Из истории Русской потенциальной журналистики начала XX века

Термин «потенциальная журналистика» предлагается нами для максимально краткого определения весьма существенного, однако не вошедшего еще в обиход историков литературы и журналистики понятия. Под ним подразумевается совокупность задуманных, но реально не осуществленных периодических изданий, о которых можно собрать какие-либо определенные сведения.

Нам уже приходилось указывать, что для изучения «серебряного века» русской литературы важны фиксация и изучение сведений о потенциальных обществах и кружках', однако не менее, а, возможно, и более значимы бывают сведения о потенциальных изданиях. Утопичность сознания русских литераторов того времени наиболее последовательно могла реализовываться именно в проектах и гипотезах, тогда как реальное воплощение неизменно приобретало все черты низкой действительности (материальные затруднения, необязательность авторов, сложность личных отношений, цензурные помехи и мн. др.), смазывавшие идеальный облик задуманного предприятия. Дело осложнялось еще и тем, что сами писатели, задумывавшие журнал, как правило, не были приспособлены к значительной редакционной работе и потому оказывались вынуждены передоверять ее другим людям, и вскоре выяснялось, что даже «старинный друг» Андрея Белого Э. К. Метнер не способен вести журнал «Труды и дни» так, как того хотелось бы поэту; что даже дипломатичный С. К. Маковский оказывается не в состоянии выполнять в «Аполлоне» все требования и пожелания Вяч. Иванова; тем более это относилось, скажем, к издателю «Золотого руна» Н. П. Рябушинскому ². Опыт издания модернистских журналов показывает, что всегда замысел и воплощение оказывались в некотором, более или менее замет-

15 Зак. 5292.

 

==226

Статьи

 

ном противоречии, и даже «Весы» или «Гиперборей», руководившиеся поэтами, этих противоречий лишены не были ³.

Потому «потенциальная журналистика» может представлять самый живой интерес для историка русской литературы и периодической печати: именно в ней наиболее последовательно и в чистом виде реализуются представления о том, какими должны стать планируемые газета или журнал.

Естественно, что существенными для истории будут те не появившиеся в свет издания, которые выражают некую общественную потребность, культурную реальность или какие-то устремления деятелей политических,, литературных, научных и пр. Впрочем, и замыслы чисто коммерческих изданий также могут наглядно свидетельствовать о важных особенностях культурной жизни общества ⁴. Однако не подлежит сомнению, что именно газеты и журналы с поддающейся реконструкции программой и особенно связанные с деятельностью заметных деятелей культуры представляют для историков литературы и журналистики особый интерес.

Меж тем существует не столь уж много попыток подобного рода. В частности, в области наиболее нас интересующей — в истории русской журналистики, связанной с модернизмом, более или менее подробно восстановлена история журнала (или альманаха — природа издания была не вполне точно определена) «Галатея», предполагавшегося к изданию Б. А. Садовским ⁵, собраны сведения о несостоявшемся участии Мережковских в журнале «Образование» и газете «Утро», которые тем самым выводились бы за пределы ранее определившейся программы и фактически должны были стать новыми изданиями ⁶, удачно сконцентрированы сведения о несостоявшемся «Дневнике трех поэтов», который лишь отчасти может рассматриваться как предвестие «Трудов и дней»⁷.

Из замыслов пореволюционного времени значительный материал собран о деятельности кружка, объединенного вокруг машинописного журнала «Гермес» и его ответвлений, частью опубликованных, а частью невышедших, — альманахов «Мнемозина», «Гиперборей» и «Чет и нечет»⁸. В недавнее время был собран материал о неосуществившихся периодических изданиях (в том числе альманахах) «Се-

рапионовых братьев»⁹.

Естественно, список разысканий этими публикациями не исчерпывается, однако сколько-нибудь систематическое рассмотрение «потенциальной журналистики» находится лишь в самом начале. Отметим также, что к этой же стороне истории журналистики должно относиться и описание не вышедших по тем или иным причинам номеров журналов ¹⁰ или изучение планов продолжения какого-либо издания, оборванного по независящим от редакции причинам". Понимая специфику журналистики начала века и двадцатых

Из истории русской потенциальной журналистики нач. XX века

 

 

==227

годов достаточно широко, следует также включать в данную проблематику и описание невышедших альманахов ¹².

Однако позволим себе не продолжать общих рассуждений о путях развития и становления предлагаемой нами отрасли истории журналистики, а перейдем к непосредственной цели нашей работы: изложению истории одного неосуществленного замысла Вяч. Иванова 1908—1909 годов, о котором оказалось возможным собрать некоторые сведения. Однако начать следует не с них, а с описания той ситуации, в которой оказалась символистская журналистика во второй половине 1900-х годов.

Внешне это — расцвет популярности. В 1907 году одновременно выходят «Весы», «Золотое руно», «Перевал», в Петербурге появляются альманахи «Белые ночи» и «Цветы Ор: Кошница первая», которые (во всяком случае, второй) предполагались как издания периодические. Не будем также забывать и орган «мистического анархизма» — достаточно периодически являвшийся в свет альманах «Факелы», также воспринимавшийся как издание символистское. Но вместе с тем такой расцвет предполагал и близкий закат, поскольку для поддержания живого интереса и хотя бы минимального коммерческого успеха изданиям необходимо было добиваться монопольного положения на рынке, ибо круг подписчиков, за счет которых существовали журналы, был весьма ограничен. Вторым следствием подобного положения дел была необходимость поднимать интерес к своим изданиям за счет резкой полемики, которая могла бы привлечь читательское внимание не только избранных, но и любых ценителей литературных скандалов. Летом 1907 года Брюсов так рисовал картину литературной жизни в письме к отцу, несколько, естественно, упрощая ее, но зато и делая более выразительной: «Среди «декадентов», как ты видишь отчасти и по «Весам», идут всевозможные распри. Все четыре фракции декадентов: «скорпионы», «золоторунцы», «перевальщики» и «оры» — в ссоре друг с другом и в своих органах язвительно поносят один другого. Слишком много нас расплодилось и приходится поедать друг друга, иначе не проживешь. Ты читал, как мы нападаем на «петербургских литераторов» («Штемпелеванная Калоша»): это выпад против «Ор» и, в частности, против А. Блока. Этот Блок отвечает нам в «Золотом Руне», которое радо отплатить нам бранью на брань. Конечно, не смолчит и «Перевал», в ответ на «Трихину». Одним словом, бой по всей линии!»

¹³

Как видно из этого письма, серьезные задачи литературы время от времени могли отодвигаться на второй план, и авторам, которые не хотели ни становиться партизанами какой-либо из групп, ни просто вмешиваться в борьбу, оставаясь выше нее, было неуютно в подобной атмосфере. Наиболее отчетливо эта ситуация выразилась в письмах Вяч. Иванова к Брюсову лета 1907 года, когда обсуждался вопрос о мистическом анархизме и отношении Иванова к «Весам».

 

==228

Статьи

 

Процитируем лишь один небольшой фрагмент из писем Иванова, чтобы продемонстрировать, какова была его позиция в идеале (практическая реализация ее, конечно, нуждается в дополнительном исследовании, ибо если даже проницательный Брюсов не мог понять интенций Иванова, то что же говорить о «простых» читателях, воспринимавших его статьи этого периода как прежде всего полемические!): «"Весы" тебя внутренне не интересуют. Они для тебя средство и орудие внешних воздействий и влияний на литературу и особенно на биржу литературных ценностей дня. <-..> Умертвив журнал, в смысле органа идейного движения, обратив его в "Правительственный вестник" традиций и канонов одной маленькой литературной эпохи, которую ты настойчиво называл некогда "бальмонтовской", ты вместе с тем сумел сделать "Весы" более приемлемыми и интересными для "матушки-публики" <...> Мне жаль только, что вся эта политика твоя неизбежно делает тебя более организатором, чем творцом, каким ты должен был быть»¹⁴.

В письме от 27 сентября эта позиция Иванова конкретизируется: главным упреком Брюсову и возглавляемым им «Весам» становится невнимание к той линии в развитии теории символизма, которая, на взгляд Иванова, весьма отчетливо прослеживается в его статьях, начиная с «Копья Афины», тогда как Брюсов пытается представить ее довольно бессмысленным конгломератом воззрений, испорченных к тому же «мистическим анархизмом». Характерно, что после этого практически на год замирает серьезная, насыщенная глубокими внутренними проблемами переписка, оставляя место лишь для

деловых писем ¹⁵.

Оставляя в стороне личные отношения двух мэтров символизма, подчеркнем, что поводом к решительному расхождению послужило прежде всего отношение к журналу, первоначально предназначавшемуся для объединения всех наличных литературных сил русского символизма в единое целое. В 1907—1908 годах «Весы» (а отчасти даже и издательство «Скорпион») для Иванова становятся неприемлемы. Естественно, что для полного осуществления себя как литератора ему стала необходима какая-то трибуна, причем трибуна не случайная, где бы он мог время от времени провозглашать какие-либо отдельные идеи, а систематическая, то есть печатный орган, в котором именно ему принадлежала бы первенствующая роль.

В Петербурге, где Иванов в то время жил, такого органа просто не существовало. Отчасти его функцию выполняло издательство «Оры», Ивановым руководимое и направляемое, однако ограниченные материальные возможности (судя по всему, единственным источником средств был доход Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, со смертью которой издательство как систематическое предприятие практически прекратило существование'⁶) и невозможность регулярного, систематического отклика на текущие события без периодического издания

Из истории русской потенциальной журналистики нач. XX века

 

 

==229

делали издательство явно недостаточным для целей, предполагавшихся Ивановым.

Поэтому вполне естественно, что у него самого и в круге людей, ему близких, идея журнала в той или иной ее ипостаси возникала неоднократно. Так, фиксацию этой идеи находим в письме В. Ф. Нувеля к М. А. Кузмину от 16 июня 1907 года: «...у меня является страстное желание издавать наш петербургск<ий> журнал, в котором принимала бы главное участие петербургская молодежь. Действительно странно, что до сих пор молодой Петербург не имеет своего органа. Но как это осуществить? Откуда взять деньги?»¹⁷11 августа он же писал Л. Д. Зиновьевой-Аннибал: «По слухам, «Перевал» и «Руно» доживают последние дни. Останутся одни «Весы». Не пора ли Петербургу иметь свой журнал?

Встретил здесь неисправимого эсдека и англомана Эничкова и, к ужасу, узнал, что он собирается издавать журнал вместе с Вяч<еславом> Ив<ановичем>. Неужели возможно такое противоестественное сочетание?»¹⁸ Видимо, именно этим обменом мнениями были вызваны и слова С. А. Ауслендера в письме к Г. И. Чулкову: «Слышал, что есть слухи о журнале. Правда ли? В конце концов журнал будет, потому что это необходимо. Но как и когда?»

¹⁹

Однако, посетив Москву, Ауслендер отнесся к идее создания нового журнала уже явно неодобрительно, сообщая тому же Чулкову: «Только вчера приехал из Москвы, куда ездил и себя показать, и других посмотреть. Очень устал от бесконечных деловых разговоров, от интриг и стратегий московских редакций. Теперь отдыхаю на осеннем солнце и с радостью думаю о строгом, аристократическом Петербурге, где литературой занимаются как истые мастера, спокойно и с достоинством, не завидуя, не злословя на конкурентов и оставаясь такими же людьми, как мастера и<з> других цехов, а не обращаясь в автоматов, не умеющих не только жить, но даже ни о чем другом говорить, как о том, кто кого и как выругал, какие будут новые журналы, кто что сказал, и так без конца. В Петербурге тихие мастерские, в Москве шумный базар. Базары нужны, но лучше жить от них подальше. Мистических анархистов ругают с неутомимым однообразием. В этом ожесточении есть какой-то страх за себя. Что в Петербурге? Слух об имеющих открыться журналах теперь принимаю с боязнью, как бы бессмысленный базар не проник бы и в нашу тихую, дружную жизнь обыкновенных рабочих людей, а не маклаков и скупщиков»²⁰.

В то время, однако, ни один из планов ²¹ нового, специфически «петербургского» символистского журнала не был осуществлен. Отчасти это было вызвано смертью жены Вяч. Иванова Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, последовавшей 17 октября 1907 года, отчасти обстоятельствами материального плана (вспомним нувелевское «Откуда взять деньги?»).

 

К оглавлению

==230

Статьи

 

Но это вовсе не означает, что планы создания журнала прекратились. Только связаны ониоказались уже с несколько иной сферой, в которую на некоторое время оказался погружен Иванов.

8 января 1908 года он писал Брюсову: «...вся жизнь моя, за протекший месяц преимущественно, была абсорбирована совсем иною сферой, чем литература...»²² Этой сферой оказался оккультизм, пристальный интерес к которому был развит у Иванова под сильнейшим

влиянием Анны Рудольфовны Минцловой.

Именно в ее письмах к Иванову отыскиваются следы замысла журнала, которые позволяют говорить о достаточной определенности его и — хотя бы отчасти — строить гипотезы о программе издания.

7 ноября 1908 года она сообщает Иванову о здоровье Клеопатры Петровны Христофоровой, ее хорошей знакомой и почитательницы, организаторши теософского кружка, переживавшей в это время серьезный психический кризис ²³: «Что касается вопроса о журнале, я сегодня же спросила ее об этом — — ее желание неизменно, но ее раздел с сыновьями затянулся до Февраля или Марта — — вследствие разных соображений, причем ее теперешняя болезнь, кажется — — играет известную роль. Я видела ее сына сегодня (женатого на дочери С. И. Щукина) — и этот сын высказывал мне сильнейшую тревогу за К. П., страх, что она может сойти с ума — и большую радость по случаю моего приезда, т. к. было замечено уже, что при мне К. П.

всегда здорова, радостна и спокойна — — —

Но тем не менее — — я считаю, что с начала Января надо начинать разные démarches для открытия журнала, т. к. к Марту деньги

будут — в размере от 20—30 тысяч — — —

Об этом подробнее еще скажу при свидании. Даже и в том, худшем случае, если бы К. П. заболела окончательно (хотя я не думаю этого) — в конце Февраля у меня будут в руках эти деньги для журнала. Но об этом — потом подробнее, сегодня это лишь первый набросок, эскиз — —»^и.

Судя по всему, информация о задуманном журнале уже к этому времени довольно широко распространялась ею. Об этом свидетельствует фраза секретаря редакции «Золотого руна» Г. Э. Тастевена к Иванову в письме от того же числа, где он говорит" «Я слышал, что Вы теперь очень заняты организацией Вашего журнала, но желал бы верить, что у Вас все-таки останется несколько свободных минут для "Золотого Руна"»²⁵.

Через десять дней Минцлова излагает Иванову свои планы на ближайшее будущее, и выясняется, что журнал занимает в них достаточно значительное место: «Сейчас во имя тех великих инструкций, которые я получила теперь — — я должна перед тем, как выступить совсем открыто со Знаменем Розы и Креста — дать еще подготовительный курс к Р. К. в виде лекций Штейнера, из которых я имею право выбросить весь балласт, оставить необходимое и дописать то, что надо — — —

Из истории русской потенциальной журналистики нач. XX века

 

 

==231

Затем, с конца ноября до 15 декабря — с Вами, в Петербурге — к 30 января (после Германии) — в Москве, торжественное и полное выступление публичное в открытой лекции — — Затем с Февраля — журнал, во всяком случае приготовления к нему, переезд в Петербург. Начать хлопоты о разрешении журнала и т. д. — надо именно с 2—3 Января 1909 — -

Вот все, что намечено и решено теперь — —»²⁶. Еще через десять дней, 26 ноября, получив ответ от Иванова, который нам неизвестен, но где, по всей видимости, высказывались некоторые опасения за судьбу журнала и сомнение, нужно ли ему самому там участвовать, Минцлова пишет: «Относительно Ваших слов обо мне, дорогой — — Я вполне понимаю Вас и вполне соглашаюсь — — Но, прежде всего, Вы имейте в виду следующее: Ваше имя. Ваше ближайшее соучастие — я именно и хочу лишь тогда, когда будет прямое, совсем оторванное от всякого влияния Штейнера и его посредничества — течение Розы и Креста (без теософии) — в совсем чистом от всякой примеси журнале, который может возникнуть в конце Февраля или начале Марта 1909 года — не раньше (и не позже). До тех пор, как я Вам говорила уже на днях — — — я должна оставить еще этот переход, этот мост для тех, кто гибнет сейчас — — ведь на днях я уеду в Петербург, затем около 3-х недель я буду за границей — — оставить Москву совсем одну это время — я не должна.. <...> С «теософией» — Вячеслав, я порвала уже почти окончательно — С «Русским Теософским Обществом», кажется, полный разрыв — в ответ на мой окончательный, резкий отказ войти в «Русскую Теософию» — письмо это, на 4 листах, я отправила 2 недели тому назад заказным к А. А. — — последовало глубокое, мертвое молчание из Петербурга — — Москва вся не примкнула к «Русск<ой> Теософии» — голоса Москвы нет в этой теософской организации (к ней примкнули 5—6 отдельных лиц, частным образом, из Москвы, но ни один кружок Москвы) — — —

«Общество» организовалось окончательно 77ноября — — я от него откололась безусловно, по-видимому даже без сохранения внешних, личных отношений (т. к. А. А. Каменская мне не ответила) — — Вероятно, я уйду (в Декабре) и из «Всемирного Теософск<ого> Общества»...»

²⁷

И ночью тех же суток она посылает Иванову новое письмо, в котором наиболее подробно излагает свою концепцию журнала. Потому приведем это письмо в значительнейшей части, пояснив попутно, что в конце приводимой нами цитаты речь идет о том, что Минцлова обнаружила в Москве (трудно сказать, реальное или воображенное ею) значительное влияние «темных» оккультных сил, с которыми вступила в борьбу: «Милый, сегодня утром я Вам послала письмо и опять хочу говорить о том же — — —

Это слишком важный и решительный вопрос. И я благословляю Вас за то, что Вы прямо высказали мне свое мнение.

 

==232

Статьи

Еще раз повторяю — я никогда не хотела и не хочу никогда, чтобы Вы «принимали» теософию или Д-ра Штейнера. Вспомните весь прошлый год, проведенный почти всецело вместе, — и Вы, конечно, согласитесь со мной.

И я никогда не начну журнала, о котором Вы говорите — пока я еще (хотя слабо очень) связана с Теософским Обществом. Оттого я отлагаю срок журнала этого, моего — до Марта. И я ревниво и внимательно ограждала Ваше имя от всякой тени «теософии». Мои личные отношения к Вам здесь не могли играть роли. Во-первых, те, кто знали меня, даже отдаленно — знали меня только как оккультистку — конечно, Мережковские здесь стоят особо, т. к. они меня узнали именно в Париже, в тесной общине Штейнера — — и, с другой стороны — моя постоянная дружба и близость с Строгановыми, например, — ничуть не влияют на «репутацию» Строганова — — —

В «Журнале» этом Штейнер не будет участвовать фактически, т. к. его статьи не подходили бы к духу журнала — и, вероятно, даже имени его не будет значиться в журнале — — об этом еще поговорим после — —

Штейнер совсем отказался от всякой роли в России, он мне написал сам, что в России должны действовать иные силы, чисто славянские — — в разговоре с Алешей перед его отъездом в Россию Шт<ейнер> прямо сказал, что он считает себя ненужным для России и думает, что «Anna-Rudolph» должна взять в свои руки сейчас духовное течение России — На слова Алеши о том, что я «отказываюсь говорить» — Шт<ейнер> с улыбкой сказал: «Она будет говорить. И, кроме того, возле нее будет тот, кто будет говорить, когда она замолчит». «Капитуляции» со школой Штейнера у меня нет никакой. Известная личная близость моя к Шт<ейнеру> — о ней Вы знали всегда, и я не отрекусь от нее никогда.

Вы знали ведь, что я отдала уже в Петерб<урге> в печать мой перевод «Theosophie» Шт<ейнера>, Вы даже предложили мне помочь здесь — помните? Наконец, Вы сами предложили мне, что если Штейнер приедет в Петерб<ург>, принять его у себя, на башне^. То, что я теперь читаю его лекции здесь и опираюсь на него сейчас — что я хочу даже (на время моего отсутствия) оставить им здесь его лекции (в моем пересмотре и переиздании) вовсе не есть «капитуляция» или акт слабости.

Это — первая помощь для тяжелого раненого, на смерть пораженного организма Москвы, это — единственное оружие сейчас disponible — О серьезности, об ужасе положения здесь — я не имела представления....

Со дня на день я собираюсь уехать из Москвы и вернусь не раньше половины Января — — Уехать и оставить на 6—7 недель все это так, без меня — бросить всех тех, кто гибнет сейчас, без всякой поддержки — — — нет! пусть лучше будут «недоразумения» (которые все-

___ Из истории русской потенциальной журналистики нач. XX века

 

 

==233

гда могут быть и без всякого повода) — пусть лучше МережковскиеФилософовы е tutti quanti распускают 2—3 лишние гадости (они и без того этим занимаются) — но я, уезжая, оставлю для тех, кто задыхается здесь и гибнет страшной гибелью — оружие для борьбы с тьмой, которая надвигается все теснее — —

Этим оружием — до того мгновения, когда явится возможность дать другое, — несомненно, для Москвы являются Штейнеровские лекции — — —

Приехав сюда на 10—12 дней, как я предполагала сначала, и еще не приготовленная к выступлению открыто — намереваясь уехать со дня на день — — — сейчас еще очень слабая и нездоровая физически — — я должна была помочь в Москве теми средствами, которые у меня были и которые я могу оставить и без себя — И, кроме того, дорогой мой, — — Вы не вполне правы, вернее, я еще не вполне успела передать Вам, как все происходит — тот, единственный и очень случайный раз, когда Евгения слышала меня — в понедельник, это было все слишком неожиданно, и внешне, и неудачно — — хотя после чтения осталось 2—3 человека, именно из молодежи, и оккультистически-московской, и я долго говорила с ними... Они были потрясены тем, что я читала, и лекцией самой — для них открытием явились слова Шт<ейнера>, очень сильные и яркие, в этой лекции — о «не убий» — — о том, что ни в каком случае нельзя ¹⁹ убивать, чтобы влиять на душу, нельзя гипнотизировать и проч., весьма первоначальные истины — — —

Но я начала уже говорить и сама — вчера, во вторник, когда собирается более тесный кружок — я говорила очень много по поводу нескольких вопросов — — Я говорила о камнях, о растениях — говорила совсем иное, свое, от себя лично — — — Что касается «благоговейной тишины» во время лекции — это происходит совсем не оттого, чтобы я водворяла и требовала благоговения к Штейнеру — — нет... перед лекцией я, с моим обычным иронически-ласковым и усталым видом сказала всем, что я сама, лично — не разговариваю и не вхожу в дальнейшие разъяснения — — я предлагаю им (раз они все так просят об этом) — прослушать одну из лекций Шт<ейнера> — а потом они сами пусть разговаривают, сколько хотят, но без меня, не требуя моего участия —

Это молчание и тишина, которые водворяются всегда при моем чтении, являются личным, моим воздействием, всегда — это Эртель называет «магическим влиянием» моей личности — — Но, увы! с этим качеством надо мне будет серьезно считаться и бороться, именно с этим, очень мгновенным влиянием моим, которое нисколько не мешает (наоборот) враждебности, и ненависти, и зависти разыгрываться во всю силу, как только меня нет налицо..... Характерным в этой области является отношение Веры Степановны ко мне — лично, мне, даже на мой прямой вопрос — — она ответила горячей сим-

 

==234

Статьи

патией — и ложью... А Вы сами знаете, что потребовалась грубость с моей стороны, чтобы заставить ее высказаться перед мной откры-

По пятницам я собрала маленький кружок людей, которым нужны самые первоначальные истины, глубоко окрэшенные самыми первыми, грубыми цветами Розы и Креста — — это есть в лекциях St<einer'a>, которые я им и читаю, и оставлю их им, весь этот курс (штутгардский <так!>), где очень ясно высказана и этическая сторона, необходимая Москве сейчас»³⁰.

В январе 1909 года Минцлова в очередной раз оказывается в Москве и пишет Иванову 23 января: «О журнале получила еще раз подтверждение вчера»³¹. Отсюда очевидно, что речь идет еще о первоначальном замысле издания на деньги Христофоровой. Однако в какой-то момент в феврале месяце очертания журнала (который должен был, как следует из ранних писем, к этому времени уже разворачиваться) решительно меняются. Трудно сказать, то ли Христофорова отвергла планы, то ли не получила денег, то ли Минцлова (как то нередко бывало) просто недостаточно продумала всю авантюру и выдавала ранее желаемое за действительность. Теперь роль меценатов переходит к некоей оккультной общине в Германии (но международного характера и явно не совпадающей с Германским отделением Всемирного Теософического общества). 2/15 марта 1909 года Минцлова пишет Иванову из Берлина, после встречи с таинственными «друзьями» или «братьями», к которым обращалась как к своим оккультным учителям: «Художественный журнал должен осуществиться осенью, я привезу все указания и программы, которые безусловно удовлетворят Вас. Редактор журнала должен непременно получать не «минимальную сумму», а в том размере, чтобы он мог всецело отдаться вполне этой серьезной работе, не занимаясь больше ничем, конечно. Сумма, которая назначена для этого журнала — 50.000. Если журнал просуществует более 5. лет, тогда об этом будет особый разговор, эта сумма назначена на 5. лет. Ну вот, пока все самое главное. <...> На страстной я буду в Петербурге. В Апреле, тотчас после Пасхи, надо начинать хлопоты о журнале»³².

Чуть позже, 29 марта (н. ст.), в письме из Кельна Минцлова снова напоминает: «За время пребывания моего в России теперь должен совсем решиться и утвердиться вопрос о журнале, о первом № его! Все данные я привезу с собой. Чувствую себя очень сильной, никогда еще так много не удавалось сделать. Но усталость огромная, конечно»³³.

Еще через месяц следует последнее из донесшихся до нас известий. Минцлова сообщает Иванову в письме от 11/24 апреля 1909 г. из Берлина: «Журнал может начаться и в Декабре даже (но непременно в 1909, и 77 числа выходить должен). Но теперь, вследствие болезни St<einer'a>, явились некоторые осложнения в планах — об этом скажу подробнее, когда приеду. Быть может, Вам придется ча-

___ Из истории русской потенциальной журналистики нач. XX века

 

 

==235

сто и много быть за границей, т. к. если Д<окто>р <Штейнер> уйдет с поля, никого, кроме Вас нет»¹⁴.

Совершенно очевидна причина, по которой дальнейшие рассуждения о потенциальном журнале прекращаются: еще в конце 1908 года С. К. Маковский задумывает издание журнала «Аполлон», к апрелю 1909-го его планы принимают вполне реальные очертания, 9 мая состоялось первое организационное собрание ³⁵. Хотя Иванова на этом собрании не было, но приглашение он получил, а из дальнейшего развития событий стало очевидно, что он решительно становится «ближайшим сотрудником» журнала, причем, судя по всему, Маковский был готов отдать ему значительную часть редакторских забот, но всегдашняя медлительность Иванова при завершении даже собственных трудов, не говоря уж об обязанностях редактора повременного издания, конечно, воспрепятствовала его более тесному сотрудничеству, а впоследствии определила и решительное отдаление от журнала.

Но сама информация, как бы ни была она скудна, все же позволяет сделать некоторые выводы о характере задумывавшегося журнала.

Прежде всего, следует сказать, что совершенно не очевидно, в какой степени были реальны рассказы Минцловой о жертвователях денег: воспринятые в большом объеме, ее письма создают впечатление, что вся ее жизненная практика была построена на внушении конфиденту (в данном случае Иванову) ряда идей, где каждая из последующих усиливала степень напряжения предшествующих. Жизнь Минцловой предстает по этим письмам состоящей из все новых и новых оккультных приключений, выход из которых отыскивается лишь в самый последний момент, и верифицировать степень истинности описываемого не представляется возможным.

Так что мы вполне допускаем, что и в данном случае могло не быть никаких разговоров о деньгах на журнал ни с Христофоровой, ни с «братьями» (если таковые вообще существовали).

Но для наших целей это не слишком существенно, поскольку речь идет о планах, интересующих нас сами по себе, вне зависимости от степени их практической исполнимости. И тут становится очевидным, что журнал этот, при всей своей «художественной» природе, должен был носить явно идеологизированный характер. Видимо, для Минцловой было существенно, что в декабре 1907 г. появился сборник «Вопросы теософии», а с января 1908 г. начал выходить журнал «Вестник теософии», бывшие предвестиями организации Российского Тесофического общества.

Минцлова находилась в контакте с обществом, однако почитала себя (и, вероятно, на самом деле была) гораздо более авторитетной, чем руководители общества и издатели журнала. Потому гипотетически можно предположить, что журнал Минцловой—Иванова должен был создавать некую оппозицию «Вестнику теософии» и прочим изданиям такого толка.

 

==236

Статьи

«Художественность» при этом не могла быть помехой, т. к. и издания теософов включали довольно значительные разделы, посвященные литературе и искусству.

В этом контексте вопрос об участии или неучастии Рудольфа Штейнера в журнале принимал особое значение, ибо Минцлова воспринималась большинством знавших ее как верная ученица Штейнера и один из его эмиссаров в России. Конечно, в тот момент Штейнер еще не был главой Антропософского общества (его создание относится к началу февраля 1913г., когда общее собрание германской секции Теософического общества приняло решение о собственной трансформации в Антропософское общество), однако уже с 1906 г. его деятельность внутри Всемирного Теософического общества отличалась резким своеобразием. Отношение Иванова к теориям и практике Штейнера было довольно скептическим, потому Минцлова была в этом вопросе сугубо осторожна.

Вместе с тем следует отметить, что Иванов явно претендовал на то, чтобы стать во главе журнала. Вряд ли можно сомневаться, что значительная сумма денег, планируемая на издание журнала, и предположение о том, что деньги эти должны позволить будущему редактору заниматься исключительно редакционной работой, имели смысл только в том случае, если эти редактором становился сам Иванов, в тот момент явственно нуждавшийся в более или менее постоянных денежных поступлениях.

Особый смысл в этом отношении приобретает требование Минцловой о том, чтобы номера журнала появлялись именно 17 числа: 17 октября 1907 года скончалась Л. Д. Зиновьева-Аннибал, и в попытках Минцловой создать мифологию, где Зиновьева-Аннибал занимала место эзотерического «Учителя», ее смерти придавалось сакральное значение, которое для посторонних наблюдателей могло выглядеть явно искусственным (свидетельством тому является гораздо более поздняя повесть М. Кузмина «Покойница в доме», где роль Минцловой в жизни Иванова изображена резко памфлетно).

Поэтому можно предположить, что одной из первых работ, предназначенных для журнала, должна была стать большая статья самой Минцловой о произведениях Зиновьевой-Аннибал, к которой она несколько раз приступала, но никаких сведений о которой так и не сохранилось. Так, 8 ноября 1908 г. она писала Иванову: «Завтра начинаю писать очень большую вещь, очень трудную: о Лидии.... Боюсь, что выйдет слишком хаотично и несвязно, т. к. форма, в которую выливается мысль — какая-то невозможная совсем!

Но Вы тогда это ведь все поправите, да? Это какая-то груда мелодий пока, сквозь которые с трудом продираешься, как через чащу дикого леса. Есть очень мучительные мелодии, немые, где только ритм намечен, скелет мелодии —»³⁶.

Из истории русской потенциальной журналистики нач. XX века

 

 

==237

Если действительно задуманная работа предназначалась Минцловой для журнала, то наша мысль о том, что Иванов должен был стать редактором его, подтверждается цитированным фрагментом.

Основная направленность идеологии потенциального журнала раскрывается в письме от 17 ноября 1908 г., где мистическое розенкрейцерство, долженствующее быть торжественно провозглашенным в публичной лекции самой Минцловой, сопрягается ею с вопросом о существовании журнала. Очевидно, и для журнала вопрос о существовании современного розенкрейцерства должен был стать одним из принципиальных. Проницательной в этом смысле выглядит работа Лены Силард, где прослеживается роль розенкрейцерских мотивов в романе Андрея Белого «Петербург», который задумывался в годы весьма близкого общения Белого с Минцловой ³⁷.

Не мог не быть существенным для Иванова также вопрос о некоем (неизвестном пока нам) недовольстве Мережковских планами нового журнала. Позиция, занятая здесь Минцловой, нуждается в некотором пояснении. Она явно апеллирует ко времени более раннему — к парижским встречам 1906 года, когда многие представители русской колонии в Париже присутствовали на цикле лекций Штейнера «Эзотерическая космология».

В это время ранее вполне приязненные отношения Мережковских и Вяч. Иванова испытывали серьезный кризис: в феврале 1906 г. Мережковский подарил Иванову свою книгу «Грядущий Хам», где содержался довольно острый выпад против ивановского «дионисийства». Иванов отвечал на этот выпад резким письмом (известным по черновику ³⁸), после чего в отношениях трех писателей установилась если не открытая вражда, то, во всяком случае, очевидная напряженность ³⁹.

Вскоре после этого письма Иванова Мережковские отбыли в Париж, и там состоялась их встреча с Р. Штейнером. Вот как описана эта встреча в воспоминаниях свидетельницы: «Мережковский со своей женой поэтессой Зинаидой Гиппиус и с их другом Философовым тоже были в это время в Париже. Когда мы с Максом <М. А. Волошиным> рассказали им о присутствии Рудольфа Штейнера, она пожелали познакомиться с ним.

Мы пригласили их вместе с другими русскими. Об этом вечере, который мог бы стать для нас праздником, я вспоминаю с ужасом, так как Мережковский явился с целым грузом предубеждений против Рудольфа Штейнера. Зинаида Гиппиус, восседая на диване, надменно лорнировала Рудольфа Штейнера как некий курьезный предмет. Сам Мережковский, очень возбужденный, устроил Рудольфу Штейнеру нечто вроде инквизиторского допроса. «Мы бедны, наги и жаждем,— восклицал он, — — мы томимся по истине». Но при этом было ясно, что они вовсе не чувствуют себя такими бедняками, но, напротив, убеждены, что владеют истиной. «Скажите нам последнюю тай-

 

==238