлей со стороны газетчиков, спровоцировавших его нервный срыв. Как кажется, причины здесь были более серьезными, да и сам ход дела представлен не слишком полно. Потому обратимся к ряду свидетельств, которые разъясняют суть происшедшего.

В начале декабря 1908 года выходит в свет книга стихов Белого «Пепел»⁴. В это время он находится в Москве, где активно участвует в литературной жизни, и это участие вызывает тревогу знающих его лиц. Напомним уже цитировавшиеся слова А. Р. Минцловой, активной участницы всех последующих событий: «Вы, конечно, уже знаете о том, как себя держит Андрей Белый здесь. На лекции Мережковского он вел себя постыдно и обрушивался на оппонентов как безумный, кричал, что они говорят «мертвые слова» — «но живого слова» он сам ни одного не сказал... Потом весь этот ужас, вся эта гадость здесь — с Свентицким — — нет, дальше так идти не может, это несомненно....»⁵ И через несколько дней, 5 декабря, в еще более острой форме: «Об А. Белом я не могу, не должна теперь говорить больше. Он погиб. По рассказам всех видевших его теперь, за эти дни — мне кажется, у него начало «Пляски св. Витта». У него уже началось самое страшное — эти нервные подергиванья рук и ног... И бред непрерывный — словом, беспросветный ужас теперь — —»⁶.

Об этом же пишет современник, оценивая поведение Белого во время повторного выступления Мережковского — в заседании Религиозно-философского общества памяти Соловьева 5 декабря: «Был неприятный выпад Белого, которых в их <Мережковских> бытность вообще страшно омережковился и повернулся как-то не примиряющей, скорее непримиримой своей стороной, которую хотелось преуменьшить, и тоже была демагогия. Вообще впечатление от вечера было невыносимо отвратительное <...> я высказал <..·> решительное

 

==241

История одного литературного скандала

осуждение и скорбь по поводу тона прений в Религиозно-философском обществе и ему < Мережковскому > и Белому»⁷.

Примерно через месяц действие перемещается в Петербург. В середине января Белый приезжает туда, останавливается у Мережковских, и 17 января в Тенишевском училище читает лекцию «Настоящее и будущее русской литературы». На лекцию его сопровождала Гиппиус, а оттуда он уехал, несмотря на ее обиду, к Вяч. Иванову на «башню», где увиделся с Минцловой, успевшей также перебраться в Петербург^, и имел важный разговор с ними, который мы уже приводили выше, в статье «Anna-Rudolph».

Напомним только, что в этом разговоре, как вспоминал Белый, Иванов настаивал на том, что в «Пепле» Белого гениально уловлена угрожающая России опасность со стороны тех, о ком «нельзя говорить уже вслух»⁹. Эта фраза из поздних мемуаров приписана Минцловой, тогда как более ранняя, берлинская редакция «Начала века» именно Иванову отдает слова о зловещей роли неведомых восточных оккультистов, воплощающих в своей деятельности все мировое зло.

Как кажется, более близкие ко времени действия к событиям и менее подверженные политической конъюнктуре, чем поздние редакции, эти мемуары достаточно откровенно рассказывают о содержании беседы будущих членов «мистического треугольника» Иванов — Белый — Минцлова. Хотелось бы обратить особое внимание на тему «врагов», конкретизировавшуюся очень по-разному.

В беседах с Ивановым и письмах к нему Минцлова действительно постоянно говорит о кознях «восточных оккультистов» (оставляем на совести Белого понимание их как злоумышленных татар-разносчиков). Однако, судя по всему, это было одним из проявлений ее тактики, когда каждому из собеседников внушалось то, что ему было приятно (или, во всяком случае, не было неприятно) слышать. В уже цитировавшемся письме к Белому Минцлова была более откровенна, говоря о том, что именно в еврействе воплощено было это мировое зло и восточные оккультисты также были вызваны в Россию евреями.

Трудно сказать, что было первичным, а что вторичным, но временами для Белого конкретизация «врагов» в облике «газетчиков», «эстрадников» имплицировала (а в текстах непубличных и эксплицировала) их национальную персонификацию как евреев ¹⁰. Этот существенный аспект нужно, видимо, непременно учитывать при дальнейшем изложении событий, имея в то же время в виду, что этим далеко не исчерпывается «еврейская» тема в жизни и литературной позиции Белого той поры. Напомним свидетельство Н. В. Валентинова: «В феврале 1909 г., незадолго до отъезда из Москвы, я встретился с Эллисом <·..> о всех, в том числе о Брюсове и Белом, он говорил с раздражением и на мой вопрос, что делает сейчас Белый, с злой усмешкой ответил: "Бегает исповедываться к раввину (Гершензону), а потом бежит со второй исповедью к Минцловой"»". Соединение М. О. Гершензона (ср.

16 Зак. 5292.

 

==242

Статьи

 

далее описание его роли в разрешении скандальной ситуации) с Минцловой, без сомнения, означает, что «антисемитизм» Белого был вполне явственно конкретизирован ситуацией, и вряд ли можно полностью разделить пафос статьи М. В. Безродного*², полагающего, что в 1909 году Белый находился на пике своих юдофобских настроений. На наш взгляд, ситуация создавалась гораздо более сложная, но тем не менее очевидно, что она могла использоваться и для подталкивания Белого к более решительным высказываниям.

Одновременно тема дружбы и вражды, становящаяся лейтмотивом многих строк Белого в этих мемуарах, имеет и другое преломление: по собственным его оценкам, явление Иванова в лекторской Тенишевского училища было для него полной неожиданностью, поскольку решительное неприятие «мистического анархизма», нашедшее отражение в стольких статьях Белого предшествующих лет ¹³, заставляло его считать себя находящимся во враждебных отношениях с Ивановым. Написанное в Новый год письмо к нему, призывавшее к прекращению вражды ¹⁴, не получило, по всей вероятности, письменного ответа, и поэтому возобновление дружбы должно было особенно сильно воздействовать на его сознание, тем более что за этим стояло затухание одной из предшествующих дружб — с Мережковскими.

О духе этих новых отношений Иванова и Белого свидетельствует одно из неотправленных писем Иванова к А. Р. Минцловой, в котором он реагирует на ее повествование о том, как вернувшаяся с «башни» в Москву Е. К. Герцык атаковала там Белого: «Дорогая

Анна Рудольфовна, Только что получил Ваше письмо о путанице... Писать мне Борису Николаевичу по этому поводу как-то неуместно... Но Вы скажите ему — или, лучше, покажите — следующее разъяснение (Видите ли? Я ему не пишу вообще — по слишком глубоким и светлым причинам, говорить с ним я могу только о большом и — — святом: мне было бы тяжело нарушать такое молчание суетою)»¹⁵. Однако вернемся к событиям самого начала 1909 года. После бесед с Ивановым и Минцловой Андрей Белый возвращается в Москву, куда приезжает и Иванов для чтения лекции в Литературно-художественном кружке. Вопрос о том, что это была за лекция, вряд ли поддается однозначному разрешению, поскольку газетные отчеты не дают сколько-нибудь полного представления о ее содержании, а конспект нам неизвестен. Однако, судя по всему, основу ее составляли положения, изложенные чуть позже в статье «О русской идее», но, как кажется, присутствовали отдельные положения из отзыва о «Пепле». Во всяком случае, в «О русской идее» нет речи о том, что декаденты обращаются к народничеству, что (как будет видно из дальнейшего) стало основной точкой дебатов, а в рецензии на «Пепел» это положение высказано с достаточной степенью основательности. Таким образом, можно предположить, что Андрей Бе-

 

==243

История одного литературного скандала

лый воспринимал лекцию Иванова как непосредственное продолжение разговоров с ним и Минцловой.

Начало 1909 года вообще прошло под знаком многочисленных полемик о символизме и символистах. Так, за две недели до интересующего нас вечера в том же Литературно-художественном кружке Н. Я. Абрамович (в хронике он назван Абрамсоном) сделал реферат о Блоке и Сологубе ¹⁶.

Дело могло (у нас нет прямых свидетельств, однако в контексте общих интересов Белого предположение выглядит достаточно вероятным) осложняться тем, что непосредственно перед лекцией Иванова имя Белого оказалось в эпицентре небольшого скандала во время прений по поводу другой лекции. Вот как излагали инцидент газеты: «В понедельник <26 января> в Новой аудитории Политехнического музея А. Н. Давыдовым была прочитана лекция «Разрушители религиозных идей в литературе» <...> Другой оппонент нанес ужасное оскорбление лектору, обвинив его в декадентстве и заявив, что у него те же манеры и жесты, как у Андрея Белого. Оппонента попросили перейти к делу; он заявил, что ожидал услышать, как будут «ругать декадентов», а вместо того у него в голове получился лишь сумбур, так как он ничего не понял из лекции»¹⁷.

Интересующий же нас эпизод, несмотря на позднейшие уверения Белого, все же нашел отражение в газетной хронике. На следующий после него день откликнулось «Русское слово»: «Вчерашний «вторник» в Литературно-художественном кружке закончился безобразным скандалом.

Вступление к собеседованию сделал и начало скандалу положил Вячеслав Иванов.

После возражения первого оппонента Н. Н. Русова, выразившего, между прочим, глубокое изумление по поводу трактования Александра Блока и Андрея Белого как носителей идей нового народничества, — референт, обидевшись на восторженные аплодисменты его противнику, вне очереди просит слова: — Господа, — обращается он к публике, — в этих рукоплесканиях г. Русову я вижу одобрение ему и порицание мне. А потому думаю, что мне здесь делать нечего.

Публика, конечно, в полном недоумении. Сидящие на эстраде кое-как успокаивают г. Иванова: он кладет гнев на милость и остается.

Дифирамб, который читает ему Андрей Белый, совсем, по-видимому, успокаивает референта. Но публика не успокаивается.

Вслед за не совсем приятным для референта и Андрея Белого возражением г.Турбина на кафедре появляется г. Потресов-Яблоновский, еще более подчеркивающий слова первого оппонента. Андрей Белый хочет возражать.

 

==244

Статьи

 

— Нас называют народниками... — начинает он.

— Вы себя называете народниками! — раздается резкий возглас

на эстраде.

Это кричит г. Тищенко, которому председатель и делает замечание.

— Нас называют народниками, — вновь начинает г. Белый.

— Вы себя называете народниками! — опять кричит тот же г. Тищенко.

Получив слово, последний начинает с резкого упрека по адресу

вторничной комиссии, которая, по его словам, выпускает своих излюбленных референтов.

— Они читают рефераты, и затем оппоненты, под видом возражений, поют дифирамбы. Получается, так сказать, взаимное восхваление...

Председатель предлагает г, Тищенко держаться ближе к теме собеседования, но оратор не подчиняется.

Еще несколько слов по адресу декадентов, и Андрей Белый вне

себя вскакивает со стула.

— Это ложь! — громовым голосом кричит он и, с поднятыми кулаками, устремляется к говорящему. Их быстро разъединяют.

— Занавес! — взволнованным голосом кричит председатель.

Занавес задергивают. На эстраде в течение нескольких минут ничего нельзя разобрать.

Слышны гневные возгласы, брань...

— С Андреем Белым истерика! — объявляет кто-то.

— Воды, воды Андрею Белому!

Наконец его, мертвенно-бледного, выводят под руки и ведут

вниз»¹⁸.

В тот же день небольшой хроникальной заметкой, не выходящей

за рамки нейтральной информации отметились и «Русские ведомости»¹⁹. На следующий день читатели «Русских ведомостей» были осведомлены о случившемся гораздо более подробно. Неизвестный корреспондент изложил внешние события, добавил несколько человек к числу выступавших и обрисовал картину несколько по-иному: «Литературная беседа в Литературно-художественном Кружке по поводу реферата Вяч.Иванова «О русской идее» шла с большим оживлением — настолько большим, что завершилась символическими жестами. Но сначала о реферате. Много распространяться о нем не стоит: он не оригинален и представляет бледный перепев из Достоевского <...>

Ораторы, выступившие вслед за референтом, оставили в стороне «русскую идею» и качества народной души и сосредоточили внимание на отношениях интеллигенции к народу. Говоривший первым Н. Урусов отнесся с большим скептицизмом к народничеству и религиозности вчерашних декадентов, проповедников крайнего индиви-

 

==245

Исторчя одного литературного скандала

дуализма; он находил, что у них не может быть непосредственного религиозного чувства, что новое течение — чисто головное упражнение и народ за ними не пойдет.

Довольно энергичные аплодисменты, которыми публика наградила оратора, обидели Вяч. Иванова, который усмотрел в них «вотум недоверия» к себе со стороны аудитории и заявил, что в таком случае ему не место в этой зале. Но так как и ему публика похлопала, то он успокоился и уже не выражал негодования, когда следующий оппонент, г. Пржебыский, сравнил народничествующих декадентов с лжепророками, изгоняющими бесов именем Христа, но от которых Христос наперед отрекся. На помощь референту спешит г. Андрей Белый, заявляющий, что интеллигенция и народ — одно, между ними нет розни; интеллигенции не надо тянуться к народу, ходить к нему; она — часть народа. Если мы трактуем сейчас эти вопросы, то только потому, что и мы — народ. Оратор и не заметил, что коренным образом противоречил референту, говорившему об оторванности интеллигенции от народа.

Далее несколько слов сказал г. Турбин, выразивший ту мысль, что интеллигенция не должна опускаться до народа, а поднять его до себя; пути сближения с народом — великая культурная работа в деревне. ff. А. Бердяев желал направить прения в иное русло: вопрос об отношении интеллигенции к народу, но его мнению, — вопрос второстепенный. На первый план должны быть выдвинуты религиозные проблемы. Мы, русские, в процессе «нисхождения» затоптали и принизили религиозное чувство, которое надо в себе возвысить. Религия — Божественное откровение; она должна быть целью жизни, а не средством хотя бы сближения с народом. Говорившие затем гг. Бурнакин и Потресов-Яблоновский посвятили свои речи опять полемике с декадентами. Первый оратор видел в них только группу кривляк, пристегивающихся к каждому модному течению; второй — оттенил их удивительную эволюцию от эстецизма <так!> к крайним левым политическим взглядам, а оттуда — к религиозности и народничеству; в истинность последнего он отказывается верить.

Возражая Яблоновскому, Андрей Белый заявляет, что ни он, ни его друзья сами не дают себе кличек: ярлыки приклеивают к ним другие, и часто невпопад. Ни в одном своем произведении он не выдавал себя ни за с.-д., ни за народника. Судить, наконец, о настоящем по прежнему нельзя; мы эволюционируем, «раскрываемся». На кафедре появляется Тищенко и в запальчивом тоне начинает ругать декадентов. «Ложь!» — вскрикивает Андрей Белый и устремляется к кафедре. Поднимается переполох, занавес опускается. Так неожиданно прения о «русской идее» оканчиваются скандалом»²⁰.

Весьма сходный отчет был помещен и в газете «Раннее утро»²¹. Еще одно синхронное описание происшедшего было сделано В. К. Шварсалон со слов отчима и, возможно, Н. А. Бердяева. При

 

==246

Статьи

 

всем бытовом характере описания оно все же представляет значительный интерес, так как позволяет верифицировать газетный отчет по крайней мере во внешнем плане.

«Вчера была лекция В<ячеслава>, на которую я не попала, потому что, как всегда, в Москве простудилась, поехала с В<ячеславом> перед лекцией обедать к Бердяевым, и там так разболелась голова, что пролежала до конца лекции. Лекция сошла сама по себе довольно хорошо, но после этого были прении <так!>, в которых кроме Бердяева и Белого другие оппоненты совершенно не касались реферата, но нападали вообще на декадентов за то, что они сделались народниками.

Начались прения с Русова, кот<орый> вместо того, чтобы говорить о реферате, говорил о Вячеславе, о том, что он через Эрос, Эллинск<ую> Религию, эстетику приходит к народничеству, и говорил в этом роде всякую чушь нахальную. Так как ему усиленно аплодировали и, видимо, демонстративно против Вячеслава, то В<ячеслав> спросил слово вне очереди, обратился к публике и говорил несколько слов о том, что он в одобрении публики к личным нападкам на него, а не на реферат видит недоверие к нему публики и что если он не получит доказательства доверия к нему публики, то он покинет зал и не будет продолжать прения. В<ячеслав> разъяснил в нескольких словах неправоту Русова. Публика довольно продолжительно аплодировала, после этого В<ячеслав> более в этих прениях не участвовал.

Русов сказал несколько слов извинения, и начали говорить остальные. Начались резкие, хулиганские нападки на декадентов и на личность Белого, которого совершенно вывели из себя (он этот раз говорил очень сдержанно, спокойно и за Вячеслава), кончилось полным скандалом, занавес опустили после того, как Белый крикнул одному хулигану, кот<орый> грубо и ложно на него нападал: «Вы лжете, возьми <так!> Ваши слова назад, или Вы подлец и я Вам наношу личное оскорбление». Итак, кончилось полным скандалом, хотя после этого Белый извинился в «подлеце», но вся эта история оставляет о литер<атурно-> худ<ожественном> обществе самое тяжелое, отвратительное <впечатление>. Оно распространяется и на все обще-московское настроение, т. к. газеты, например, полны подлыми, совершенно лживыми рецензиями, тенденциозно против декадентов»²².

Версия самого Белого изложена им в «Между двух революций», однако мы позволим себе привести более раннюю и, судя по всему, более точную версию из «берлинской» редакции «Начала века»: «Раз был разговор между мною, Ивановым, Минцловой у Христофоровой — накануне Ивановского реферата в «.Кружке». И мне Минцло-

ва говорила: — На днях уезжаю в Германию; буду у Штейнера; буду я также в местах, где меня ожидают; под Нюренбергом; да, знаю я: многое очень зависит от встречи одной, в Нюренберге... Весной — я вернусь:

 

==247

История одного литературного скандала

и запомните, Белый, — весною увидимся: будет меж нами значительный, памятный разговор.

Наша встреча была в понедельник; во вторник Иванов читал реферат свой в «Кружке», а о чем реферат — позабыл; этот вторник мне врезался; был для меня переломным он пунктом; сорвался в Кружке я; был ряд оппонентов, Иванову возмутительно возражавших. Бердяев, сидевший со мною на эстраде, — бесился; подпрыгивали его руки ко рту; и дрожали нервические пальцы-горошки; падала черная, очень кудлатая голова — на горошки, на пальцы; и — выборматывал: — Черт знает что.... ну и люди же в «Кружке», я на месте бы Вячеслава Иванова просто ушел.

Имел глупость я выступить: и — очень резко; но, Боже, — что вызвал я; ряд оппонентов (газетчиков), крайне обиженных тоном моим, — принялся издеваться; я — сдерживался, снисходительно улыбаясь; Бердяев, М. О. Гершензон, где-то близко сидящий, разгневанно взоры бросали в «кружковскую» публику; вдруг истеричный писатель, взяв слово, бросается громко выкрикивать лжи, обращаясь ко мне; понимаю: сидеть — неприлично; инсинуация — должна быть оборвана; председатель беседы, С. А. Соколов, позволяет оратору безответственно осыпать клеветой меня (Соколов — растерялся); кровь бросилась в голову; вскакиваю, прерывая оратора; и — бросаю, совсем неожиданно для себя: — Вы — откровеннейший лжец; вы — подлец; если тотчас же не возьмете обратно вы слов своих, я оскорбляю вас действием....

Двинулся, бросивши стул, я к несчастному оппоненту, но — кто-то схватил меня сзади под крики вскочивших газетчиков, публицистов: — Эй, занавес! занавес!

Я — оборачиваюсь; и вижу: Бердяев — меня крепко держит, подергиваясь лицом: от волнения; публика, быстро вскочив со своих мест, распадается вдруг на «врагов» и «друзей», поднимаются в воздухе стулья; тут — падает занавес; и — отделяет растущее безобразие зала от хаоса, водворяющегося на сцене, с которой гласил оппонент мой (где все мы сидели); и смутно я помню: какой-то газетчик несет мне воды (говорили: я так побледнел, что боялися: упаду — вот-вот — в обморок): вижу сквозь сон, как обидчика моего окружают, доказывая, как Иванов взволнованно силится высказать что-то его обступившим; я—в трансе: выводят меня; сознаю себя близко от лестницы, кем-то ведомым сквозь крики толпы, проклинающей громко меня; бессознательно мне отдается: «А кто же ведет меня?» Быстро обертываюсь; и — вижу: ведет меня — Минцлова; как очутилась в «Кружке», я—не знаю; ко мне повернула глаза свои, подслеповатые, очень огромные; чувствую, что в катастрофе, со мною случившейся, — я не один; показалося: взявши за руку, — строго выводит: из разлагающейся литературщины — на пути посвящения:

 

==248

Статьи

 

— Вынесите, мужайтеся — весною мы встретимся, — вылепетывала мне она. Тут меня кто-то дергает за руку; я — оборачиваюсь: очень маленький, очень взволнованно кипятящийся, точно кофейник, закупоренный кофейною гущей,— М. О. Гершензон; он — поплевывает взволнованно в ухо: — Постойте, Борис Николаевич, — слушайте: произошло хулиганство; втравили в скандал вас; но — вы, потеряв представленье о месте, где мы, совершенно случайно обидели «подлецом» человека; не защищаю его: но я думаю только о вас; вы должны извиниться; «подлец» — не при чем; это — крик; ну, пойдемте,— скорей извинитесь за слово «подлец»; и вы — будете правы во всем; в общем, то, что слу-

чилося,— безобразие, травля!

Поплевывая кипящими, точно кофе, словами, М. О. Гершензон, оторвавши от Минцловой, — тащит обратно: в гул, в крики; влечет

к литератору: — Ну же — возьмите обратно вы слово «подлец»'...

Подхожу к оскорбленному: извиняюсь: — Простите меня; это слово «подлец» сорвалося случайно.... Беру

назад слово; но в остальном во всем прав... И как будто сквозь сон слышу я: — Вам бы, миленький, следовало заранее обсудить выражения

ваши...

Кругом рев толпы; смутно помнится: нововременец, Анатолий

Бурнакин, стоял надо мной, воздев свои руки, крича, что над нами висит уже возмездие... но Гершензон вывлекает меня из толпы со

словами: — Вы сделали то, что должно были сделать: вы взяли обратно

ненужное слово... А в прочем — вы правы.

Сдает он кому-то меня, может быть, — Η. Η. Русову: кто-то везет меня до дому; я — как во сне: не сняв шубы, сижу в своей комнате; быстрый звонок; и — влетает Иванов, в енотовой шубе, напоминая священника: — Ты — успокойся: все это — уляжется. Долго сидит он со мною, не сняв своей шубы: — Ну что, — успокоился?

— Ну, прощай...

Уезжает»²³.

Таким образом, внешняя канва событий, думается, может быть установлена несомненно. Мало того, вполне возможно реконструировать выступление С. В. Яблоновского. Интересующихся этим не слишком оригинальным текстом отсылаем к газетной публикации, приводя здесь лишь начало статьи, вносящее некоторые дополнительные штрихи в картину происходившего: «Пришел г. Вячеслав Иванов в Литературно-художественный кружок и среди слов неясных, эзотерических совершенно ясно и определенно сказал, что они, груп-

История одного литературного скандала

 

 

==249

па писателей-модернистов, являются народниками, что народники — гг. Андрей Белый и Александр Блок, что Андрей Белый представляет собою, так сказать, современного Некрасова.

Когда один из оппонентов, в совершенно корректной форме, позволил себе в этом усомниться, а публика осмелилась этому оппоненту аплодировать, — г. Вячеслав Иванов чрезвычайно обиделся. Он заявил, что этими аплодисментами ему выражается «вотум недоверия» и что если это повторится, то ему придется покинуть зал»²⁴.

Конечно, инцидент потребовал улаживания. Брюсов, приглашая Иванова на свое чтение о «Медном всаднике», писал ему: «Во вторник, к глубокому сожалению, ты мог лично убедиться, как был я прав, описывая общество, собирающееся на «Вторники» кружка. Это не народ, не интеллигенция, даже не «публика»; это — чернь, это — подонки общества»²⁵.

И обстановка сильнейшего нервного напряжения продолжала существовать на протяжении еще некоторого времени, что также засвидетельствовано письмами Минцловой к Иванову, воспроизводящими картину ближайших к этому инциденту дней. Так, 30 января она говорила: «Дорогой мой, пишу Вам несколько слов, т. к. не вполне уверена, что сегодня увижу Вас — — — Вы теперь вошли в этот страшный круговорот Москвы, когда нет больше ни времени, ни часов никаких, а только лишь одна смена лиц, явлений, фактов без конца. Милый, прежде всего не считайте для себя эти дни непременно обязательным свидание со мной. Быть может, и в воскресенье Вы не успеете увидеться со мной. Пишу Вам сейчас, потому что, вернувшись со «свободной эстетики», я вдруг сейчас почувствовала большой страх и волнение. Быть может, это напрасное, нелепое волнение — — я очень считаюсь с тем, что я сейчас сильно надорвана и изранена астрально, и с аптекарской точностью теперь учитываю <?> все, что куда следует, в моем астральном видении.

Сначала я очень обрадовалась, что Эллис вдруг замер, умолк совсем, когда раздался Ваш голос, — Вячеслав, Вы были прекрасны, как бог, сегодня — — — —

Эллис, который весь вечер болтал без умолку, очень резко критиковал Брюсова, к моему изумлению?! Вдруг умолк, онемел — — когда Вы начали читать — — —

В первый момент мне это понравилось. А сейчас, вдруг, меня охватил ужас — — — Я не знаю, чего-то страшного, безобразного — У меня чувство какого-то гигантского безобразия, происшедшего гдето в кружке, где-то вблизи Вас, Вячеслав — — и я упрекаю себя, что я не осталась еще, что я ушла — — —»

²⁶

И на следующий день она повествовала: «Мое тревожное состояние после вечера «эстетики» отчасти оправдалось — Эллис в промежуток между Вашими стихами и ужином, оказывается, устроил большой скандал — — Когда его познакомили (одна дама) с каким-то

 

К оглавлению

==250

Статьи

офицером, драгуном (из тех, что расстреливали Пресню в 1905 г.) — он сложил руки на груди и спокойно сказал: «Я палачам руки не подаю» — — —

Сегодня весь день происходили об этом переговоры — Офицер этот прислал секундантов к Эллису, тот принял их — затем Кл<еопатра> Петр<овна Христофорова> вызвала Эллиса к себе, и сегодня, среди этого безумного дня, мне пришлось иметь дело и с этим всем.

Сегодня день был невероятный совсем — мой «прием» превратился во что-то страшное по силе своей — — Л. Д. Соколова, затем одна из «Сведенборгианок», учениц этой школы — (старуха 65 лет), которая пришла ко мне «учиться» — — Затем все эти переговоры с Эллисом и лицами, заинтересованными здесь (дуель удалось отстранить, слава Богу!) — затем очень тяжелый разговор с одним студентом, на минуту свидание с Серединым (художник один здешний), Алеша приходил на 5 минут — в 6 '/„ я уехала и была на лекции Тимирязева — — —»²⁷.

Все это не могло не повлиять на состояние действующих лиц, хотя внешний эффект инцидента был успокоен довольно быстро (ср. цитировавшиеся выше слова Белого), в том числе и стараниями Брюсова. Правда, отголоски скандала продолжали гулять по страницам печати.

Нравоучительной заметкой откликнулось «Раннее утро», на материалы которого мы уже несколько раз ссылались. Комизм ситуации заключался в том, что эта газета, пусть и неявно, подстрекала обострение отношений во время рефератов, а после случившегося скандала сочла возможным поморализировать: «...если «скандал в благородном семействе» происходит однажды, то о нем можно сказать: — Случай.

Если же он повторяется и притом в тождественной с прежней почве, это необходимо засвидетельствовать: — Закономерность.

И сделать соответствующий вывод: — Всякий раз, когда в Литературно-Художественном кружке выступает некто «из стаи славной», жди совсем не литературного и отнюдь не художественного заключения. <...>

Культура... Искания... Все такое хорошее... И вдруг: —Бац!

Оно, положим, «Кубок метелей» — такая замысловатая и, кроме того, с исключительного разрешения Зинаиды Гиппиус осуществленная штука (зри заглавный лист), что оттуда всего ждать можно.

И снежного крокодила в тоскующем замке двоюродной бабушки.

И извечной зубочистки, выявленной породы желтеющей тоски.

И махрового уксуса под катафалком мрачно-извивистого бытия.

Всего. <..->

Вы должны себе уже навсегда усвоить, что Мережковскому можно только аплодировать.

 

==251

История одного литературного скандала

Иначе в вас полетит «дурак».

Что устами Вяч. Иванова вещает не допускающая возражения истина. <...> Иначе оскорбленный «недоверием» лектор удалится.

Наконец, что спор с Андреем Белым допустим, но лишь до тех пор, пока этот, как он назвал себя в памятном «Манифесте»: — «Божьей милостью художник» — не выйдет из себя. <...>

Manis grandiosa.

Откуда она?

В этом недуге отчасти повинен сам обыватель: — Андрей Белый, ах!.. Андрей Белый, ох!.. Андрей Белый, ух! Пусть этот бесспорно одаренный писатель твердит, что он «выше» всех этих «ах», «ох» и «ух», вместе взятых. Ибо это его: — Нисколько не интересует!

Это не так. Интересует. И даже — очень»²⁸.

Едва ли не самым примечательным откликом был стихотворный фельетон М. М. Бескина (подписавшегося своим обычным псевдонимом «Меб») «Был доклад и был скандал», помещенный в том же «Раннем утре», который, как кажется, заслуживает полного цитирования, несмотря на свою изрядную длину: Дайте мне Гомера лиру, Дайте мне Толстого слог, Чтоб последний «Вторник» миру Я воспеть достойно мог. Я с размерами в союзе И не вижу в рифмах зла, Но моей ли скромной музе Их геройские дела? По плечу ей старший дворник, Пуришкевич и Гучков, Но боюсь я, что про «Вторник» У нее не хватит слов. Приступаю не без страха Я ко «вторничным» делам; Хоть уверен, что размаха Пылких душ не передам, — Все ж подтянемся мы, лира, Воспевая этот день. Помоги нам, тень Шекспира! Помоги, Гомера тень!

Было мирно так начало, Председатель так был строг,

==252

Статьи История одного литературного скандала

 

 

==253

Что конечного скандала Ожидать никто не мог. Под журчанье тихой речи, Вспоминая отчий дом, Головой склонясь на плечи, Каждый спал спокойным сном. И врывался то и дело Продолжительный зевок И в «хаос душевный тела», И в хвалебных слов поток. В ожиданьи громких прений, За кровать принявши стул, Крепким сном без сновидений, Признаюсь, и я уснул. Было тихо и уютно, От «кружка» душой далек, Я во сне услышал смутно, Что народником стал Блок, Что и Белый, сбросив цепи Винно-красно-снежных дел, Полюбил родные степи И Россию пожалел. Ощутив в душе тревогу, Я проснулся... Спит сосед, И решил я: «Слава Богу,— Это только сонный бред!..» Под луной ничто не вечно, Кончил чтенье референт, И вся публика, конечно, Поднялась в один момент. Оживленьем блещут взгляды, Тайно думает весь зал: «Мы сердечно были б рады, Если б грянул вдруг скандал!..» Я скандалов не поборник, Но согласен я — увы! — Без скандалов был бы «Вторник» Сонным средством для Москвы; На доклад из полной залы Кто остался бы навряд, Если б раньше шли скандалы, А потом уже доклад. Нетерпеньем блещут взоры, Недовольный слышен гул: — Все пустые разговоры, —