Вячеслав Иванов и Кузмин: к истории отношений

Взаимоотношения Вячеслава Иванова и Михаила Кузмина не привлекали особого внимания исследователей, хотя сама проблема относится к числу напрашивающихся: практически ни один мемуарист, писавший об Иванове в период 1906—1912 годов, не мог обойтись без упоминания Кузмина. Кузмин рецензировал «Cor ardens», а Иванов написал статью «О прозе М. Кузмина». Общение двух писателей в жизни было многолетним и насыщенным; проблемы, обсуждавшиеся в этом общении, относились к числу принципиальных как для Кузмина, так и для Иванова. Одним словом, создать картину этих взаимоотношений представлялось бы немаловажным.

Пока же к истории долгого знакомства, дружбы и ссоры Иванова и Кузмина относится не так много опубликованных материалов и исследовательских статей. Из материалов назовем уже опубликованные отрывки дневников обоих писателей и письмо Иванова к Кузмину лета 1906 года, напечатанное Ж. Шероном', а из исследовательских статей — несколько наших («Петербургские гафизиты», «История одной рецензии» и «К одному темному эпизоду в биографии Кузмина»²), а также работу К. М. Азадовского «Эпизоды»^ Естественно, что походя Кузмин и его роль в жизни Иванова (равно как и наоборот) упоминаются и более или менее подробно анализируются в ряде работ общего порядка, из которых в первую очередь следует вспомнить труды О. Дешарт.

В данной работе мы предполагаем остановиться на нескольких эпизодах, связанных с выражением отношения Кузмина к Иванову, зафиксированным в его опубликованных произведениях, однако полагаем нужным хотя бы в самых общих-чертах на основании как опубликованных, так и еще не введенных в научный оборот данных восстановить хронологическую канву общения Иванова и Кузмина.

 

==212

Статьи

 

Как уже достаточно хорошо известно, первая встреча их произошла на «башне» 18 января 1906 года ⁴. Предшествовали ей такие эпизоды: 12 января Кузмин записал в дневнике: «После обеда приехал Нувель с «Крыльями». Он предложил их послать в «Руно», участвовать в «Факелах», познакомиться с Вяч. Ивановым и т. д.»⁵. Однако накануне визита Кузминым овладели странные мысли: «Дома меня ждал удар в виде письма Нувеля, что завтра он заедет за мной, чтобы ехать к Иванову. Существование мое отравлено: вот плоды необдуманных согласий. Впрочем, "ехать, так ехать!"». Это настроение отразилось и в начале записи о первой встрече: «Чудная погода с утра была для меня отравлена мыслью идти к Ивановым. Решивши не ехать и несколько успокоившись, я пописал даже «Елевсиппа», но Нувель с Каратыг<иным> заехали, и я уступил».

Кузмин как будто предчувствовал, что на первых порах знакомство не доставит удовольствия ни ему самому, ни Иванову. Впрочем, если быть точным, то свидетельств самого Иванова, относящихся к тому времени мы не знаем, однако сохранилось письмо Л. Д. Зиновьевой-Аннибал к М. М. Замятниной от 3 апреля, где Кузмин получил уничижительную характеристику «черносотенного поэтишки»⁶.

Сам же Кузмин о своем отношении к Иванову и посещениям его записывает в таких выражениях: «Как не хочется мне к Иванову, но, м<ожет> б<ыть>, это нужно? Предполагаю сбежать. Сбегаю... Ура!» (1 февраля); «Я не хожу в церковь, а именно этого-то и жаждет в тупой и отчаянной тоске моя душа и ужасается более диким ужасом, Вяч. Ивановым и «Зол<отым> руном», чем рассказами Корчагина. Интересно бы посмотреть, что за люди в «Русск<ом> Собрании», чем они духовно заняты и проявляют себя, есть ли там эпигоны Максимовых, Мусоргск<ого>, Голен<ищева>-Кутузова?» (18 февраля)⁷.

Дальнейшая история более или менее подробно восстанавливается на основании различных документов, связанных с обществом «гафизитов» и уже опубликованных, потому не будем на этом специально останавливаться, констатировав только то, что с конца апреля — начала мая 1906 года Кузмин входит в ближайший круг знакомых

Вяч. Иванова и остается в нем до 1912 года.

Однако отношения их складывались достаточно неровно. Так, например отчетливый кризис возник в конце лета 1908 года когда Кузмин попросил у Ивановых разрешения поселиться на «башне» со своим тогдашним любовником С. С. Позняковым и получил, по всей видимости, решительный отказ. Вот как рассказано об этом в его дневнике: «Телеграмма от Ивановых: «Башня открыта вам одним», как удар бича по лицу. <...> Неужели я остановлюсь еще у этих пакостных лицемеров? Конечно, конечно нет!» (31 августа); «Телеграммы послал решительные, боюсь, не оставляющие бы меня не при чем по двум флангам» (1 сентября); «Телеграммы от Серого <Познякова> из Киева и от Ивановых: «Недоумеваем, просим остановиться Таврическая».

 

==213

Вячеслав Иванов и Кузмин: к истории отношений

Чего они там недоумевают, неизвестно» (2 сентября); «Очень недружественная телеграмма от Ивановых; отвечу и поступлю, как следует <...> Перед розовыми облаками в открытое окно, думаю о Познякове, Ивановых, петербургской жизни» (7 сентября). Приехав в Петербург, Кузмин остановился в гостинице. С Ивановыми он не виделся до ноября, когда произошел новый кризис, о котором пойдет речь далее, и в результате которого отношения, вероятно, наладились.

После долгого пребывания в Окуловке ⁸, летом 1909 года Кузмин вновь оказался в сложной ситуации: в результате его ухаживаний за конторщиком Годуновым, нравившимся и его племяннице, сестра с зятем фактически отказали ему от дома и заставили вернуться в Петербург ⁹. И там он попросил пристанища (уже в одиночестве) у Ивановых, в котором те на этот раз ему не отказали. Начало этого совместного житья неплохо документировано дневником Иванова, лишь в незначительной степени дополняющимся записями самого Кузмина ¹⁰. Довольно многочисленным, хотя и со значительными лакунами записям Кузмина и обитателей «башни» о дальнейшей совместной жизни там еще предстоит быть собранными и должным образом откомментированными.

Весной 1912 года в отношениях двух поэтов произошел серьезный и уже последний кризис, сочетавший причины и личные, и литературные, о чем также уже написано. После этого отношений личных, сколько мы знаем, почти или совсем не было, да и литературные отклики не столь значительны, чтобы им стоило уделять особенное внимание. Потому перейдем к одному эпизоду, существенному для выяснения того контекста, в котором развивались личные отношения, тем более что этот эпизод стал литературным фактом, хотя и не привлекшим внимания ни тогдашней критики, ни позднейшего литературоведения.

Восстанавливая канву своей тайной влюбленности в Кузмина осенью 1908 года, В. К. Шварсалон записывала в дневнике: «Вернувшись, скоро осенью приехал К<узмин> из Окуловки, я твердо "знала", что всякое мое к нему чувство совершенно остыло, и только приятно было, что на этот раз он как-то со мной был чуть-чуть более дружествен, читал мне стихи, не сразу уходил из гостиной, если я там сидела одна. Потом случился этот ужасный крах с "двойным наперсником", где я первый раз встретилась с настоящим злом и предательством, и мне казалось — во мне была ранена вера вообще в человека, и не только в К<узмина>. Это было страшно больно, и я перенесла это очень тяжело, как важный момент в моей жизни; на характер мой это повлияло тем, что заставило меня сделаться еще более недоверчивой и подозрительной к людям. И я раз ночью написала письмо, кот<орое> В<ячеслав> ему отрывками прочел, и я тогда думала: "Какое счастье для меня, что я его больше не люблю, ведь иначе я бы этого не выдержала"»".

 

==214

Статьи

 

Повесть Кузмина «Двойной наперсник», о которой идет здесь речь, ни разу не становилась предметом внимания исследователей, а между тем она представляет совершенно явный интерес для истории, нас занимающей. Впервые читающая публика узнала о ней из хроникальной заметки газеты «Новая Русь» от 10 сентября 1908 года, в тот день, когда Кузмин на некоторое время возвратился после летнего отдыха в Петербург «На днях возвращается в Петербург М. Кузмин. Он обнаружил за лето редкую плодовитость. Им написаны: 1) повесть «Двойной наперсник», в которой выводятся оккультисты, религиозные философы и прочие мистики; 2) роман в стихах «Новый Ролла»; 3) поэма в стихах «Всадник», написанная так называемым спенсеровым размером; 4) 26 газелл (как известно, эта литературная форма в русской литературе встречается только у Брюсова и В. Иванова, да и то редко). Кроме того, им написана под влиянием турецких событий оперетта в 3-х действиях и 5 картинах «Забава дев» (собственные слова и музыка)». Осведомленность хроникера в довольно тонких материях, по всей видимости, указывает на то, что источником его сведений был сам Кузмин.

Повесть, датированная июлем—августом, впервые упоминается в дневнике Кузмина 25 июля: «Начал современный рассказ, буду писать с удовольствием». Тогда она, видимо, называлась «Напрасное признание», как зафиксировано в списке произведений Кузмина этого времени ¹². Далее дневниковые записи идут довольно строго через день. 27 июля: «Рассказ пишется легко, не знаю, хорошо ли»; 29: «Утром писал с удовольствием главу и стихи»; 1 августа: «...писал мало; рассказом доволен» — и, наконец, 3 августа: «Кончил "Наперсника"». Далее следуют чтения в деревне, потом скитания Кузмина между Окуловкой и Петербургом, в которых рассказ читался еще несколько раз, но, кажется, особого энтузиазма не вызвал, как следует из записи от 12 сентября о вечере у Ремизовых: «Читал свои вещи, не понравившиеся друзьям. Но что, что же?» Для него самого наиболее существенным, видимо, было впечатление его тогдашней пассии С. С. Познякова: «"Наперсник" ему будто не понравился» (20 сентября).

7 ноября Позняков приехал в Окуловку и привез с собою письмо Вяч. Иванова (в списке писем Кузмина получение ошибочно означено днем позже), которое нам сейчас неизвестно, однако сохранился ответ Кузмина, имеющий некоторое отношение к основной теме работы, а также любопытный как выражение самого духа взаимоотношений того времени, почему приведем его полностью: «Дорогой Вячеслав Иванович, Как вспомнили Вы ангельский день? Спасибо Вам. Я очень бодр и спокоен, пишу много. Теперь приехал сюда С. С., но ход жизни только стал еще тише и спокойнее, еще кротче. В городе я много пережил, что, дай Бог, сделает меня «долготерпеливым и многомилостивым».

Вячеслав Иванов ч Кузмин: к истории отношений

 

 

==215

Вернулись легкие морозы и солнце, как чудно, покорно и тихо зимою в полях. В пятницу был у всенощной, потом встречал гостя, вчера было тихо, все только свои, даже никого чужого. Катались днем, дети опять по-старому ко мне привязались очень, сестра меня любит и как-то жалеет.

Не знаю, что будет дальше, но нужно много иметь силы, чтобы теперь стать тем, чем я считаю нужным, желаю и молюсь стать.

Удивляешься, что все куда-то идешь в искусстве и в себе самом. Не веришь, чтобы велось все к пагубе. Но застоя как-то не боишься, какой-то вечный «бегун» или «странник».

Самые теплые, милые воспоминания о «башне». Блок пишет, что я сам виноват, что «большая публика» не видит моего настоящего лица. Но кто хочет, кто может,— видит, и не довольно ли этого? И кроме личной большой любви ко всем Вам, мне дорого и просто, что Вы меня знаете.

Стих «Мартиньяна» Вы прочистили совершенно правильно.

Когда выйдет книга, пришлите мне сюда несколько экземпляров.

Спасибо Вам и за ласковость к моим Сережам.

Всех целую.

До свидания, милый Вячеслав Иванович, не думайте обо мне дурно.

Ваш

М. Кузмин»¹³.

Для нас, конечно, наиболее существенно здесь отметить «самые теплые, милые воспоминания о "башне"» и слова «не думайте обо мне дурно». Вряд ли они могут быть восприняты без проекции на события, которые начались через 10 дней.

В очередной раз Кузмин приехал в Петербург 18 ноября и сразу же оказался в центре скандала вокруг появившейся в десятом номере «Золотого руна» повести. Перипетии достаточно подробно описаны в дневнике. 18 ноября: «Вот и опять в Петербурге, без денег, без надежд, без дружбы. Тотчас стали пить чай, послали за вещами, телефонировали Сереже <С. А Ауслендеру>. Он приехал с рассказами, что у Ив<ановых> целая трагедия. Вера рыдала, Модест хотел стреляться и т. п. Не знаем, как к ним и сунуться. <...> Вера Ив. ответ<ила>, что для объяснений Вяч<еслав> будет рад меня видеть завтра». 19 ноября: «Ремизов звал поздно, но все-таки мы там еще застали и Вяч<еслава>, еле со мной поздоровавшегося, и Сологуба, и Иванова-Разумника». Наконец, 20 ноября: «Т. к. Сережа хотел идти в университет, то я отправился к Иванову. В передней Модест; поцеловались, болтал что-то о Наумове. У Вяч<еслава> был Троцкий. Началось объяснение, отвергал преднамеренность. Вяч<еслав> читал самые скользкие места, прибавляя: «Всякий же узнает, что это Ан<на> Руд<ольфовна>!» Было все-таки менее тягостно, чем я ожидал. Вера, оказывается, была влюбле-

 

==216

Статьи

 

на в меня. Вяч<еслав> целовал меня нежно, спрашивал о работах, ему хотелось, чтобы я остался, но было неловко, хотя я и слышал Костин

голос. Вяч<еслав> не сердится, по-моему».

Судя по всему, этим объяснением инцидент и был исчерпан. Кузмин продолжал скитаться между Окуловкой и Петербургом, с Ивановыми встречался не часто, и постепенно все сгладилось. Но повесть, пусть и не привлекшая внимания критики, в истории литературы осталась, и разговор о ней, как кажется, может помочь определить некоторые существенные моменты не только в творческой биографии Кузмина, но и в духовном состоянии Иванова.

Поскольку вряд ли большинство читателей держит эту повесть в памяти, позволим себе самым кратким образом напомнить ее сюжетные перипетии.

В центре повествования — молодой человек Модест Карлович Брандт, духовной руководительницей (а заодно и любовницей) которого является загадочная Ревекка Михайловна Вельтман, дама сорока семи лет, о чем мы узнаем из слов Брандта. Одновременно она пытается установить власть над приятелем Брандта, молодым офицером Виктором Андреевичем Фортовым, явным гомосексуалистом, который вдруг влюбляется в некую девицу Анастасию Максимовну Веткину. По наставлениям Вельтман, переданным через Брандта, но одновременно и по собственному своему желанию, Фортов уезжает в деревню, к сестре, а в это время Брандт, неожиданно для самого себя, влюбляется в Веткину, расстается с Вельтман и после возвращения Фортова из деревни, узнав, что любовь того не столь уж пылка, пишет Насте письмо, «будто открывая глаза ей на Виктора». Но ожидаемого вознаграждения он не получает, услыхав от нее: «И я не думаю, чтобы стала любить вас». Этим повесть кончается ¹⁴.

Даже для не слишком посвященного читателя ясно, что имя Модест Карлович Брандт явственно перекликается с именем реального человека, Модеста Людвиговича Гофмана. Параллели между Анной Рудольфовной Минцловой и Ревеккой Вельтман также вполне определенны: оккультная практика, возраст (точная дата рождения Минцловой неизвестна и в наиболее авторитетных источниках определяется как «ок. I 860», то есть в 1908 году ей должно было быть около 48 лет), а также описание внешности. Вот какой предстает она в повести Кузмина: «<Брандт> думал о белых огромных глазах Ревекки, ее всегда черном, всегда шелковом платье, ее собраниях <..·> несколько полных полулюбовных полуматеринских руках и груди, медленной прихрамывающей походке... с каской льняных волос», помимо того узнаем, что она близорука. Не цитируя описаний внешности Минцловой, отошлем читателей к статье «Anna-Rudolph» (Наст.

изд. С. 46-48)

Вельтман имеет отношение у музыке (напомним, что Минцлова

была «прекрасной пианисткой-дилетанткой»¹⁵). Главное ее оружие —

Вячеслав Иванов и Кузмин: к истории отношений

 

 

==217

глаза, которые, как и у Минцловой, были орудием некоей гипнотической силы. Наконец, она выглядит не просто оккультным руководителем, но и своеобразным «двойным наперсником», то есть человеком, плетущим нити заговоров одновременно в нескольких направлениях. Точно так же поступала, судя по известным свидетельствам, и Минцлова. Обратимся к мемуарам Андрея Белого: «...тайно являясь ко мне раскрывать свои мифы, ходила и к ряду других, как впоследствии оказалось, знакомых; и, нащупавши точку доверия, старалася каждому сделаться необходимой: по-своему; после уже, сведя каждого с каждым, поставила каждого она перед фактом: она опирается на ряд людей, доверяющих ее мифу о братстве...»¹⁶ — и М. В. Сабашниковой: «Она поддерживала даже противоречащие друг другу устремления различных людей, но каждый думал при этом, что она сочувствует только ему»¹⁷.

Явное присутствие в тексте повести персонажа, списанного с Модеста Гофмана, столь же очевидно требовало и поисков там отражения реальных обстоятельств жизни «башни», что с несомненностью и было проделано. Вряд ли можно сомневаться, что В. К. Шварсалон узнала себя в Веткиной и соответственно отреагировала.

Значительный интерес представляют собою два персонажа повести, как будто бы оттесненные на второй план, но тем не менее сюжетно оказывающиеся чрезвычайно заметными. Это Фортов и поэт Адвентов, особое внимание к которому, как и в более поздней повести «Нежный Иосиф», привлечено именно его загадочностью и неожиданными появлениями в те моменты повествования, когда мы ожидаем какого-то разрешения сюжетного напряжения. Никакого разрешения Адвентов не приносит, однако само его появление очевидно значимо.

Оба этих персонажа являют собою как бы раздвоенный образ самого Кузмина. В «Двойном наперснике» Адвентов сочиняет стихи «Вождь» (ср. название цикла и сквозной образ многих стихотворений Кузмина — «Вожатый»), внешность его представлена так: «...небольшой черный худой человек с лысиной и глазами ниже, чем следует», а строки из стихов, услышанные Брандтом («Из сердца, пронзенного розой, течет голубая кровь!»), являются перепевом стихов самого Кузмина, особенно близко напоминая первые два стихотворения цикла «Струи»: Сердце, как чаша наполненная, точит кровь; Алой струею неиссякающая течет любовь; Прежде исполненное приходит вновь. Розы любви расцветающие видит глаз...

и —

Истекай, о сердце, истекай! Расцветай, о роза, расцветай!

 

==218

Статьи

Сердце, розой пьяное, трепещет.

Огради, о сердце, огради, Не вреди, меч острый, не вреди: Опустись на голубую влагу.

Ср. также в шестом стихотворении этого же цикла: Как меч мне сердце прободал, Не плакал, умирая. Палящий пламень грудь мне жег, И кровь, вся голубая...

Вся третья часть сборника «Сети», куда входят и «Струи», посвящена Виктору Андреевичу Наумову, юнкеру Михайловского училища, близкому другу М. Л. Гофмана. Таким образом, резонно было бы увидеть за Фортовым именно его, однако множество подробностей свидетельствует о том, что Кузмин придал ему вполне определенные черты собственной личности. Фортов пишет стихи, и не только пишет, но и печатает, ожидая корректуры (напомню, что в конце февраля 1908 года — а действие «Двойного наперсника» происходит в конце зимы и начале весны — сам Кузмин получал корректуры книги «Сети», своего первого стихотворного сборника). Он уезжает из Петербурга в деревню к сестре, как нередко уезжал и Кузмин, в письме из деревни (кстати сказать, стилизованной под поместье, «с рядом комнат, обставленных еще в 20-х годах», что совсем не отвечает обстановке в Окуловке, где реально жил Кузмин, но вполне соответствует его стилизованному описанию деревни в письме к В. В. Руслову от 2 декабря 1907 года ¹⁸) упоминает «оргию» на Английской набережной и некоего Петю Климова, которым в реальной жизни Кузмина соответствуют «оргии» на Английской набережной у Л. Н. Вилькиной, где принимали участие, помимо нее самой и Кузмина, еще 3. А. и И. А. Венгеровы, В. Ф. Нувель и К. А. Сомов ¹⁹, а также Павлик Маслов, поименованный в неприкрыто автобиографическом «Картонном домике» Петей Сметаниным.

Мало того, вся ситуация любви Веткиной к Фортову соответствует одному эпизоду, относящемуся к более позднему времени. В уже цитированном в начале статьи дневнике В. К. Шварсалон записывает: «Когда я увидела, что К<узмин> начинает развинчиваться из-за такого-то <?> Белкина, мне стала опять приходить мысль, что если бы он мог полюбить настоящую женщину, он, м<ожет> б<ыть>, полюбил бы ее большой любовью, и окреп бы, сделался бы человеком. И вот я, зная, конечно, все это страшно <1 слово нрзб> и неопределенно, и так в воздухе, я решила просто <?> дать ему возможности подружиться с хорошими женщинами (не M-me Benois или Толстая). Себя ведь я же знала как абсолютно ему ни на что не годящуюся, и

 

==219

Вячеслав Иванов и Кузмин: к истории отношений

вот решила сблизить его с Дмитриевой (я тогда ей очень увлекалась). Они сразу подружились, разговорились, спорили и т. д. Она и стихи ее ему понравились, и я искренне радовалась, не давая хода никакой ревности, задушивая ее»²⁰.

Ср. в репликах неизвестных, обсуждающих роман Веткиной и Фортова: «Как она не видала, как она не слыхала, кому на шею висла? И что она в нем нашла? Херувим вербный... — Может быть, она спасти его хочет, вывести на путь истинный? всему своему сословию пользу принести; ведь мерзавец красив».

В заключение следует сказать, что человек по имени Виктор Павлович Фортов становится впоследствии одним из героев романа Кузмина «Плавающие путешествующие», обладающего, как хорошо известно, разветвленной прототипической основой. Не исключено, что отдельные обстоятельства довольно подробно описанной в «Плавающих путешествующих» биографии Фортова могут быть спроецированы на предполагаемую биографию Фортова из «Двойного наперсника».

Обсуждение прототипических обстоятельств можно было бы продолжать и далее (позволим себе указать, что в повести есть весьма любопытное карикатурное изображение В. В. Розанова и мимолетный портрет Н. А. Бердяева), однако более существенным представляется попробовать определить, зачем, собственно говоря, эта повесть писалась.

Естественно, все тайные причины, известные нам лишь по глухим намекам в дневнике Кузмина, определены быть не могут, однако, думается, жизненная ситуация, вызвавшая повесть к жизни, может быть описана приблизительно так: в октябре 1907 года умирает Л. Д. Зиновьева-Аннибал. 1 ноября 1907 года Кузмин записывает в дневнике: «Зашел к Вяч.Ив. < Иванову >, там эта баба Минцлова водворилась. Вяч. томен, грустен, но не убит, по-моему. Беседовали». Появление Минцловой на «башне» много значило для самого Кузмина ²¹, однако еще более значимо это было для Иванова. Не обладая пока возможностью с абсолютной достверностью воссоздать историю общения Иванова и Минцловой ²², отметим лишь, что без анализа всей этой истории нельзя найти ответа на вопрос, с такой отчетливостью поставленный Н. А. Бердяевым в одном из писем к Иванову: «Я знаю и чувствую, что в Вас есть глубокая, подлинная, мистическая жизнь, очень ценная, для религиозного творчества плодоносная. И все же остается вопрос коренной, вопрос единственный: оккультное ли истолкование христианства или христианское истолкование оккультности, Христос ли подчинен оккультизму или оккультизм подчинен Христу? Абсолютно ли отношение к Христу, или оно подчинено чему-то иному, чуждому моему непосредственному, мистическому чувству Христа, т<о> е<сть> подчинено оккультности, возвышающейся над Христом и Христа унижающей? На этот вопрос

 

К оглавлению

==220

Статьи

почти невозможно ответить словесно, ответ может быть дан только в религиозном и мистическом опыте. Я знаю, что может быть христианский оккультизм, знаю также, что лично Ваша мистика христианская. И все-таки: один отречется от Христа во имя оккультного, другой отречется от оккультности во имя Христа. Отношение к Христу может быть лишь исключительным и нетерпимым, это любовь абсолютная и ревнивая» (письмо от 17 марта необозначенного, но, очевидно, 1909 г.²³).

Совершенно очевидно, что в конце 1907-го и первой половине 1908 года Иванов находился под сильнейшим влиянием Минцловой. И если даже всегда скептический по отношению к оккультизму Кузмин почти полностью подчинился мистической атмосфере вокруг «башни», то явно, что Иванов был в нее погружен еще более. И можно полагать, что повесть Кузмина не в последнюю очередь имела своею целью показать Иванову (и его окружению), какую опасность представляет подчинение оккультной практике Минцловой в плане житейском. Двойной наперсник, каким в повести представлена Вельтман, мог нести с собою опасность на разных уровнях: с одной стороны, явные эротические обертоны, сопровождающие описание Вельтман, находят глухие подтверждения в дневниковых записях В. К. Шварсалон; с другой — стремление определять жизненные пути своего «ученика», которым Минцлова искренне считала, в частности, и Иванова, могло в любой момент привести к серьезным осложнениям в частной жизни (отмечу, что подобным ключевым моментом для Иванова во многом явилось свидание с М. В. Волошиной летом 1909 года, в котором активнейшую роль попыталась сыграть Минцлова ²⁴); с третьей — вся вообще оккультная практика Вельтман представлена в повести мистическим шарлатанством явно для того, чтобы высмеять реальные попытки Минцловой «разводить мистический компот», как обозначалось это в беседах Иванова со Шварсалон.

И здесь можно себе представить, что наиболее сильное воздействие повесть оказала на В. К. Шварсалон, которая с начала 1909 года становится очевидной противницей Минцловой в ее попытках вмешательства в судьбу ее отчима. Из дневника Шварсалон 1909 года, посвященого как раз приезду Волошиной в Петербург и перипетиям, связанным с этим, видно, как стойко и непримиримо Шварсалон противостояла любым притязаниям Минцловой (а также, конечно, и Волошиной) на власть над духовным развитием Иванова. Не обладая способностью убедить его интеллектуально, она противопоставила исканиям, если можно так выразиться, «оккультнопрактического» плана свою твердую и неколебимую духовную убежденность в губительности их для самого дорогого после смерти матери для нее человека. И мы полагаем, что повесть Кузмина, так обидевшая ее на первых порах, могла сыграть тут достаточно значительную роль ²⁵.

 

==221

Вячеслав Иванов и Кузмин: к истории отношений

Сам же Иванов 24 ноября 1909 г. вполне определенно заявил о своем отношении ко всякого рода теософским объединениям. В этот день на заседании Религиозно-философского общества состоялся доклад председательницы Русского Теософического общества А. А. Каменской, которая незадолго до того начала «обработку» Иванова в письмах ²⁶.

Но на самом заседании, ставя докладчице вопросы, Иванов постоянно возвращался к одному пункту; является ли Теософическое общество новою церковью или нет? И в конце концов решительно заявил: «Я или христианин или член теософического общества как общины духовной. Я — христианин, и поэтому я не член теософической общины, поэтому быть мне там не должно и не по душе при всем братском общении»²⁷.

Существенный отклик на выступление Иванова и вообще всю дискуссию находим в письме к нему О. Н. Анненковой, известной сперва теософки, а потом и антропософки, последовательницы Минцловой: «Меня так удивил Ваш вопрос на «открытом» собранье — Церковь или Т<еософское> Общ<ест>во? Конечно, оно не Церковь как таковое. Но в глубоких недрах его, вряд ли известным божьим коровкам «Вестника», таится Церковь, как алая, живая Роза в гробу»²⁸.

А Каменскую, судя по всему, выступление Иванова, сильно обидело, поскольку следующее (и последнее из дошедших до нас) письмо ее к Иванову от 13 февраля 1910 г. написано совсем в ином тоне, чем процитированное нами,— гораздо более холодном и демонстративно отстраненном.

Для самого же Иванова выступление было, судя по всему, фактом весьма значительным. Прежде всего, он отвечал им и на вопросы Бердяева, и на упреки Кузмина, для чего ему пришлось преодолеть некоторые внутренние сомнения, на которые откликался своей повестью и Кузмин. С другой стороны, его ответ мог восприниматься как реплика в той внутренней полемике, которую в то время вела с Теософическим обществом А. Р. Минцлова. 4 ноября она сообщала Иванову в одном из своих подробнейших писем: «Что касается моих «других» дел, моего так часто неудачного аспекта теософического — — и здесь тоже все хорошо и верно.... Я ожидаю только первой бестактности Каменской, нашего «генерала от теософии» — — чтобы послать М. Я. Сивере извещение о моем выходе из Теос<офического> Общ<ества>»²⁹. Непосредственно перед заседанием она сообщала Иванову: «Сегодня я прочла ноябрьскую книжку «Вестника Теософии» — — — и сейчас же отправила А. А. Каменской открытку, — где я требую, чтобы мое имя было изъято из списка сотрудников сего журнала — — — И т. к. Каменская (как и большинство людей, провозглашающих «правду» устами) на практике применяет иногда (ввиду «высших» целей) некоторые, приемы недобросовестности — — я спешу сейчас же уведомить и Страндена, и Кудрявцева о моем жела-

 

==222

Статьи

 

нии, чтобы в декабрьском №№ уже — не было моего имени — — — Но, конечно, этим не ограничится дело, и мне придется заговорить иначе.....»¹⁰ И, наконец, 15 декабря она посылает Каменской письмо о решительном своем разрыве с журналом «Вестник теософии», которое известно нам по черновику, отправленному Иванову ³¹. Но эта история явно выходит за пределы, означенные самой темой нашей

работы.

Что же касается взаимоотношений Кузмина и Иванова, то в прозе первого можно без особого труда обнаружить следы напряженного внутреннего общения с Ивановым, которое выливалось и в полемику, и в согласие, о чем нам уже приходилось говорить в другом месте ³², а значительно позже, уже в 1912 году, после разрыва отношений с Ивановым, Кузмин издевательски опишет его отношения с Минцловой в повести «Покойница в доме». Там эти отношения будут представлены как искания грубой шарлатанки, стремящейся, вопреки желанию и воле младшего поколения, сделаться любовницей, а потом и женой Павла Ильича Прозорова, описанного таким образом, чтобы перед читателм неизбежно возникал облик реального Вяч. Иванова: «...высокий человек, приближавшийся к пятому десятку: седина смягчала рыжевато-золотой цвет его довольно длинных волос и делала еле заметной небольшую бороду; голубые глаза на свежем розовом лице, нерешительная походка и движения... он был похож на английского проповедника или старинного доктора более, чем на писателя, чьи острые, элегантные и парадоксальные статьи пленяли тех немногих, которые их читали. Получив за год перед этим большое и неожиданное наследство, он мог спокойно и с любовью заниматься излюбленными им наукой и чтением... Но здесь постигло его испытание в виде смерти жены... на которой он женился по страсти во время своих заграничных скитаний».

По этой последней повести легко увидеть, как скептическое отношение к оккультным исканиями меняет всякое представление о возможностях духовного общения, в которое еще сравнительно недавно верил сам Кузмин, переводя их в план примитивного сексуального искательства. Судить из исторической дали посторонним людям, так ли это было со стороны Минцловой, представляется опрометчивым, что же касается Иванова, то совершенно очевидно, что сложность и противоречивость его общения с этой загадочной женщиной Кузмина в 1912 году уже совершенно явно не интересовала. Он создавал заведомую карикатуру, способную обидеть, но неспособную приоткрыть истинную сущность действительных исканий, закончившихся отвержением оккультизма и теософии.

Характерно, что в том же 1912 году появился еще один роман, в котором памфлетно был изображен круг Вяч. Иванова. Он принадлежал перу одно время принятого на «башне» Осипа Дымова, и суть его достаточно адекватно отражает заглавие — «Томление духа»³³. В

,   ==223

Вячеслав Иванов и Кузмин: к истории отношений

нем описано сложное переплетение судеб различных людей, пересекавшихся во время «четвергов» саркастически именуемого уже со второго предложения «великим человеком» философа Кирилла Гаврииловича Яшевского, чья внешность, а отчасти и привычки, и манеры поведения явно если не списаны с Иванова, то, во всяком случае, должны намекать читателю на него. Среди этих посетителей находим известную актрису Надежду Михайловну Семиреченскую (напомним, что Вера Федоровна Коммиссаржевская умерла во время гастролей в Ашхабаде, Самарканде, Ташкенте, т. е. в по соседству с Семиреченской областью), офицера Щетинина, сходящего с ума после близости с Семиреченской (фамилия кончающего с собой героя рассказа Кузмина «Высокое искусство», написанного в 1910 г. и связанного, как мы пытались показать, с полемикой вокруг «Заветов символизма» Вяч. Иванова ³⁴, — Щетинкин), и ряд других персонажей, которые так или иначе гибнут (или погибают близкие им люди) едва ли не все. По мысли автора, их гибель должна наглядно символизировать бесплодные томления духа, противоречащие человеческой природе и не ведущие ни к чему.

Среди этих персонажей обращает на себя внимание любовница Яшевского Юлия Леонидовна Веселовская, в облике которой находим немало схожего с внешностью Минцловой: «...небольшого роста, с густыми светлыми волосами и почти без бровей»³⁵, в момент наиболее подробного описания ее внешности акцентируются два момента: «...полные белые руки с маленькими, несколько пухлыми пальцами»³⁶ — и большое количество украшений. Но при этом ни о какой эзотеричности ее личности речи нет, тем более — об оккультной практике. Видимо, для писателя иного литературного поколения все это уже полностью утратило свое значение, оставив только слабый след. О. Дымов, казавшийся в 1906—1907 годах одним из тех, кто может привести символистскую литературу к новому синтезу, явно ушел от каких бы то ни было попыток проникнуть в «потустороннюю» жизнь, ограничиваясь только прямо определимыми исканиями. Тем более закрыта оказывалась эта сторона для авторов, выраставших еще несколько позже и не знавших ни Минцловой, ни временами устанавливавшихся на ивановской «башне» настроений, — как это было в случае Георгия Иванова, относившегося к мистической стороне деятельности, скажем, А. Скалдина сугубо скептически.

Впрочем, разговор о дальнейшей эволюции русского оккультизма необходимо вести, отчетливо осознавая, что в нем очень сильно было мистическое шарлатанство. Об этом свидетельствует одна из заметок Кузмина в дневнике 1934 года: «Евд. Ал. Нагродская выдавала себя за розенкрейцершу, говорила, что ездила на их съезд в Париже, что чуть-чуть не ей поручено родить нового Мессию и т. п. При ее таланте бульварной романистки все выходило довольно складно, но ужасно мусорно. Любила прибегать к сильным средствам, вроде электри-

 

==224

Статьи

 

ческой лампочки на бюсте, причем она говорила, что это сердце у нее светится. «Нету сладу...» «Постойте, я укрощу его, неудобно выходить к людям». Постоит с минутку,закрыв бюст руками, повернет кнопку, сердце и перестанет светить. <...> Это было совсем в другом роде, чем Минцлова, какой-то Амфитеатров из Апраксина, но какаято базарная хватка тут была. Она бы отлично спелась с Распутиным. Так, даже в своей области они были невежественны и безграмотны. Минцлова, тоже бестолковая и не очень-то ученая, показалась [бы] английским профессором по сравнению с нею»³⁷.